• Сергей Юрский: «Любовь безумна».  Юлия Гусейнова. «Ежедневные Новости», Владивосток, Приморский край,  14 сентября 2001.
  • Сергей Юрский: «Ради творчества я пропустил жизнь» —  Татьяна Нагорная, «Владивосток», № 1042 за 14.09.2001
  • Сергей Юрский: «С кинематографом что-то случилось…» Светлана Мазурова. «Восточно-Сибирская правда», 21.04.2001

Сергей Юрский: «Любовь безумна».  Юлия Гусейнова, «Ежедневные Новости», Владивосток, Приморский край,  14 сентября 2001.

Артист, режиссер, сценарист и писатель в одном лице боится, что мысли, не дающие ему покоя, уходят в пустоту

На свете есть немало артистов. Есть артисты — работники сцены. Есть артисты любимые, дорогие, знаменитые, прославленные, заслуженные, народные — разные. И есть такие, для кого определение еще не придумано. Вернее, подойдет любое из вышеприведенных, но… Все будет, как бы это объяснить?.. Немножко не то, понимаете?

Когда-то этот человек, сам того не подозревая, круто изменил мою жизнь. Десятый класс, перепутье дорог, метание мыслей, поиск собственного «я» и «кем мне быть». Книжка Сергея Юрского «Кто держит паузу». Память сохранила черную с желтым обложку и… ощущение огромного счастья. Книга, пропитанная энергетикой блистательного мастера сцены, позвала меня в мир театра.

— Так вы читали мои книги? Как приятно…

— Взахлеб! И хочу спросить: что для вас эти книги?

— Моя боль. Театр — это фундамент, на котором стоит моя жизнь. И на этом фундаменте возникают разные вещи, в том числе и книги. И я здесь профессионал, говорить через литературу — часть моей профессии. Я написал и издал семь книг. В том числе книги, которыми могу гордиться. Я не получил ни одной рецензии. Ни в каких изданиях — театральных, нетеатральных — ни в одном. Я боюсь, чт о все мои мысли уходят в пустоту.

— Именно после вашей книги я подала заявление на театральный факультет…

— Окончили?

— Да.

— Работали в театре?

— Нет.

— Но почему?

— Я поняла, что это не мое…

— Послушайте, но это был просто этап! И никого он не минует! Вам нужно было просто выждать время, отдышаться, одуматься… Я убедился на собственном опыте: время — великий целитель. Хотя… И вы пошли в журналистику?

— Да.

— Ну, что ж… Это поступок. Достойный. Уйти вовремя… Я боюсь старости. И делаю все возможное, чтобы отодвинуть ее приближение, — и в физическом плане, и в моральном. Последнее — важнее. Но мысли, мысли — не дают спокойствия… Сейчас вот читаю удивительную книжку сахалинского писателя Олега Кузнецова. Казалось бы, роман специально-местного значения. Нет-с, господа! С литературой в России совсем не так плохо, как с театром…

— В спектакле «Железный класс» каждую роль можно считать бенефисом. Вам, долгое время работавшему сольно, сейчас лучше играть в ансамбле?

— Я всегда полагал, что театр одного актера — это ответвление от настоящего, полнокровного театра. Артист может существовать в монологе, но лишь некоторое время. Ведь настоящий театр — это всегда диалог. Он труден, но тем и ценен. И очень важно к этому диалогу вернуться. Именно диалог, на мой взгляд, сохранит театр. А он меняется, меняется очень сильно. И от этого страшно. У театра есть будущее, но… Мне почему-то кажется, что его будущее не там, куда он идет сейчас. На сегодняшний день мы считаем театром не то, что есть театр на самом деле. Сложно? Но сам театр перевернулся с ног на голову! Такова жизнь… Пляшем много! И эти пляски — не театр.

— И в кино вы давно последний раз снимались…

— А кино я вообще не занимаюсь! По-моему, его нет в природе. Или я не связан с тем кино, которое есть? Не вижу я кино! А вы видите?

— Да.

— А я не вижу. Есть специальное кино — Сокуров, к примеру. Хорошее кино. Вчера я видел просто замечательный фильм — «Мелкий бес». Но это — исключения. А вообще… Сценарии, которые я сейчас читаю, ужасные. Не просто плохие, слабые, бездарные, — а ужасные. И по этим сценариям снимают фильмы! Я счастлив, что не принимаю в этом участия.

— Ваши дни и без этого загружены работой?

— Акцент на вечере, исключительно на вечере. Тогда вновь и вновь происходит самый главный момент в моей жизни — я выхожу на сцену. Играть. Ведь какие бы слова я не говорил про театр, я безумно люблю его, и жизни своей без театра не представляю…            

Сергей Юрский: «Ради творчества я пропустил жизнь» —  Татьяна Нагорная, «Владивосток», № 1042 за 14.09.2001 

Любые эпитеты по отношению к Сергею Юрскому кажутся слишком мелкими. С именем мастера в нашей культуре связано очень многое. Впрочем, разговор с Сергеем Юрьевичем можно не перегружать предисловием.

— Сергей Юрьевич, обычно люди избегают говорить о вещах, о которых вы говорите со сцены в спектакле “Железный класс”, — о старости, одиночестве, болезнях… 

— И правильно делают. Те, кому удается не говорить об этом беспрерывно, молодцы! Браво! А театр, бывает, разбирает тему и пострашнее – смерть. 

— Герой одного из ваших рассказов “Теорема Ферма” одинок “в кубе”. Не сочтите за излишнюю сентиментальность, но я прочла рассказ и расплакалась. Как вам – человеку, постоянно окруженному людьми, удалось ТАК написать об одиночестве? 

— Одиночество – это проблема человечества, если человек способен об этом говорить и говорить, не жалуясь, а анализируя, то это значит, что он преодолевает проблему.

— Известно, что люди тяготятся одиночеством, но как только кто-то пытается его разрушить, мы отталкиваем от себя этого человека. Вы это противоречие как для себя решили?

— Человек остается одинок. Пример тому Раневская, у которой была тяга к одиночеству. Она хотела быть одна и безумно страдала от одиночества. 

— Сергей Юрьевич, вы знали Раневскую. Такое чувство, что сейчас все хотят быть причастны к таланту этой актрисы, но сколько вообще правды в том, что о ней говорят?

— Книга о Раневской вошла в мою книгу “Кто держит паузу”. 

Всегда нужно помнить, что Раневская взяла свою фамилию из Чехова. Ее псевдоним принадлежал нервной, чувствительной, тонкой дворянке. Когда из нее делают бабищу, которая шутила по-площадному грубо, это ложь. Раневская была остроумна, свободна в выражениях, но это, во-первых, лишь небольшая часть ее души и натуры, а во-вторых, это интимная часть, которая не предназначалась для опубликования. Иногда даже знакомые ее рассказы в отрыве от контекста приобретают обратный смысл. Есть о ней книжки хорошие, но вообще я немного читаю… брезгую. Есть вещи просто ужасные, например, Борис Львович, который собирает актерские анекдоты, в частности, собрал истории о Раневской. То, как он это сделал, не просто карикатура, это оскорбительная вещь, заборная живопись…

В 1980 году я поставил спектакль в театре Моссовета “Правда хорошо, а счастье лучше”. До этого мы с Раневской долго думали, чтобы такое поставить специально для нее. Репетировали в основном у нее дома, ей было трудно выходить. Мы вместе играли этот спектакль два года, было последнее появление Раневской на сцене. В то время я ее посещал довольно часто. Потом мы встречались уже в больнице.

Раневская, конечно, фигура поразительная по таланту, по трагичности, по высоте своей судьбы. 

— В одном из своих интервью вы сказали, что наступила новая культурная эпоха, а прежняя, связанная с именем Пушкина, ушла. Позвольте с вами поспорить. Ведь как всей страной отмечалось двухсотлетие со дня рождения поэта! Во Владивостоке на Пушкинской конференции даже выступали китайские ученые с докладом о роли Александра Сергеевича в их культуре…

— Какая прелесть! Но все-таки я был недалек от истины. Прекрасные взлеты – это исключение. Я не думаю, что люди хорошо и много читают Пушкина. Те, кто читает, они и не бросят. Дело не в этом. Я считаю, что его шкала ценностей, способ разговора, понимание добра и зла изменились именно сейчас, в последние годы ХХ века. Пушкин стал историческим писателем. 

Мы с вами свидетели страшных событий. Ужасные теракты, которые случились в США, доказывают, что сегодня мир живет в другой плоскости. Добро и зло поменялись местами, ничего подобного не могло быть раньше. Всякий, даже минимальный элемент злорадства, который возникал в разговорах о случившемся, у меня вызывал бешенство. Америке можно сейчас только сочувствовать.

— Но зла и в ХХ веке хватало.

— В ХХ веке нарушений гуманности, человечности, христианства было великое множество, но все знали, что это НАРУШЕНИЯ. Был плох мир, и люди искали пути, как его улучшить. 

— Мир всегда был и будет не идеален.

— И всегда будет поиск, но до чего он сейчас доходит! Да, было так, что матери подбрасывали своих детей в зимнюю стужу под двери чужих домов, но родители, которые бы продавали своего сына за 5 тысяч долларов на органы – такого не было! Были предатели, шпионы, продажные офицеры, но чтобы оружие продавали противнику – этого не было!.. 

— Сегодня многие актеры, и вы в том числе, обвиняют зрителя в дурном вкусе. А вам не кажется, что и театр должен взять за это часть ответственности на себя?

— Театр должен взять всю ответственность, а не часть. Объяснения: “Мы играем, потому что это нравится тем-то” — это позиция смехотворная, а можно сказать, и подлая. 

Честно говоря, я про себя с ужасом думаю, что пьеса “Железный класс”, которую мы трижды отыграли во Владивостоке (ни один спектакль в моей жизни на гастролях мы не играли подряд три раза!), воспринимается людьми как что-то высокое. Пьеса традиционная, в ней нет того, что можно назвать поисками театральной формы, нет какого-то обновления. Это изделие не тонкого китайского фарфора, а плотницкое. Это черный хлеб театра, но черный хлеб — это обязательная вещь на столе, это то, что хочется и нужно есть. И вдруг такая реакция публики! Если душевная, но традиционная вещь воспринимается как открытие, значит, очень низок общий уровень.

— А может, просто мы изголодались по хорошей игре и все-таки хорошей пьесе? Ведь порой к нам привозили спектакли, все действие которых строилось вокруг чемодана с презервативами…

— А, это израильская пьеса. Этот спектакль получил первый приз – “Золотую маску”. Пьеса, по-моему, омерзительная, но, слышал, играют ее грандиозно. Но я чувствую, что мы говорим о разном актерском составе. Ну что, такой у нас модерн! “Железный класс” кажется свежей вещью по сравнению с тем, во что превратилось так называемое новое искусство – модерн, он действительно стал ужасным. В этой ситуации взгляд назад оказывается более обновляющим.

— Судя по всему, мы переживаем культурный упадок…

— Мы всегда шли по синусоиде — чуть выше, чуть ниже. А сейчас идет мутация. 

— Но до культурного подъема доживем?

— Это мне напоминает анекдот про двух чукчей, которые едут в троллейбусе в Москве. Чукчи очень пугливые, им страшно в чужом городе. Один спрашивает у москвича: “Скажите, пожалуйста, я доеду на этом троллейбусе до Московского вокзала?” Тот ему грубо отвечает: “Нет”. Второй чукча: “А я?” 

— Да. А что сейчас интересного происходит в Москве?

— Бесконечно много. Москва — невероятный город по масштабам культурных событий. Может, не все из того, что происходит, можно назвать культурой, но это уже вопрос оценок. Само количество театров, выставок, концертов невероятно! 

— Видите, не все так плохо.

— Это мы говорим сейчас с вами о плохом, а вообще, разумеется, очень много хорошего. В стране много людей мастеровитых и талантливых, но опять же: в июне в Москве работало 400 театров, из них 137 приезжих, по-моему, это перегруз, это неестественно. Вот, кажется, культура бурлит, а чем дальше от Москвы, тем больше встречаешь людей с духовным наполнением, соответствием самому себе.

— Понимаю, что слово “раскрутка” для вас не подходит, но почему другие писатели много говорят о себе, а вы – нет?

— Любой шаг теперь стал во зло. Что называть “хорошей литературой”? Вы называете одно, другой – другое. Мы разные люди с теми, кто решает, на что обращать внимание. 

Я с изумлением наблюдаю за руководством телевидения. Даже те, кто был человеком нормальным, становятся другими. Их меняют власть, деньги – все то, что идет по верху…

— Но опять же власть и деньги всегда меняли людей.

— Здесь возникает вопрос меры. Слово “алчность” не могло в прошлые века быть занесено в список положительных явлений. Можно было сказать, что в каждом из нас есть алчность, в определенных условиях я и за себя не поручусь, но сделать передачу и назвать ее “Алчность”!.. Чичиков всегда был абсолютно отрицательным персонажем, а сейчас появилось много спектаклей, в которых Чичиков становится уже положительным! 

— Согласитесь, вам в этой жизни дано очень много талантов: вы великолепный актер, режиссер, сценарист, писатель, чтец…

— Не хвалите меня слишком.

— И все-таки люди отдали бы многое хоть за один из этих талантов. Как часто вам приходилось сталкиваться с завистью или, скажу по-другому, с творческой ревностью?

— Не только приходилось сталкиваться, даже приходилось ощущать в себе. Тут вопрос размеров, запредельности или, как теперь говорят (страшное уголовное слово), беспредела в этом чувстве. 

— Человек за все должен платить. Вам приходилось платить за свои таланты?

— В 2002 году должна выйти моя биографическая книга “Западный экспресс”, одна из ее глав называется “Пробелы”. В ней я как раз говорю о том, что я пропустил ради того, чтобы жизнь творчески была интенсивной. Фактически я пропустил всю жизнь. Все то, что называется радостями жизни. 

— Сожаления, видимо, нет?

— Нет, потому что такова судьба, нить, за которую меня ведет господь.

— А вы в бога верите?

— Верю. 

…Вот этот пейзаж за окном гостиницы я запомню, потому что я спокойно его разглядывал каждое длинное утро, но это редчайший случай. Сколько я объездил разных стран, работал, а иногда и жил в них. Но, если честно, я ничего в этих странах не видел. Не успел.

— А как вы думаете, счастье зависит от того, что нас окружает, или от внутренней готовности человека к счастью?

— Счастье сейчас — это нечто совершенно эгоистическое. Многие подменяют счастье словом “удача”. Мне кажется, что счастье – это покой души или сила души, осмысленность своего существования. 

Есть две традиции, обе христианские, одна нам говорит: “Ожидай, будь смиренен, молись богу, тебе будет сказано, когда и что нужно делать”. Другая традиция идет из времен итальянского Возрождения: “Молитва молитвой, но надо дело делать, подниматься на уровень бога, там с ним и поговорим”. Сейчас обе традиции в кризисе. Наш мир рассыпался, потому что смирения нет, мы стали так же сверхпрагматичны, как и люди на Западе: США – передовой отряд человечества! Но в отличие от них мы все-таки более духовны. А теперь, если с небес спуститься на землю: готовность исполнить то, что ты даже не предполагал, но, оказывается, можешь сделать, создается самим человеком. Ответ сложный, но другого я вам не дам.

— Простите, Америка — передовой отряд?..

— А как же! Мы же все время говорим: догоним и перегоним; строим, как в Америке; уровень жизни нам нужен, как в Америке; все доходы и расходы считаем в долларах, даже кино смотрим американское…

— Кстати, появились и у нас неплохие фильмы.

— Не видел. Какие?

— Например, последний фильм Алексея Учителя “Дневник его жены”.

— Это очень качественная картина. Два раза ее посмотрел, высоко ценю как произведение, как вещь, которая хорошо сделана, но она мне неприятна. Я не знаю, в чем тут дело, для себя я ее не беру.

— Вы прекрасно знаете французский, естественно, русский тоже. Вот если французский называют языком любви, то русский – это…

— Русского языка мне вполне хватает для того, чтобы выразить все что угодно. Было бы что сказать, хотелось бы говорить… А так язык наш в порядке, правда, сейчас происходит его подмена. У нас был все-таки язык пушкинский, пусть с наслоениями. Теперь язык ломается изнутри. Мой друг, который в середине 40-х попал в лагерь и просидел весь срок – 10 лет, позже сказал: “Я не хотел, чтобы люди попадали в лагеря и никогда не ожидал того, что лагерь выплеснется и займет все. Что у нас все станет лагерем”. В языке это весьма ощутимо — и в литературе, и на эстраде, и в речи руководителей. Глава украинского государства говорит для народа на одном языке, а потом может перейти на язык подворотни, гнусной лагерной мрази. Это ненормально. 

— Вот у вас детектив Марининой лежит на тумбочке…

— Мне сказали, что эта книга обнажает истиную сущность издательства. Тут, правда, по-моему, слишком все накручено. Это очень фальшивая литература, совсем фальшивая. Все слишком. А вообще она верно замечает, что издательства тоже стали уголовными. 

— Сергей Юрьевич, вот скажите, почему мы, русские, с таким большим духовным потенциалом, а все время плетемся в хвосте?

— Много причин. Дело в коррупции, воровстве, привычном отношении к труду, как к беде… 

— В финале хочется хеппи-энда.

— Слава богу, у нас не серая страна, какая угодно, но уж точно не серая!

Сергей Юрский: «С кинематографом что-то случилось…» Светлана Мазурова. «Восточно-Сибирская правда», 21.04.2001

Каждый вечер после спектакля за кулисами образовывалась длиннющая очередь — к Сергею Юрскому за автографом. Его хотели получить люди разного возраста и профессий, но преимущественно — студенты театрального училища.

Будущие актеры протягивали народному артисту России, хорошо известному и любимому, свои студенческие билеты. Посмеиваясь, Сергей Юрьевич приговаривал: «Как директор училища расписываюсь…» Несмотря на усталость, плохое самочувствие и, кажется, нескончаемый поток восторженных слов, Сергей Юрский никому не отказывал и старался уделить каждому хоть чуточку внимания. Хотя предстоял долгий переезд в другой город на ночлег, хотя рядом терпеливо ждал друг, с которым давно не виделись.

Знакомлюсь. Борис Александрович Кузнецов, иркутянин. Оказывается, в молодости наши герои вместе учились в Ленинградском университете на юридическом и играли в драмкружке. Оторвавшись на минутку, Юрский добавляет:

— Кузнецов ваш угрозыск возглавлял, главный сыщик области, заслуженный работник юстиции. А я милиционером не стал, хотя очень это дело любил. Юридический не закончил, ушел в театральный…

— Вы знаете, Сергей Юрьевич, о вас говорят: «Замечательный актер! Жаль, что мало снимается!» А у вас есть это ощущение — «мало снимаюсь»?

— А зачем сниматься? Вы же в кино давно не ходите.

— А в театре работы много?

— Излишне много! Я служу в четырех театрах: МХАТе, имени Моссовета, «Школе современной пьесы» и «АРТ-партнере-XXI». Вот мы с моим соучеником и ровесником (Б.А. Кузнецовым. — От авт.) решили, что уже надо заканчивать работать. Я думаю, пора…

— Вы никогда не преподавали?

— Немного пробовал, когда была такая необходимость. Но нет, это не моя профессия.

— Сейчас что-нибудь пишете?

— Пишу. Много. Летом я должен закончить книгу «Западный экспресс». Это мемуары, которые печатаются главами в журнале «Октябрь» уже два года. Книга прозы, комической, тоже должна быть закончена, я думаю, к осени. Основа ее — повесть «Голос Пушкина» — уже опубликована в журнале «Знамя». Моя постоянная работа — «Новая газета», где я регулярно, уже более полугода, веду колонку. Так что письмо составляет важную часть моей жизни.

— У вас были концертные программы. Помню, как вы читали стихи Пушкина… Сегодня кому-то это нужно?

— Кроме Москвы, всем нужно. Москва — особенный город. Я по-прежнему выступаю с концертами и объехал с ними практически весь мир. В прошлом году это было 120 тысяч километров! За последнее время я показал их в Берлине, Будапеште, Великих Луках, Киеве, две большие программы в Петербурге… Когда-то я выступал и здесь, в Иркутске. И по-прежнему держу этот стиль нескольких сменных программ. Они большие, насыщенные по количеству произведений и авторских стилей. Это антология русской поэзии и прозы за 200 лет, 50 авторов.

— Можете назвать театральные постановки, которые вас в последнее время потрясли?

— Потрясаться уже трудно. Видимо, постепенно тускнеет восприятие. Но, мне кажется, что и театр внешне несколько расцвел, а внутри немного потускнел. Поэтому удивление, поразительные вещи — редки. Но они есть. Как ни странно, из московских театров назову «Тень оперы». Это театр фактически двух актеров (они привлекают к себе еще партнеров). Совершенно своеобразное, очень небольшое, сосредоточенное явление, в котором я видел три спектакля. Не сказать, что все три — на одном уровне, но один из них — «Лебединое озеро» — меня, действительно, потряс. Это было замечательно! Я был тогда, в позапрошлом году, председателем жюри «Золотой маски», и мы дали три «маски» одному этому маленькому театрику.

Несомненно, интересный артист, который выступал у вас здесь, на юбилее драматического театра, — Женя Гришковец из Калининграда. (Мне так жалко, что я не сыграл тогда Бергмана! Это мхатовский спектакль «После репетиции». Но у меня был такой приступ, что я не мог преодолеть боль… Здесь, на этой сцене, было бы хорошо играть. Жаль, не состоялось. Надо уже соизмерять свои силы…).

Превосходный спектакль — «Железная воля» в Театре Ермоловой, поставленный Энтиным. Несколько питерских актеров в разных спектаклях мне показались весьма примечательными. Был замечательный спектакль «Зимняя сказка Шекспира» в Малом драматическом театре Петербурга. Во Франции в прошлом году я видел спектакль с двумя старыми актерами, его название можно перевести так: «Правда и неправда». Хотя французский театр, мне кажется, находится в упадке. В смысле содержательности…

Так что бывают спектакли, которые врезаются в память. Театр живет, и если мне станет казаться, что больше уже никогда ничего не понравится, тогда нужно будет срочно бросить сцену, что я и сделаю.

— А в кино можете что-то выделить?

— То, что запомнилось, понравилось? Редко, совсем редко. Мне кажется, что снято слишком много кинофильмов. Мир перенасыщен кинематографом. Но и тут бывают исключения и потрясения.

Потрясением последнего времени стал фильм «Танцующая в темноте». По-моему, это прорыв в кинематографе, который формально очень силен и все современное, что есть, использует, но при этом в нем — душа, при этом — колоссальная плотность содержания.

С нашим кино — хуже, хотя и у нас бывают хорошие фильмы. С нашим кинематографом что-то случилось. Он аморален, и это скверный знак. В сценариях нет упругости. Они или вялые, или жестокие до невозможности.

— И поэтому вы давно не снимались?

— Что называть «кино»? Сюжетный художественный фильм? Таких вообще нет давно!

— Таких, как «Место встречи изменить нельзя», «Любовь и голуби»?..

— Но после этого был «Чернов/Chernov», который я снял сам (это уже 90-й год). Был неудачный совершенно фильм «Пистолет с глушителем». Был неудачный сериал «Королева Марго»… Кино не пошло. И был удачный, на мой взгляд, мой сериал «Евгений Онегин».

Я совсем не против детектива и с удовольствием снялся бы в нем, но сценарии, которые я получаю, меня крайне огорчают. Сейчас у меня есть — впервые за последнее время я веду переговоры — предложение киностудии Довженко, это компромисс. Не уверен, что буду сниматься, что хватит сил на этот год. Правда, Киев — приятный город, все съемки будут там. И сюжет интеллигентный.

— Роли комедийные — ваша стихия?

— Да, моя стихия.

— Остап Бендер, наверное, «самая-самая»?

— Да, конечно, одна из очень любимых.

Я сыграл в кино 30 ролей, и в театре 70, и на телевидении 100. Могу сказать, что всего 10 было таких, о которых я не хотел бы вспоминать, а всем остальным благодарен.

— Сергей Юрьевич, не могу не спросить вас о жене и о дочери Даше...

— Наталья Тенякова работает во МХАТе, где мы с ней играем в спектакле, который не привезли в Иркутск из-за моей болезни. Еще играет в двух моих постановках в театре Райхельгауза «Школа современной пьесы». За спектакль «Стулья» (который я тоже с удовольствием сыграл бы у вас на этой сцене) она получила на днях «Золотую маску». И как член жюри она вручала награды фестиваля…

Мы много работаем вместе и гастролируем вместе. Даша тоже работает в Московском Художественном театре, играет много, но сил у нее больше, чем применения, поэтому она еще играет с нами в спектаклях. У нее две главные роли в «Провокации» по пьесе Игоря Вацетиса. Премьера состоялась в прошлом году на сцене театра «Школа современной пьесы». Это моя постановка, и мы с Натальей Теняковой играем там тоже. Актриса Дарья Юрская замужем, живет отдельно от нас. Правда, внуков у нас пока нет.

— Здоровья вам, Сергей Юрьевич! И приезжайте к нам со спектаклями.