ТЕКСТЫ
1998 Четвертое измерение Из книги Сергей Юрский. «Содержимое ящика». М, Вагриус, 1999
2004 Сергей Юрский. Теперь и навсегда. Симон Маркиш.
Глава из книги Кого люблю, того здесь нет.
Надо бы помолчать.
Мне надо бы помолчать. По крайней мере до сорокового дня с его кончины. Значит, до 13 января 2004-го. До Старого Нового года. Но таким галопом идет жизнь! И столько смертей! Внахлест идут. Столько сердец надколото. И если человек ушедший был заметен, а тем более знаменит, некоторое время СМИ (прости, Господи, какое ужасное слово!) оставляют место для похоронных воспоминаний. Некоторое время! Не очень большое. Потому что таким галопом идет жизнь. И смерти идут внахлест. Нужно УСПЕТЬ сказать о Маркише. Нужно?
Не уверен. Уверен, что УСПЕВАТЬ — не нужно. Ах, Симон бы сморщился, как от кислого. Его лицо на мгновение приняло бы столь несвойственное ему выражение отвращения. Наверное, он снял бы даже очки, отвернулся и протер стекла — стер бы с них это мгновение. Не надо, не надо УСПЕВАТЬ! Все уже прошло. Чему надо было, вошло в сердце, в мозг. В душу, в наличие которой он не верил. В память. Она разрасталась в его душе (в которую он не верил) и постепенно стала такой огромной, что окутала ее всю, изнутри и снаружи. Его огромный ум, огромное сердце и огромная память вышли за пределы его тела, стали излучением, которое влияло на всех соприкасавшихся с ним даже на короткое время. Оно вышло за пределы его земной жизни и осталось в этом мире отдельно от его могилы на земле израильской Палестины, далеко от Москвы, на языке которой он говорил, писал и думал, от Будапешта, где осталась последняя его семья и семья первой его эмиграции, далеко от Женевы, гражданином которой он стал, в университете которой была последняя долгая и счастливая его профессорская служба.
…. Когда мы встретились через некоторое время, я разглядел в знакомых чертах нового для меня человека. Это был слом. Или возрождение. Во всяком случае, коренная перемена. Только теперь, через полтора десятка лет, я понял, что «пепел Клааса стучит в его сердце». Симон в полную меру ощутил (или всегда ощущал, но теперь в полную меру проявил), что он сын убитого сталинским режимом Переца Маркиша, что он часть народа, ввергнутого в ад немыслимых страданий, что он еврей. И что это прежде всего….
(…)В 93-м году он писал:
«Прошедшего не вернуть, черных десятилетий, превративших российское еврейство в духовный труп, из истории не вычеркнуть. Труп же — финансовыми впрыскиваниями Запада и Израиля — можно только гальванизировать, но не оживить.
И потому понятны голоса из России: все усилия надо приложить к тому, чтобы крохи минувшего, как-то еще сохраняющиеся (в государственных архивах и семейных преданиях, в старой периодике и т. п.), не изгладились из исторической памяти народа бесповоротно….
… И — хочется верить. Прежде всего — в то, что даже при худшем варианте уход российского еврейства со сцены будет мирным и добровольным, что иссохшая ветвь не будет ввергнута в огонь».
Вот о чем болела и чему служила внутренняя душа моего друга.
(…) Я порой подшучивал над его нынешней «упертостью» в одно направление. Он принимал шутки с улыбкой. Но был — так я ощущал — некий «кокон» внутри него, для которого и я — друг давний и проверенный — был посторонним.
(…) Мы оба родились в Советском Союзе. Наша родина — Россия. Но Симон покинул эту родину. Он оставил здесь множество друзей и близких по духу людей. Но он никогда не захотел пересечь границу этой страны, где убили его отца, где зародилась, дала плоды и (по его мнению) пришла к вырождению столь любимая им русско-еврейская литература.
Маркиш был высоким знатоком христианства, относился к нему сторонне, но уважительно. Он не стал иудеем в религиозном смысле. У него это попросту не получилось. Он (мое мнение!) остался просвещенным, чающим Бога, но неверующим человеком эллинского толка. Древние греки и римляне — любовь его молодых лет — определили (мне кажется!) основание его духа. А уж если не они, то разве что Господь Бог, в которого он не верил.
Особое отношение было у него к выкрестам из евреев. Тут он был строг. Не в личном плане (доказательством тому его дружба и огромное уважение к о. Александру Меню), но в профессиональном — им было отказано называться русско-еврейскими литераторами. Вы, дескать, ушли в русские, значит, вы русские, у вас своя тропа, у нас своя — и точка.
2008 Сергей Юрский. Врата. Опубликовано в журнале Континент, номер 135, 2008
= Где, где? Да, ну! Было же сказано: “Входите тесными вратами”! А это что!? Сюда не танк, сюда линкор пролезет. Мимо, мимо, идем дальше, искать надо, где они, тесные-то… Давай этой дорогой. Что там вдали? Жаль, света мало. Подойдем поближе.
Действительно, было темно. Не черно еще, но серо. Неприятно серо. Собственно, лучше бы уж совсем ночь, а то не поймешь что…
Гравий скрипел под ногами.
= Жека, слово забыл… Как это, когда ни то ни се? Господи, ну… На языке вертится… ну, умирание такое, понимаешь? Когда свет высасывается…
= Сумерки.
= Вот! Молодец! Сумерки! Хорошее слово — СУМЕРКИ… А можно — УМЕРКИ… Когда солнце закатилось, как умерло. А кстати, где оно село, справа, слева? Не ориентируюсь — где Запад, где Восток… Не помнишь?
= Смотри, вон ворота.
= Где, где? А-а… эти? Да ты что! Это не наши. Это арка, а не ворота. Там за ней все то же — как здесь, так и там — гравий. А должна быть перемена.
2014 Сергей Юрский Путь ко кресту
2016 Сергей Юрский об Александре Мене
Запись текста — в книге «Цветочки Александра Меня», составитель Юрий Пастернак, 2017
Я смотрю на этот портрет, на эту улыбку. И если спросить: «А как выглядит торжество Православия?» По-моему, вот так и выглядит, как смотрит на нас отец Александр Мень с этого портрета. Я хотел бы рассказать о нашем знакомстве с отцом Александром. Мы – ровесники. Это важно, наше поколение очень плодовитое и творческое. Он – светоч нашего поколения.В шестидесятые годы, в оттепель, была очень деятельная жизнь. Я в очередной раз приехал в Москву сниматься в кино и пришёл к моему близкому другу. Он мне сказал: «Заходи, заходи! У меня сидит мой товарищ». Там сидел Александр Мень. Мы пили чай и разговаривали. Я впервые говорил со священником, но сам этот разговор был про всякие дела: про кино, про театр, меньше всего про религию, потому что мы тогда с моим другом Симоном были людьми далёкими от религии. Отец Александр говорил о делах светских, но говорил каким-то странным образом: всё освещалось новым светом. Я не мог понять, что за свет от него исходит. Но такими высокими словами я не мог с ним говорить, поедая оладьи и закусывая чай селёдкой. Я сказал: «Как интересно, что мы с вами познакомились!» Он говорит: «А хотите, продолжим наше знакомство?» – «Да, да! Очень интересно!» Он: «Сегодня Рождество». А я удивился: «Как Рождество? Ведь Рождество ещё через две недели!» А было 25 декабря. Он говорит: «Сегодня Рождество у католиков и протестантов. Хотите пойти со мной в протестантский молельный дом?» Никогда в жизни я не ходил в церковь, вообще ни в какую, хотя был внуком священника, о чём узнал очень поздно – мой отец не только не упоминал этого, но старался забыть, потому что это было опасно. Но с этим человеком! Я сказал: «Хочу! А что там будет?» – «Что будет? Рождество будет».
Мы вошли в помещение, где сидело человек не менее пятисот, а может, и больше. И я впервые услышал слова Евангелия по-русски. И когда прорывались вдруг знакомые слова о Рождестве, о том, как это было там, в Вифлееме, и слова, которые просто обжигали сердце: «…не было им места в гостинице», я подумал: «Боже мой, как же я до сих пор этого не читал и в первый раз слышу: “…не было им места в гостинице!” Ай, как это близко, как это понятно! Как это всё по-человечески! И я спросил отца Александра: «Вы ведь православный священник?» – «Да, православный». – «А мы сейчас в какой церкви?» – «В протестантской. Я – православный, но люди празднуют Рождество Христово, и я хочу их поздравить, они пригласили меня, а я вот ещё вас привёл. А когда в ночь с 6 на 7 января будет у нас великий праздник, они придут и нас поздравят, и так должно быть».
Так я впервые услышал то, что потом долгие годы моей жизни помнил, как смысл отношения к другим конфессиям, к другим людям, к другому человеку, и как православный священник может открывать своё сердце. Мы сидели плечом к плечу в этом громадном зале, среди множества людей, которые праздновали Рождество Того же самого Господа нашего Иисуса Христа. Вот это был удар! И он сохранился на всю жизнь.
Крестился я через четверть века после этой встречи. Это была другая эпоха, другой я, всё менялось. Но во время обряда крещения я не мог не вспомнить и мысленно не помолиться за отца Александра, потому что у меня с него всё началось, с одной строчки, услышанной там, с его комментария – появилось чувство христианства как религии, не разделяющей людей, а соединяющей, не принуждающей, а дающей людям новую дорогу.
Потом мы несколько раз говорили по телефону по разным поводам, а потом случилось страшное. Чудовищное и незабываемое! Вся жизнь отца Александра была, конечно, подвигом – служением людям, служением Христу, Церкви и Слову.
И когда через много лет мне предложили сделать запись, пластинку его книги «Спаситель», я взял книжку и подумал, что это мой долг. И когда был сделан диск, я понял силу его писательского дара. Это не проповедь, это литература, это введение во храм. Скольких людей из моих знакомых он либо крестил, либо ввёл в храм, либо, как меня в тот вечер, захватил с собой, и мы опознаём друг друга как люди, которые не должны терять друг друга из вида. Память о нём неизгладима, она всегда со мной и с теми, кто хоть раз общался с ним или читал его книги. Имя отца Александра вдохновляющее, это имя, дающее силы.
ИНТЕРВЬЮ
1994 Сергей Юрский: антисемитизм — проблема мистическая
Это интервью было взято четверть века назад у Сергея Юрского в его крохотной гримерке в Театре им. Моссовета. Он был давно знаменит, но очень прост и при этом невероятно глубок, являя собой тип актера-интеллектуала. Пусть та беседа станет данью памяти великому Актеру и Человеку…
— Сергей Юрьевич, ваша внешность у многих не оставляет никаких сомнений в происхождении.
— Боюсь вас разочаровать, поскольку я рос в русской семье. И я на самом деле не Юрский, а Жихарев — это фамилия моего отца. Фамилию эту он скрывал от меня, потому что за неё пострадал, так как был из священнического сана. Мать моя — еврейка по фамилии Романова. Вырос я в абсолютно русской среде, русской культуре, надеюсь, хорошего качества. А русская культура хорошего качества для меня всегда включает еврейскую проблему, проблему антисемитизма в России, проблему этих двух религий вообще — отцовской и сыновней, их преемственности, их противостояния, их жестокого, я бы сказал, эдипового комплекса по отношению друг к другу. Проблемы эти крайне волновали моего отца, как человека из священнической семьи, хотя сам он был неверующим. В конце 1920-х он создал театр, где они с мамой и познакомились. Темой одного из его спектаклей была проблема антисемитизма.
— Насколько я знаю, проблема эта в не меньшей степени волнует и вас?
— Безусловно. Чувство еврейства, своей половинчатости я испытывал на протяжении всей жизни, и только сейчас осмеливаюсь об этом говорить. Я никогда не болтал на эти темы, я от них страдал, ощущая все это лично, в связи с моей внешностью. Кстати, похож я совсем не на маму, а именно на отца.
Лет восемь назад я поехал искать следы семьи. Дома, их имения — ничего не нашлось. Но нашлись старухи, узнавшие меня. Было очень страшно, когда женщина подняла глаза от книги, которую читала с увеличительным стеклом, и крикнула страшным голосом: «Юра!» Это еще одно доказательство, что я похож на отца. Потом, разговаривая с этой женщиной, я услышал от неё: «Вы знаете, что меня мучает — я похожа на еврейку». Видимо, край такой… Рассказываю это не для добавления случаев, а опять же для понимания той самой проблемы — почему быть похожим на еврея — это плохо. Что нужно в себе преодолеть, чтобы это перестало быть твоей проблемой, твоим комплексом? Стать евреем и отречься от всего остального? Или отречься от еврейства, что тоже делало немало людей, и стать таким вполне благородным, но несколько акцентированным антисемитом? Как избавиться от этого? Думаю, что избавиться от этого нельзя. Это мистическая проблема. Уже позднее, читая Розанова, видя его истерическое отношение и к иудаизму, и к Ветхому Завету, и к евреям, и к России, и к Евангелию, я понимал, что все это не случайно. Читая Достоевского, я ощущал это. Я писал об этом — моя повесть «Чернов», по которой я снял фильм, отчасти выражает мои ощущения на эту тему.
— Вы для многих олицетворяете тип русско-еврейского интеллигента. Как в вас сочетаются эти два начала?
— Во мне, несомненно, больше русского. Но я слишком долго, как уже сказал, лично страдал от проявлений антисемитизма, чтобы отрекаться от всего, что с этим связано. Насколько слово «интеллигент» в России связано со словом «еврей»? А оно связано. Независимо от национальности. Связано опять-таки каким-то мистическим образом. Почти все диссиденты в глазах властей были либо евреями, либо еврееватыми. Когда во многих русских великих людях обнаруживались какие-то еврейские корни, один из корней, одна часть одного корня — это всегда носило сенсационный характер, тогда как обнаружение любых других корней — татарских, арабских, африканских, кавказских — не производило такого впечатления. Это почему-то имеет катастрофически принципиальное значение. И здесь опять всплывает чудовище антисемитизма — причем не в виде стороннего монстра, а распыленным в душах всех, населяющих эту гигантскую территорию, а может, планету.
— Как русский актер, что думаете о еврейском влиянии на русскую культуру?
— Еврейскую культуру я знаю понаслышке. С очень давних лет моим ближайшим другом был и остаётся Симон Маркиш. Его отец — знаменитый Перец Маркиш, но сам Симон языка не знал, он знал одно — трагедию отца, трагедию Еврейского антифашистского комитета, гонения, ссылку — вот тогда мы с ним и познакомились — после ссылки. Симон постепенно входил в осознание культуры, которую он называл своей. Сейчас он — один из выдающихся знатоков русско-еврейской культуры, живет в Швейцарии — профессор Женевского университета. Но преподавая там русскую стилистику, русскую литературу, он параллельно читает курсы по русско-еврейской литературе и, думаю, является крупнейшим специалистом в этом вопросе.
Поскольку он мой ближайший друг, то эти проблемы всегда занимали нас в разговорах. Его замечательная книга о романе Гроссмана, его статьи об Эренбурге, о Бабеле — все это мне известно. Но именно под влиянием Маркиша я могу сказать, что все эти люди, конечно, не представители еврейской культуры — ни Бабель, ни Эренбург, ни Гроссман, ни Мандельштам. Это русские писатели еврейской национальности. Я уже не говорю о Пастернаке, которого обожаю. Это все — культура нашей интеллигенции, в которую вклад евреев невероятен. Да она пронизана этим, но пусть это будет восьмым вопросом, двадцать пятым пунктом, но не пятым, и уж никак не первым.
— А с еврейской культурой в собственном смысле этого слова приходилось сталкиваться?
— Это произошло недавно — в 1991 году в Париже, где мне предложили поработать в театре «Бобиньи» и играть в пьесе Ан-ского «Дибук». И хотя «Дибук» имеет два оригинала — на идише и на русском — мы играли по-французски, и я был единственным представителем русской культуры в пьесе, которая пришла отсюда. Я играл чудотворного раввина Азриэля. Ставил спектакль Моше Лейзер вместе со своим другом Патрисом Корьи. Моше был переводчиком пьесы с иврита на французский — его родной язык.
Тогда и произошло мое первое прикосновение к молитвам на иврите, а начало спектакля шло на иврите, хотя Моше мне постоянно говорил: «Ты по-русски, по-русски говори».
Я все не понимал, почему для него это так важно. Потом у нас был серьезный разговор. Моше родился в Бельгии, он франкофон, но по отцу — из Польши. Он музыкант, очень крупный музыкант, постановщик многих опер. Он полагает, что еврейство — это то, что исчезло. Израиль — это другая страна, очень интересная, он много там работал. Еврейство — это то, чего он никогда не видел. Это там — в России, в Польше. Там мелодия, там песня. И русский язык ему нравится, хотя он ничего не понимает. Вот эти репетиции и пятьдесят спектаклей, которые мы сыграли в Париже и Брюсселе, были для меня прикосновением к этой очень далекой чужой культуре. Я чувствовал барьеры внутри себя, говорю с вами совершенно откровенно, барьеры, через которые мне было очень трудно перешагивать. У меня возникали конфликты с коллегами, для которых этих барьеров нет, поскольку они западные люди — кто-то еврей, кто-то нет, но они перешагивали через это с легкостью. А я — нет. А мы — нет.
— А потом вы были в Израиле. Это для вас просто заграница или нечто большее?
— А потом я был в Израиле на гастролях. Когда я, наконец, первый раз в жизни оказался в синагоге — это была синагога у Стены Плача, — мне предложили надеть кипу. По спектаклю мне было уже все это знакомо, но кипы у меня не было, а была кепка. И я стоял и видел те самые поклоны, так трудно дававшиеся мне во время спектакля. Теперь я видел это в натуре, я видел людей в коротких штанах и белых чулках — в том самом костюме, в котором играл, к которому так трудно привыкал. А они стояли здесь рядом, и один все поглядывал на меня — хасид, судя по внешности. Я поглядывал на него, а он на меня, несколько раз мы встретились взглядами и, наконец, он, наклонившись ко мне, спросил: «Давно эмигрировали, Сергей Юрьевич?» «Я не эмигрировал, я на концерте», — ответил я. «Я вас по кепке узнал, — сказал хасид. — Она, как у Маргулиса во «Время, вперёд!», а вообще я вас знаю, потому что я в массовке снимался в «Золотом теленке» в Одессе».
Мы вышли. Моя жена присоединилась к нам. Он сказал: «Я вам сейчас покажу некоторые закоулки Иерусалима, зайдем ко мне домой, выпьем водки». И, конечно же, по дороге задал тот самый вопрос, с которого вы начали: «Но вы же еврей?»
Что для меня Израиль? Там много идейных людей. Это редкость. В других странах я с этим не сталкивался. Бывают люди интересные, но люди идеи… И потом — Иерусалим. Несравненное и незабываемое впечатление от приближения к этому городу. Я возвращался в Иерусалим в разное время суток — и утром, и днем, и вечером, и ночью. Каждый раз это было непередаваемо, ни на что не похоже…
— Какое имя в еврейской культуре вам хотелось бы выделить?
— Скажу о личности, которую считаю одной из главных фигур уходящего века. Это Жаботинский. Владимир Жаботинский, несомненно — великий писатель. Одно из потрясений моей жизни — роман «Пятеро». Это потрясающий русский язык, использующий и тот одесский говор, которым пользуется Бабель, но Жаботинский умеет отойти от этого акцента и перейти в хрустальный петербургский русский язык, рассказывая о том, что его волновало. Трагически необыкновенно. А стихи Жаботинского, которые сейчас мало знают… Писал он на восьми языках, но русский был все-таки его первым языком, хотя он выбрал свое еврейство и сказал: «Я — еврейский писатель».
Горечь и надежда — глава из книги «Попытка думать» (2003)
«Ты имеешь веру? Имей ее сам в себе перед Богом. Блажен, кто не осуждает себя в том, что избирает». Послание к римлянам Св. Апостола Павла. 14.22. Сильный и целомудренный призыв.
Чтобы СМЕТЬ говорить о вере, нужно переступить высокий порог в своем сознании, нужно, чтобы позвал кто-то извне.
Со Свято-Филаретовской высшей православно-христианской школой у меня давнее знакомство. Возглавляет Школу священник Георгий Кочетков. Он же является главным редактором журнала «Православная община». Члены православного братства, существующего в недрах Школы не раз коллективно бывали на моих спектаклях. В самой школе я дал для них концерт, участвовал в их ежегодных конференциях.
Однажды мне предложили побеседовать для журнала на тему «Церковь и культура».
Беседовал со мной магистр богословия Александр Копировский. Разговор был в 1999 г.
А л е к с а н д р К о п и р о в с к и й: Сергей Юрьевич, прежде всего мы хотели бы вас спросить вообще о ситуации в нашей стране; о ваших оценках, вашем видении того, что сейчас с нами происходит.
С е р г е й Ю р с к и й: Вы спрашиваете, или, вернее, вы не спрашиваете, а восклицаете (так как ответ вы знаете сами) о ситуации в стране, о ситуации в духовной жизни и о перспективах.
Видимо, я не полно верующий, не сильно верующий человек, потому что несмотря на то, что уныние мне удалось преодолеть — уныние ежедневное, — перспективный взгляд мой мрачен. Мне кажется, что в нашей стране (на фоне такого же движения в мире) идет одичание, идет разъединение людей, или, я бы сказал, дехристианизация. Ваш журнал религиозный или, во всяком случае, с постоянным религиозным фоном, и поэтому я сразу жду от вас возражения, потому что, наверное, от вас я смогу черпать хоть какие-то оптимистические перспективы. Но сам я не могу вам их предложить, к сожалению.
А. К.: А как вы думаете, с чего могло бы начаться какое-то движение вверх, вперед и вверх?
С. Ю.: С одним моим американским приятелем, бывшим нашим человеком, а ныне инженером на одном из детройтских автомобильных заводов, мы разговаривали на эту тему, прогуливаясь. И я стал говорить довольно общеизвестные вещи о том, что вот, дескать, упадок, упадок веры, раньше было иначе и т.д. — такого рода вещи, не особо оригинальные. А он в ответ сказал фразу, мне кажется, весьма оригинальную: а ничего еще не было. Я говорю: т.е. как не было, только на Руси христианство уже целое тысячелетие! (Правда, г-н Фоменко говорит, что того, первого тысячелетия вообще не было, т. е. фактически русские начали это дело тысячу лет назад, а того всего не было, все это досужие выдумки. Полные безумцы! Это, кстати, один из признаков чудовищного кризиса сознания, поддержанного громадным количеством людей.) Так вот, мой спутник сказал: этого еще не было. Были только попытки с разных сторон, и, может быть, теперь что-то действительно начнется. И вот мы присутствуем именно при начале, мы стоим на таком гигантском перегное, которым является и история, которую мы с вами хуже или лучше, но все-таки читали и знаем, и сегодняшний день, который тоже является чудовищным перегноем. Может быть, надо воспринять такую мысль как реальную: вот теперь надо начинать и не требовать ни от себя, ни от других, чтобы было много духа, много веры, много святости. Нет еще. Но надо начинать.
Игорь ШЕВЕЛЕВ. «И ГДЕ НА ЧЕТВЕРТЬ БЫВШИЙ НАШ НАРОД…» — «Огонек»№12, 24.03.2002
НЕРАСТВОРИМЫЕ ЕВРЕИ
— Я знаю, что Юрский — это сценический псевдоним вашего отца. А настоящая его и ваша фамилия — Жихарев. Замечательная старая русская фамилия, особенно если вспомнить «Записки театрала» пушкинского современника Степана Петровича Жихарева. Вместе с тем, насколько помню, ленинградские гонения на вас всегда имели отвратительный антисемитский душок. В разговоре об израильской культуре и ваших будущих гастролях в Израиле уместно, наверное, поинтересоваться о ваших еврейских корнях?
— Во мне есть еврейская кровь. Но я человек русский и всегда себя считал русским. Будучи и наследственно православным, и постепенно сам придя к православию как религии родителей. Еврейские корни есть со стороны матери, но и там это были крещеные евреи. Может быть, насильно крещеные, не знаю. Фамилия матери Романова. Возможно, эту фамилию дали ее предкам по царю. Во всяком случае, это было где-то далеко, потому что мама по рождению петербурженка. Испытал ли я все эти проблемы и чувствовал ли, что не хочу быть евреем, потому что ничего хорошего это не принесет? Да, испытал, и очень серьезно. Но я могу гордиться одним. Что ни разу в те времена не закричал: «Я русский! У меня папа православный!» Никогда. Я говорю об этом только сейчас, когда отмечаю столетие отца. И когда выгоднее, скорее, быть евреем. А тогда что было делать? Паспорт все время предъявлять? Как-то неловко. Пришлось просто помалкивать. Терпеть. Так, на чем мы с вами остановились?
— На Ветхом Завете и на Владимире Жаботинском, которого, как я слышал, вы начали исполнять в своей программе.
— Да, Жаботинский — это плод моей давней дружбы с Симоном Маркишем. Когда после четырнадцати лет паузы, связанной с его эмиграцией, я смог с ним встретиться уже как с профессором Женевского университета, и приехал к нему в гости, и жил у него, он сказал: «Хочешь почитать книжку?» И дал мне роман Жаботинского «Пятеро». Это было сильнейшее впечатление. Я ксерокопировал его и привез сюда. Я тогда собирался снимать фильм «Chernov/Чернов» и думал, что, может, мне грозит профессия кинорежиссера. Что бы я тогда стал снимать? Конечно, Жаботинского. Это было пятнадцать лет назад. Я пытался договариваться с разными продюсерами, но безуспешно. Сейчас Жаботинского стали издавать в пределах бывшего Союза. Я был на гастролях в Одессе, и там мне подарили его книжку. Это меня снова возбудило. Все мои близкие и коллеги знают, что я мечтаю об этом фильме. Но пока я решил сделать чтецкую композицию. Интересно, как в сочетании с Бродским, с Шукшиным, с Хармсом и с моими собственными эссе прозвучит большой, на тридцать минут, кусок Жаботинского?
— Что-то вроде кинопробы? Да еще на гастролях в Израиле?
— Это замечательный роман, замечательная проза. И это, между прочим, те же проблемы, что у Бар-Йосефа. Роман «Пятеро» написан в 30-е годы. Жаботинский пишет о 1905 годе, об ассимиляции евреев, о крушении старой семьи, о крушении восточного еврейства, при этом сам участвуя в сионистском движении. Проходит тридцать лет до его смерти, еще полвека до Бар-Йосефа, и оказывается, что растворения евреев в мире не получается. Его отмечал Жаботинский, который умел думать на эти темы, еще сто лет назад. Но прошло сто лет, и через Йосефа Бар-Йосефа мы видим, что есть нечто более сильное, чем ассимиляция. Евреи все-таки самый древний народ на Земле.
— После китайцев?
— Китайцы это китайцы. Но они не называют себя древними китайцами. Они как бы отбили себе новый счет. Греки не претендуют на то, чтобы быть древними греками. А израильтяне вернули себе язык, и через Йосефа Бар-Йосефа я понимаю, что это самый древний народ на Земле, и как древний народ имеет совершенно особые проблемы. Вроде бы это противостоит Жаботинскому, который говорил: «Давайте снимем эти проблемы, будем как все люди. У нас будут ортодоксы, обновленцы, светские люди. Мы не будем особенными. Мы будем широкими, ясными, сильными и крепкими. И все будет в порядке». Нет, не все в порядке. Бар-Йосеф — это в каком-то смысле пророчество. Мы, более молодые народы, когда-нибудь станем старыми. И поэтому к нему стоит прислушаться.
Матвей Гейзер «Я всегда жил судьбой еврея.» — «Алеф», Ежемесячный международный еврейский журнал (№920) Апрель 2003 года
– Каким образом ваше имя попало в Российскую еврейскую энциклопедию?
– Впервые слышу об этом, но не скрою — рад. Каким образом? Может быть, из-за внешности? Она дает повод для такого предположения. Но внешность у меня отцовская, а он евреем не был. Среди его предков были дворяне, священники. И все же за еврея меня принимали не однажды. Искать в заметных людях евреев или хотя бы какую-то “евреинку” – это особенность России. Так как интеллигент и еврей — это если не абсолютное равенство, то большое сходство. Поэтому люди, которые никак не могли быть заподозрены в этом, все равно подозревались. Пример тому – Олег Ефремов, тем более после выступления на открытии мемориальной доски Михоэлса. Или Евгений Евтушенко, который “Бабьим Яром” не оставил сомнений в своем “еврейском” происхождении.
– И все же вы идентифицируете себя с евреем?
– Никогда не задумывался над этим. Наверное, никогда не считал себя частью еврейского народа, но всегда жил судьбой еврея.
– Почему вашего отца в период космополитизма подвергали гонениям?
– Это был один из мелких разгромов, отголосок большой войны с космополитизмом. Это касалось и науки, и критики, прежде всего театральной. Почему взялись за руководство цирка, где работал мой отец? Могу лишь предположить: потому что, скажем, клоуны почти всегда носили нерусские имена и колпаки – это все воспринималось как признаки Запада. Костюмы акробатов и гимнастов хоть и были русскими, в них присутствовали признаки стиля кабаре, варьете, что тоже, по мнению воевавших с космополитизмом, являлось низкопоклонничеством перед Западом. Когда отец руководил цирком, музыку для джазового оркестра писал Дунаевский, именно тогда были созданы замечательные цирковые марши и оформлены роскошные ковры. Словом, для увольнения с работы всего руководства цирка во главе с моим отцом “причины” были.
– Раз уж вас причислили к евреям, то, думаю, вы когда-нибудь на себе ощутили антисемитизм?
– В бытовом смысле нет. В смысле стесненности, скажем, в карьерном продвижении – тоже нет: я не принадлежу и никогда не принадлежал к чиновничьей ветви. Никогда не был главным режиссером. Я был лицедеем и режиссером. В юные, молодые годы было намерение создать свой театр, но меня ударили по рукам. Вот, пожалуй, ответ на ваш вопрос. В конце 60-х – начале 70-х годов у меня был план заняться режиссурой с благословения или даже по приказу Товстоногова, но я получил такой резкий отказ… Отношение ко мне партийных властей Ленинграда было, мягко говоря, не очень доброжелательным. С тех пор я никогда больше не делал попыток что-либо возглавить. Хотя и были возможности, но я ими не воспользовался. Давление властей я испытал не раз. Как говорил Остап Бендер: “Обязательно задается вопрос: еврей ли вы?” Мне этот вопрос не задавали, но друг друга, видимо, спрашивали. А раз этот вопрос возникал, то этого было достаточно.
Уж коль вас так “принимают” за еврея, то, наверное, роли евреев вы играли?
– Конечно, но более всего запомнилось участие в спектакле “Дибук”, поставленном в Париже по знаменитой пьесе Ан-ского. Четыре с лишним месяца я прожил на Западе – Париж, Брюссель, Женева… Мы все-таки сделали наш спектакль — “Дибук”, и он прошел договоренные пятьдесят раз… Я играл в Париже роль Азриэля –раввина — чудотворца, экзорсиста, изгоняющего духа мертвого из тела живой. Пьеса “Дибук” Семена Ан-ского была написана в начале ХХ века в России и поставлена Е.Б. Вахтанговым в Москве со студией, впоследствии превратившейся в знаменитый израильский театр “Габима”. Были еще постановки в разных странах, были фильмы на этот сюжет.
В 91-м году на сцене театра “Бобиньи” эту пьесу поставили два режиссера – бельгиец Моше Лезер и француз Патрик Корье. Героиню играла известная французская актриса, выступающая под псевдонимом Диди. Труппа была смешанная – французы и бельгийцы. На роль Азриэля из России был приглашен я. Играли, естественно, по-французски. Впервые я работал в ритме европейского театра – два с половиной месяца ежедневных репетиций, потом два с половиной месяца ежедневных спектаклей. Дома я привык играть много. Но это были разные роли – сегодня одна, завтра другая. Здесь – пять месяцев одно и то же. На иностранном для меня языке. Удивительное это было погружение в неведомое.
В год крушения Советского Союза я жил в Париже, играл по-французски еврейскую пьесу, пришедшую из России, и каждый день шел в свой театр на бульваре Ленина. Да, да, театр “Бобиньи” находится недалеко от станции метро “Пабло Пикассо”, на парижской улице, которая называется Boulevard de Lenin… …В спектакле было много песен. Очень красивые мелодии. Слова были на иврите. Мы заучивали их вместе и учились петь. Моше – наш режиссер – был очень музыкален. Мне нравилось то, что наметилось на репетициях…
Наш многолюдный спектакль шел каждый день. Открывался занавес, в полутьме и в дыму слышались пение и слова древней молитвы. Я сидел среди моих коллег – французов, валлонов, фламандцев – и вместе с ними выпевал библейские слова. Москва была далеко. Очень. Как во сне. Чтобы удержаться от нервного срыва, я приучил себя к дисциплине обязательного чтения. Тогда я завел правило читать по две главы из Библии… Так я в первый раз прикоснулся к Священному Писанию…
2006 Можно ли переиграть жизнь? Беседовал Алексей Соколов. Журнал «Фома»№2
Чем, на Ваш взгляд, является для актера Православие – помощником или врагом?
— По-моему, Православие для актера – вещь очень трудная. Вообще, сложность веры в том, что она, в первую очередь – испытание. Которого в полной мере не выдержит ни один человек… Правда, Иисус говорит: «То, что невозможно людям, возможно Богу». Иди за Богом и сделаешь то, чего сам бы не сделал никогда в жизни. Но я видел много людей, которые ушли из театра и стали священниками, и много просто воцерковленных актеров. И из опыта общения с ними понял: для профессионального артиста главное – не становиться фанатиком. Ни в религии, ни в своем искусстве.
Конечно, монашество в миру – подвиг, достойный уважения. Им можно восхищаться, но требовать чтобы все были такими… Если ты не решил посвятить себя Церкви целиком, если ты стал православным мирянином, то значит, и о своей основной профессии, той самой, которая приносит реальную пользу людям, забывать нельзя.
А то, к сожалению, довольно часто встречается этакое наплевательское отношение в стиле «я тут только ради денег, это просто работа…». Для творческого человека, для артиста – это недопустимо, ведь ему нужно полностью выкладываться на сцене.
А показушно пренебрегать своей работой – это никакое не христианство, а обычное ханжество. Ханжество человека, который забыл заповедь: возлюби ближнего своего. Возлюби, не обмани, не подсунь фальшивку… А ведь плохо сыграть на сцене, это все равно что продать в магазине протухшую колбасу. Даже хуже – подсунуть протухшее искусство.
Меня всегда удивляла формулировка: вера в Бога – помощник по жизни. Никакой это не помощник! Это главный фактор, определяющий все вокруг тебя, и с этим нужно считаться…
Но тут, по-моему, необходима гибкость с обеих сторон. И раз уж существует такое необыкновенно важное для России явление, как драматический театр (а такой театр есть отнюдь не во всех странах), то нужно, по-моему, делать поправку на его существование и вести с ним диалог.
Должна ли Церковь направлять себя к культуре или культура должна двигаться к Церкви? Может ли настоящий актер серьезно воцерковиться? Мне, кажется, что однозначных ответов на эти вопросы нет.
Бывает ведь и так – актриса приходит на исповедь, а батюшка начинает ей говорить: у тебя потому ребенок болеет, что ты грешному делу служишь…Я вовсе не хочу обвинять в чем-то Церковь, но все же подобные случаи происходят и, увы, нередко…
— Но ведь бывает и по-другому.
— Конечно! И если рассказывать обо всем моем положительном опыте общения с духовенством, это займет очень много времени…
Сергей Юрский входил в состав попечительского совета Свято-Филаретовского православно-христианского института в Москве, и принимал участие в жизни Преображенского братства в Заостровье (Архангельская область)
2002 Концерт и интервью Сергея Юрского в Заостровье.
Церковь Сретения Господня в Заостровье на Северной Двине, куда в 2002 Сергей Юрский впервые приехал по приглашению братства Заостровского храма и его настоятеля отца Иоанна Привалова https://psmb.ru/a/na-odnoy-osi-s-ierusalimom.html . И деревянная церковь Покрова Пресвятой Богородицы напротив.
Каменная церковь построена между 1808 и 1827, деревянная — между 1683 и 1688 https://sobory.ru/article/?object=16127
Пос. Рикасово Архангельской области
Фотографии — Наталья Рубинштейн
2010 Сегодня другу Преображенского братства народному артисту С.Ю. Юрскому 75 лет! — Интервью с о. Иоанном Приваловым.
На этом же сайте — рассказы членов Братства о встречах с Сергеем Юрским в Архангельске в 2012 и Воронеже в 2013.
2012 Видеозапись пресс-конференции Сергея Юрского в Архангельске
Из статьи: Игорь Виноградов. Дневник редактора. Христианская интеллигенция России перед лицом исторического вызова, или Двенадцать тезисов для Сергея Юрского. Континент, 12 марта 2013
Необходимое предварение
Почему именно для Юрского?
Потому что, в конечном счете, именно Сергей Юрьевич Юрский и виноват в появлении этого текста.
Я имею в виду тот наш с ним разговор, о котором я однажды уже рассказывал — в 133-м номере «Континента». С тех пор прошло, правда, уже больше пяти лет, и даже те, кому, может быть, попалась тогда на глаза эта история, вряд ли помнят, в чем там было дело. Позволю себе поэтому еще раз к ней вернуться.
Итак, разговор, о котором идет речь, произошел где-то весной 2007 года. И носил он, в общем, достаточно беглый, даже как бы случайный характер.
Дело в том, что мы с Юрским не только старые друзья (к тому же он и член редколлегии «Континента», тоже, кстати, давний), но и соседи. Так что помимо более или менее регулярных дружеских домашних встреч мы то и дело встречаемся и на улице.
Именно так — ненароком — увиделись мы и в тот раз.
И вот перекидываемся мы, как всегда, какими-то обычными при такого рода встречах словами — как дела, как здоровье — и вдруг, уже прощаясь, Юрский говорит:
— Да, слушай, я тут дочитал на днях твой «Дневник» — о национальной идее, о Ключевском, о догоняющем развитии, ну и прочее. Интересно! Но… Свободная христианская Россия? Ты что — действительно думаешь, что это наше спасение? То есть российское православное государство? А по-моему, это утопия в принципе. И опасная. Могу себе представить, что это такое будет…
Юрский имел в виду четвертый выпуск моего «Дневника» в 131-м номере «Континента» — «Еще о Солженицыне, «национальной идее» и «особом» русском пути». Там, в заключительном разделе текста, я действительно коснулся — хотя и в предварительном еще, сугубо заявочном порядке — вопроса о перспективах христианской демократии в современной России. И, понятно, выслушав Юрского, я тут же принялся что-то на этот счет ему говорить и объяснять, пытаясь развеять его скепсис. Но оба мы торопились, и разговор пришлось отложить на «потом».
Арнис Ритупс. Актер бросает пиджак. — «RigasLaiks» , весна 2019 года
Интервью было взято в 2017 году в Риге и Москве
Что вы поняли в жизни?
Я скажу, что независимо от того, есть бог или нет бога, ощущаешь его каждый день или не ощущаешь, христианские ценности – это самое важное, что я понял. А понял я это длинным путем и совершенно не фанатично.
Какие христианские ценности вы имеете в виду?
Вообще говоря, для меня это свобода личности. Свобода быть самим собой, осознать себя и быть самим собой. Это никому не удается, мне тем более. Но этот путь – самый не фанатичный. А фанатизм – это крайность. Отсутствие чувства меры.
И юмора?
Само собой. Но давайте юмор хоть как-то определим. Как я понимаю, юмор – это взгляд со стороны, взгляд сверху. Человек поднимается сам над собой и видит себя. И ничего кроме юмора здесь возникать не может. Разного уровня юмора: злого, черного, жестокого, абсурдистского, близкого к шутке.
У некоторых людей была идея, что Иисус никогда не смеялся.
Да, я тоже это допускаю. Хотя очень многие его разговоры, которые изложены в Новом Завете, можно трактовать и так, что он с серьезным лицом предлагает человеку такой выход из положения, который этого человека озадачивает, а для читающего или для тех, кто сказанное передает, это юмор. Это, я бы сказал, для меня великое равновесие. Я первый раз в жизни вообще формулирую такую вещь. Я понял, что это равновесие. Это то, что дает возможность людям дальше жить и примирять такие непримиримые вещи, как юмор и серьезность, богатство и бедность, власть и подчинение власти. Сейчас говорят – бога нет. А я говорю – это еще неизвестно. Какого бога? Люди, обсуждая эти темы, очень разделились, в том числе и внутри нашей православной церкви. С одной стороны, отход от церкви вообще, а с другой, фанатизм – все эти очереди на пояс Богородицы, на дары волхвов и это хождение на коленях – это совершенно противоположно основному посылу, основному месседжу, основному возгласу, который там изначально был.
Когда вы говорите про равновесие между богатством и бедностью, где оно?
В идее. В умах. В состоянии. В конце концов, в том слове, которое вызывает общее раздражение, мое тоже – в толерантности. Мы будем понимать другого, уважать другого, любить другого до тех пор, пока не забудем, что, собственно, сами любили до этого. Мы просто любим другого, а больше ничего не любим. (Смеется.)
Алина Олейниченко«Сергея Юрского мы нередко возили на приходской «Оке»»
Год назад умер народный артист России Сергей Юрский. Мы поговорили с одним из близких его друзей, православным священником о. Иоанном Приваловым Культура 08.02.2020
– Расскажите, пожалуйста, где и как вы познакомились с Сергеем Юрским.
– С Сергеем Юрьевичем мы познакомились на конференции «Личность в церкви и обществе», её проводили Свято-Филаретовский институт и Преображенское братство в 2001 году. Меня поразило, как он говорил о взаимоотношениях веры и культуры, о проблемах согласования актёрской профессии с церковной жизнью. В то время некоторые актёры, любимые всей страной, не только ушли из профессии, заявив о несовместимости театра с православной верой, но и стали навязывать своё понимание православия другим. Сергей Юрьевич был полной противоположностью, он говорил о вере смиренно. В его голосе был слышен голос ученика Христова, который не боится быть самим собой. Он говорил из слабой, уязвимой позиции, потому что говорил честно, открыто и очень личностно. Он никого ничему не учил, просто делился своим опытом, размышлениями, вопросами. Его православная вера вызывала доверие. В его голосе был чистый звук.
Сергей Юрский и священник Иоанн Привалов. Фото из архива отца Иоанна
– Вы сами к нему подошли в 2001 году?
– Да. Я представился и спросил, можно ли его пригласить в Архангельск. Он сказал, что это довольно трудно, учитывая все его обязательства, но попробовать можно. Нужно только позвонить ему в районе Нового года, когда он будет составлять планы на следующий год.
– Он именно о вере и культуре на конференции говорил?
– Да.
– И как дальше ваши отношения развивались?
– Он дал мне номер своего телефона. Наше знакомство произошло в сентябре, а телефонный разговор был отложен до 31 декабря. Всё это время во мне нарастал страх и трепет – было страшно звонить такому уважаемому человеку. Я не Сергея Юрьевича боялся, я боялся нарушить что-то сокровенное, невыразимое в самом моменте нашей встречи. Знаете, в одной песне Елена Камбурова поёт: «Самое главное – сказку не спугнуть…»
– Сколько в 2001 году вам было лет?
– Мне было ровно 30 лет. То есть он видел перед собой молодого священника.
– Вы в итоге ему позвонили?
– Да. 31 декабря, дождавшись десяти часов вечера, я пошёл звонить. При этом едва дышал. «О, отец Иоанн!», – сказал он, когда я представился. Меня поразило: он меня помнил. Могу себе представить, сколько людей прошло перед его глазами за минувшие три месяца!
– Ну, наверное, немногим священникам он дал свой номер телефона.
— Да, я просто думаю, что немногие священники и нуждались в его свидетельстве. Мы поздравили друг друга с Новым годом. Он спросил, когда я буду в Москве. Я сказал, что после Крещения. Тогда он сказал: «Очень хорошо, позвоните мне, когда будете в Москве». Приехав в Москву, я позвонил. Был вторник. Он сказал: «Отец Иоанн, я заболел. У меня грипп! Температура, горло заложено. Позвоните мне, пожалуйста, завтра». Я позвонил в среду. Он говорит: «Мне в субботу улетать в Волгоград. У нас там будет спектакль. Я не знаю, как я полечу. Я просто не знаю, что делать. Когда вы уезжаете?» Я сказал, что в следующий понедельник. Тогда он снова попросил позвонить завтра. Звоню уже в четверг. Он говорит: «Отец Иоанн, я не могу никак поправиться, не знаю, что делать. В этот раз не получится увидеться». Ничего себе, думаю, я же не претендовал ни на какую встречу! Думал, мы просто по телефону всё обсудим. Он попросил поподробнее рассказать о своём предложении. Я сказал, что тема одна: как ему удаётся сочетать христианскую веру с профессиональной деятельностью. Тогда он попросил перезвонить в марте. В марте сказал, что надолго уезжает в Израиль на лечение.
– Встретиться в итоге в тот год не удалось?
– Удалось. Кажется, в июне я ему решился снова позвонить, а он говорит: «Отец Иоанн, что-то ничего не получается! Я хотел, чтобы мы приехали к вам в Архангельск со спектаклем „ Железный класс“. Мы бы показали спектакль, а потом бы уже встретились и поговорили». Я говорю: «Сергей Юрьевич, нам не надо спектакля. Приезжайте Вы! Нам не спектакль нужен, а только Вы. Именно Вы!». Он засмеялся и сказал: «Хорошо! Давайте опять созвонимся». Я почувствовал, что интерес есть. Мы ещё несколько раз созванивались, договорились на конец августа. План был такой: первая встреча в субботу днём, знакомство с братством и первый разговор о вере и культуре. Потом вечернее богослужение, крестный ход к Поклонному кресту. В воскресенье утром литургия, после неё братская трапеза-агапа, а потом концерт в сельском клубе Заостровья. В понедельник вечером концерт в Архангельской областной библиотеке. На удивление наш гость был покладист и шёл навстречу во всём. Даже не верилось в такую простоту и предупредительность. В итоге Сергей Юрьевич прилетел к нам 23 августа вечером, а улетел 27 августа ранним утром 2002 года. Первая встреча состоялась 24 августа днём.
– О чём была встреча?
– О вере и культуре, о жизненном пути, о духовных поисках, о первых встречах со свидетелями Христа.
– Что он об этом говорил?
– Пересказать это невозможно. Была трогательная доверительная интонация, всё на ней держалось. Встреча происходила в помещении приходской школы. Мы прислушивались и приглядывались друг к другу. Иногда звучали стихи. Иногда он приглашал к совместному размышлению. А начал он так: «Я приехал удивляться и удивился. Я не представлял себе в подробностях, что такое Заостровье, не представлял себе, что вот эта группа людей, которая здесь сидит, это братство, съедется из разных городов, чтобы меня, сделавшего путь в тысячу километров, тоже принять в этот разговор. Я радостно удивлён. И темой, в общем, всех этих трёх дней пребывания будет попытка разобраться в том, почему последовал призыв отсюда. Для меня не первый призыв, потому что в Москве мы со Свято-Филаретовским институтом встречались. Но это всё гораздо легче, дружественней и по-соседски, что называется. Здесь это носит характер деяния, поступка, паломничества, чего угодно и с вашей стороны, и с моей стороны. И это удивляет». (Цитата воспроизведена по диктофонной записи встречи — прим. ред.) После встречи была вечерняя молитва в храме и крестный ход к Поклонному кресту, где Сергей Юрьевич сказал проповедь.
– Сам Юрский сказал?
– Да. Он сказал прекрасную проповедь о Кресте. Так может говорить только человек, который изнутри знает опыт страдания, сопротивления, верности, жертвенной любви. Всё это ему было знакомо.
– Он говорил о том моменте, когда стал верующим?
– Что я запомнил? Во-первых, у Сергея Юрьевича дедушка был священником. Правда, дед умер задолго до рождения внука. Его и назвали в честь деда – отца Сергия Жихарева. Во-вторых, родители были культурными, но нецерковными людьми. Думаю, что здесь уместно вспомнить слова Осипа Мандельштама: отныне каждый культурный человек – христианин. В-третьих, потребность в глубине жизни у Сергея Юрьевича была всегда. Он сам был глубоким человеком и тянулся к глубоким людям – к Симону Маркишу, Сергею Аверинцеву, Александру Солженицыну, Иосифу Бродскому и другим. Никогда не стеснялся быть учеником. Однажды в гостях у Симона Маркиша он познакомился с отцом Александром Менем. Они понравились друг другу. Отец Александр предложил вместе сходить к протестантам и поздравить их с Рождеством Христовым. Дело было в конце декабря. Этот поход произвёл на Сергея Юрьевича неизгладимое впечатление.
Священник Александр Мень. Фото: serafim-sarovski.narod.ru
– Чем именно?
— Я не буду пересказывать, а лучше дам слово самому Сергею Юрьевичу: «Я помню, что меня поразило чтение по-русски, к которому и тогда я уже отнёсся с большим интересом, потому что оно пробивает ухо вдруг. И рядом с церковнославянскими текстами русский текст очень важен, потому что, когда сказано было: „Они пришли в Вифлеем, — потрясающая фраза в русском переводе, — И не было им места в гостинице“. Я – как человек разъездной, актёрский, знающий, абсолютно знающий это по всем нашим советским городам – вдруг услышал, что Пресвятой Деве Марии и Младенцу Иисусу, Который должен родиться, „не было места в гостинице…“, он у меня застрял в ушах, этот текст! Какого-то отзыва потребовал, соединилось что-то, причём очень высоко. И я очень запомнил, и навсегда запомнил, это моё первое посещение молитвенного собрания. И запомнил, кто был тот человек, который меня привёл туда. Это был Александр Мень. С тех пор я стал почитывать Библию. Ещё были тайные молитвы, они стали связываться у меня с моей актёрской деятельностью. Я просто понял, что мои успехи, которые бывали иногда, принадлежат не только мне и не только моим режиссёрам, а ещё Кому-то или Чему-то. И этому Кому-то или Чему-то надо отдать некоторое время на слова благодарности. А лучше ещё перед тем, как что-нибудь начать, у Кого-то или Чего-то спросить – тогда я этого слова даже не говорил – благословения. Можно молча, можно наложив на себя крест, но никому это не показывая». (Цитата воспроизведена по диктофонной записи встречи —прим. ред.)
– Насколько хорошо он ориентировался в Священном писании?
– Великолепно. Как минимум, на протяжении трёх десятилетий каждый день читал по главе из Евангелия, из апостольских посланий и Ветхого завета.
– Что ещё было в той поездке?
– Если говорить кратко, то первая встреча задала тон всей поездке. Богослужения в Сретенском храме, концерт в Заостровском клубе, концерт в Областной библиотеке Архангельска, прогулки по Заостровью и непосредственные разговоры с людьми, видимо, наполнили нашего гостя надеждой. Потому что, когда Сергей Юрьевич вернулся домой (я ему позвонил, чтобы узнать, как он добрался), он сказал, что находится под сильным впечатлением от визита в Архангельск, а его супруга, Наталья Максимовна, передаёт нам благодарность за то, в каком состоянии мы его ей вернули.
– Вот это да!
– Да! Для него это было обновлением веры. Обновлением веры в Господа, в церковь живую, в русский народ, в Россию.
– Когда он приезжал в Архангельск, где он там жил? В гостинице?
– Нет, он жил у нас дома.
– Его, наверное, смущала церковная атмосфера?
– Я думаю, ему было в каком-то смысле непросто и интересно. Он был узнаваемым везде и всюду. Но сюда он приехал как паломник, чтобы помолиться, познакомиться с церковными людьми из глубинки. Поговорить о том, что его глубоко волнует. Повторяю, он не боялся быть учеником, он не боялся учиться. Как сказано в «Докторе Живаго», «в нём было дворянское чувство равенства со всем живущим». Он хотел говорить как равный с равными, но мы не всегда выдерживали такой уровень доверия, у нас перехватывало дыхание. Вместе с тем он охотно соглашался сказать проповедь во время литургии. Пять раз приезжал в Архангельск и пять раз проповедовал. И каждый раз очень удачно. Мне прихожане так и говорили: «Вы уж, батюшка, простите, но проповедь Сергея Юрьевича мне понравилась больше, чем ваша». Думаю, что здесь сказывался голос его левитской крови. Ну и во всех церковных таинствах тоже участвовал смиренно и благоговейно.
– Он один приезжал или с актёрами, с труппой?
– Всегда приезжал один. Только в 2005 году привёз важный для него спектакль «Ужин у товарища Сталина». Хотел обсудить этот спектакль с братством. Обсуждение состоялось, оно оказалось плодотворным и для него, и для нас. Свои поездки в Архангельск Сергей Юрьевич называл «молебствиями». Как правило, они происходили на стыке августа-сентября. В 2002 году он нам сказал, что с поездки в Архангельск он начинает свой 50-й театральный сезон. А ещё всегда были живые встречи с общественностью в Архангельской областной библиотеке имени Добролюбова.
– О чём он заводил разговор в неформальной обстановке, когда не было большой аудитории? Что ему было интересно?
– Ему было абсолютно всё интересно. Как мы живём, чем занимаемся? Чем живёт братство, чем живёт область? У него вызывало изумление, что каждую неделю братство собирается почти в полном составе. Расспрашивал, как у нас согласуется церковная жизнь с профессиональными обязанностями и семейными заботами. Слушал и умом, и сердцем. Я думал, кого же из библейских персонажей он мне напоминает? Однажды понял: Екклезиаста – человека мудрого, много пережившего, знающего жизнь изнутри и проповедующего в собрании. Он мог поддержать и остудить одновременно. Мог и насмешить. В быту был удивительно скромным человеком. Например, в 2005 году Сергей Юрьевич приезжал к нам в третий раз. В это же время в Архангельск приезжала на гастроли группа «Премьер-министр». По условиям технического договора «Премьер-министр» мог перемещаться по Архангельску только в очень крутом «Мерседесе». Поскольку в Архангельске такого «Мерседеса» не было, то его перегоняли из другого Областного центра. Мне было смешно, потому что народного артиста России Сергея Юрского мы нередко возили на приходской «Оке».
– Как он относился к советскому прошлому? К самому Союзу, к идеологии, к тому времени?
– Он был «шестидесятником». Лет до 33 верил в «социализм с человеческим лицом», но в 1968 году оказался в Праге в тот момент, когда туда входили наши танки. Для него это стало началом больших страданий, переосмыслением всей жизни – как личной, так и общественной. Всё разрешилось только в 1990 году, когда он обратился к вере отцов и принял крещение. Сергей Юрьевич был мудрым человеком, поэтому он критически осмыслял и советский опыт, и дореволюционный, и современный. Его всё волновало, всё беспокоило: и прошлое и будущее, но больше всего настоящее.
– Вы были его духовником или просто дружили?
– Духовником у него был другой священник, а мы просто дружили. Когда я приезжал в Москву на операции, то он считал своим долгом навещать меня в больнице. Это просто поражало. Звонил, выяснял самочувствие, номер палаты… А потом распахивалась дверь – и звучал его голос: «Здравствуйте, господа!». В руках был огромный пакет, полный овощей, фруктов и книжек. Поприветствовав всех, он проходил к моей кровати, садился и начинал неспешный разговор. Соседи по палате тихонько подтягивались к нам.
– Вы там становились знаменитостью!
– Конечно! Потом все заглядывали в палату и уточняли, кто же такой важный лежит? Думаю, были разочарованы. В 2013 году по нашему Преображенскому братству было выпущено много клеветы, в том числе и по мне. Сергей Юрьевич очень переживал за меня и звонил каждую неделю. Он искал возможности, с кем бы из церковных начальников поговорить о моей судьбе. До одного церковного вельможи смог добраться. Вельможа сказал: «Да, я понимаю! Вы боретесь за своего друга». А он ответил: «Да я не борюсь. Я боюсь за него!». Обо всём этом я узнал постфактум.
Из статьи: Игорь Виноградов. Дневник редактора. Христианская интеллигенция России перед лицом исторического вызова, или Двенадцать тезисов для Сергея Юрского. Континент, 12 марта 2013
Итак, разговор, о котором идет речь, произошел где-то весной 2007 года. И носил он, в общем, достаточно беглый, даже как бы случайный характер.
Дело в том, что мы с Юрским не только старые друзья (к тому же он и член редколлегии «Континента», тоже, кстати, давний), но и соседи. Так что помимо более или менее регулярных дружеских домашних встреч мы то и дело встречаемся и на улице.
Именно так — ненароком — увиделись мы и в тот раз.
И вот перекидываемся мы, как всегда, какими-то обычными при такого рода встречах словами — как дела, как здоровье — и вдруг, уже прощаясь, Юрский говорит:
— Да, слушай, я тут дочитал на днях твой «Дневник» — о национальной идее, о Ключевском, о догоняющем развитии, ну и прочее. Интересно! Но… Свободная христианская Россия? Ты что — действительно думаешь, что это наше спасение? То есть российское православное государство? А по-моему, это утопия в принципе. И опасная. Могу себе представить, что это такое будет…
Статья целиком доступна здесь
Сергей Юрский 