Приложение к странице Шимон(Симон)Маркиш

Все тома собрания сочинений Шимона Маркиша доступны в электронном формате в электронной библиотеке Андрея Никитина-Перенского «ImWerden» по ссылке https://vtoraya-literatura.com/razdel_1000123_str_1.html

На этой странице:

• Шимон Маркиш. Двадцать лет спустя (1985)— Иерусалимский журнал,№18,2004
• Шимон Маркиш. Свободный выбор (1995)— Иерусалимский журнал,№18,2004
• Из писем Шимона Маркиша к Марлену Кораллову (1990е) — Лехаим, 2006, №3
• Давид Маркиш. Слово о брате. — «Поверх барьеров» с Иваном Толстым, Радио Свобода, 2011
• Леонид Кацис. О книге, ее авторе и о русско-еврейской литературе в жизни Шимона Маркиша —Предисловие к книге: Шимон Маркиш. Русско-еврейская литература От и дО, Оренбург, 2020.

---

Шимон Маркиш. ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ (1985)

Источник: ИЕРУСАЛИМСКИЙ ЖУРНАЛ ИЖ №18 (2004)  https://new.antho.net/wp/jj18-markishs11/

Двадцать лет назад в Москве отмечалось семидесятилетие со дня рождения Переца Маркиша. Это был уже не первый после посмертной реабилитации вечер его памяти, но впервые удалось получить большой зал писательского клуба, вмещающий больше шестисот человек. Хотя никаких объявлений в газетах не было, хотя пригласительные билеты рассылались по строго проверенным в Союзе писателей спискам, народу собралось туча, и туча достаточно грозная и неприятная для литературного начальства. Пришли – незваные! – не старые евреи и еврейки, а еврейская молодежь, уже не знавшая языка, на котором писал Маркиш, но прекрасно отдававшая себе отчет в том, что означала жизнь и смерть Маркиша для всех нас, евреев России. Семье устроители вечера дали примерно сотню билетов, и мы привели и провели не только близких и дальних друзей, но и гостей уж вовсе «нежелательных» – израильских и американских дипломатов, иностранных журналистов. Нечего и говорить, что зал был набит битком, стояли во всех проходах, чуть ли не на сцене.

На сцене, за столом президиума, Маркишей было трое – мать, брат Давид и я. Мама в тот вечер не говорила, слово предоставлялось сыновьям.

Я написал страничку текста и выучил ее наизусть. Мне хотелось проверить, как это будет звучать перед аудиторией, хотя и бесспорно благожелательной, но чрезвычайно разнородной, отнюдь не еврейской только. Я пошел к своему близкому и дорогому другу, русскому поэту и стопроцентно русскому человеку. Он выслушал меня и был видимым образом растроган. Но я продолжал волноваться, тревожиться…

Я не нахожу этой странички в своих бумагах. Может, это и к лучшему: самым важным и – не побоюсь сказать – драгоценным в том выступлении был мощный, предельно напряженный контакт с залом, мне казалось, что я говорю не к этим людям, сидящим передо мною, а за них, от их имени, говорю то, что они хотели бы, но не могут, не смеют сказать.

Вот примерно мое краткое слово:

Мы собрались сегодня, чтобы почтить не только день рождения поэта, но, в первую очередь, его память, память о нем. Память (перефразировал я Осипа Мандельштама) – это «наше мучение и наше богатство». Хрупкое богатство, растрачиваемое до ужаса быстро, и необходимы постоянные и упорные усилия, чтобы не дать улетучиться неповторимому запаху редеющих завитков на макушке, не дать умолкнуть неповторимым интонациям голоса и смеха, чтобы не исчезли из глаз любимые руки, пальцы, ногти, бороздки на ногтях. Гомер рассказывает: души в загробном царстве беспамятны, но память возвращается к ним, если напоить их кровью черной овцы. Мы, живые, поим свою душу, поддерживаем и освежаем память не овечьей кровью, но кровью и мукой собственного сердца. Пропавшим без вести на поле битвы или в дальнем путешествии, в кораблекрушении древние греки ставили памятники-кенотафы (буквально – пустые могилы). У Переца Маркиша нет могилы и нет памятника, но память о нем жива, и вернейшее тому свидетельство – многолюдство нашего сегодняшнего собрания. Закрепить ее, задержать, не дать ей изгладиться как можно дольше – наш долг перед Маркишем и перед самими собою, потому что главной целью его убийц было именно истребление памяти. И она будет жива. Она не будет вечной, – разговоры о вечной памяти – самообман, – но долгой она будет.

Ответом была настоящая овация.

Я был настолько взволнован, что не знаю сегодня, что говорили остальные и кто были эти остальные. Единственное, что осталось отчетливо, – это восторженный и грозный рев зала после стихов Давида. Они сохранились, эти стихи. Вот они:

Каморка. Камера. Карета. 
Рыбачья хижина. Дворец. 
Хотя темно, но много света. 
Вниманье: здесь творит Творец!

Чертеж он чертит, ловит слово – 
И, ошибаясь сгоряча, 
Он опыт начинает снова, 
Проклятья под нос бормоча.

Он ищет философский камень, 
Рисует небо, пишет стих, 
Из искры раздувает пламя 
Для грозных опытов своих.

И за восторг открытья кровью 
Сполна расплатится Творец… 
Он жил во тьме средневековья, 
И быть иным не мог конец.

Его во исполненье долга 
В темницу стража увела, 
И шапочка его из шелка 
Осталась на краю стола.

Я не пишу его с натуры – 
Его сожгли, и праха нет… 
Короче, он точь-в-точь с гравюры, 
Которой добрых триста лет

Пусть номер века – важный фактор, 
И времени довлеющ знак. 
Но, может, надобен редактор – 
На деле было все не так?

Он голубые замки строил 
Из вдохновенья своего. 
За ним пришли под утро трое, 
Пришли и увели его.

Ждала машина в переулке, 
Светало, дом темнел большой, 
И клетка лестничная гулко 
Откликнулась на стук чужой,

И – всё… 
А в остальном похоже: 
Конец один – убить творца. 
Он весь свой век крамолу множит, 
Умы тревожит, жжёт сердца.

Во все века мы это знаем… 
За доблесть, за восторг, за стих 
В постели смерть не суждена им. 
Ну, скажем, – большинству из них.

Когда все кончилось, кто-то из близких сказал: «Это был не вечер, это была демонстрация. Впервые было выкрикнуто во весь голос: убили! убийцы!» А убийцы – пусть не главные, пусть пособники убийц – сидели и в зале, и даже на сцене. Председательствовал на вечере поэт Николай Тихонов. Его статьей 1946 года «В защиту Пушкина» началась антисемитская травля после войны.

От статьи Тихонова к убийству Маркиша, к «делу врачей» – дорога прямая, прямее некуда.

Мы с братом часто вспоминаем тот вечер. Мы верим, что он внес свою лепту в национальное пробуждение российского еврейства. И хотя, конечно, мы этим гордимся, но заслуга тут не наша. Это Перец Маркиш продолжал служить своему народу. Мы верим также, что служба его далеко не кончена, что и стихи его, и жизненный пример будут будить еврейскую мысль и чувство, побуждать их к действию – к сопротивлению ассимиляции, к возврату к своей культуре на всех ее языках, и, в первую очередь, на идише, к Исходу, наконец. Разумеется, не в службе роль и назначение поэта, поэта великого, каким был наш отец. Но, как и прежде, а может быть, и больше, чем прежде, мы боремся за свое национальное сохранение, и в этой борьбе лирические строки Маркиша и горчайшая его судьба защищают нас, оберегают от уныния и отчаяния, от худшего из соблазнов – опустить руки, стать «как все», слиться с большинством, раствориться в нем, исчезнуть…

1985 

Шимон Маркиш. СВОБОДНЫЙ ВЫБОР (1995)

 Источник: Иерусалимский Журнал №18 (2004)  https://new.antho.net/wp/jj18-markishs10/

Русско-еврейская литература: что это? кто это? Каковы ее духовные достижения? Как они соотносятся с еврейской традицией? Как развивают ее? Это феномен прошлого, или она жива и сегодня? 

^{Вопросы Шимону Маркишу были подготовлены Леонидом Финбергом (Институт иудаики, Киев). В машинописном варианте материал не озаглавлен.} 

Русско-еврейская литература – одна из ветвей еврейского литературного творчества нового времени. С самого начала еврейского рассеяния евреи усваивали языки большинства, среди которого оказывались, и писали на них «свое». Филон Александрийский писал по-гречески, Маймонид – по-арабски. Новое время, которое для евреев начинается с Хаскалы, т. е. еврейского Просвещения, ставившего себе целью вывести евреев из гетто, а по сути – ассимилировать их, новое время принесло лишь одно новшество: литератор, усвоивший язык большинства, может остаться в кругу еврейских интересов, еврейской цивилизации, может уйти к большинству, так сказать, с потрохами, может, наконец, сочетать в своей литературной карьере первое со вторым, когда последовательно, а когда и параллельно. Примеров – без конца и края, от отца-основателя Хаскалы Мозеса Мендельсона до лауреата Сталинской премии Анатолия Рыбакова (в роли и качестве автора романа «Тяжелый песок»).

Любая еврейская литература нового времени, на каком бы то ни было языке, существует постольку и до тех пор, поскольку и пока существует тот или иной вариант еврейской цивилизации, вызвавший ее к жизни. Еврейство Российской империи было самой значительной во всех отношениях общиной во всем мире и, несмотря на разнородность составляющих (выражавшуюся нередко в непримиримых оппозициях типа «первобытная ортодоксальность масс – иррелигиозность ассимилированной интеллигенции»), представляло собою некое цивилизационное единство. События нашего кошмарного века, которые нет нужды перечислять, разрушили российско-еврейскую цивилизацию до основания, превратили ее в пустыню. Соответственно, русско-еврейская литература, датою рождения которой следует считать рубеж пятидесятых и шестидесятых годов прошлого столетия, больше не существует; датою ее кончины я предлагаю считать 1940 год – год смерти Бабеля и Жаботинского.

Что касается еврейской традиции, а равно и «духовных достижений» русско-еврейской литературы, вопрос слишком сложен и в анкету «не влезает». В двух словах: коль скоро литература остается еврейской, она в той или иной форме, но неопустительно соотносится с еврейской традицией.

В какой мере русско-еврейская – более широко восточно-европейская – культура интегрирована в Израиле? Не кажется ли Вам, что это полузабытый материал? Не слишком ли велика потеря для еврейской культуры – думы и чаяния миллионов в самые драматические часы истории XIX и XX веков? 

Я не живу в Израиле и не знаком с его культурой, так что по сути дела ответить не могу. Попытаюсь, тем не менее, как-то обобщить свои личные впечатления, свой собственный опыт встречи со страной.

Общеизвестный факт: основой сионистской идеологии и, следовательно, важнейшим основанием духовной жизни будущего Израиля была культура центрально- и восточноевропейского еврейства, и российского – в особенности; подавляющее большинство пионеров, заложивших фундамент общества и государства, вышли из старой России (включая Царство Польское).

Этнографически поселенцы прошлого и начала нынешнего века напоминали, скорее всего, украинских крестьян, но запросы души и духа удовлетворялись преимущественно из источников обновленно еврейских (ивритских) и собственно русских, не русско-еврейских. Читали Толстого и у него учились (как идеолог халуцианского и кибуцного движения Аарон Гордон), но С. Ан-ский, Айзман и, боюсь, даже Жаботинский-беллетрист оставались далеко за пределами внимания.

Я приехал в Израиль впервые в 1974 году. И в кибуцах, и в городах я встретил многих и говоривших, и даже регулярно читавших по-русски. Русско-еврейская литература не интересовала никого из них. За истекшие двадцать лет не было, сколько мне известно, ни переводов из русско-еврейской литературы «классического периода» (до 1917 года), ни исследований, ей посвященных. Ни в одном из пяти университетов Израиля нет кафедры, специально занимающейся русско-еврейской культурой. Как, впрочем, нет такой кафедры нигде в мире, ни в одном из многочисленных центров еврейских исследований.

Но значит ли это, что «думы и чаяния миллионов в самые драматические часы истории XIX и XX веков» потеряны для Израиля? Отнюдь! Это означает лишь одно: из трех главных «изводов» еврейской культуры в старой России – ивритского, идиша и русского – последний не только угас (угас и второй!), но и оказался в пренебрежении, почти полном. Справедливо ли это? Разумеется, нет, но и трагедии никакой нет, потому что два другие «извода» выражали «думы и чаяния» ничуть не хуже. А час русско-еврейского «извода» еще придет, не сомневаюсь ни на миг.

Вы уже более двадцати лет живете в Европе, изучаете еврейские традиции, литературу. Для Вас почти нет языковых барьеров, тем более нет идеологических и информационных. Какой Вам видится еврейская литература XX века? Какие имена, какие тексты ее определяют? Каковы последние, новейшие ее тенденции? 

К сожалению, моя осведомленность намного уже, чем хотелось бы, так что ответ мой выражает сугубо личную и весьма ограниченную точку зрения.

Активная и органическая еврейская жизнь видна, среди европейских стран, лишь во Франции и в Англии. В том числе – и литературная, по-английски и по-французски. Во французской общине преобладают ныне выходцы из Северной Африки, что в значительной мере предопределяет материал и тематику сегодняшней франко-еврейской литературы. Не стану скрывать, что для меня больший интерес представляет литературная продукция евреев европейских, ашкеназов и их потомков, к числу которых принадлежат два, на мой взгляд, крупнейших писателя послевоенной еврейской Франции – Роже Икор (роман «Смешение вод», или «Дети Аврома», 1955) и Андре Шварц-Барт (роман «Последний из праведников», 1959), оба французы в первом поколении, дети иммигрантов из Литвы и Польши. По-французски пишет и самый, вероятно, знаменитый еврейский писатель второй половины века – Эли Визель, хотя живет он в Нью-Йорке, а по происхождению венгерский еврей родом из Румынии. Он писатель в высочайшей степени интересный, мощный и плодовитый; мои любимые вещи – самые ранние: «Ночь» (1958) и «Рассвет» (1960). Я думаю, что никто во всех еврейских литературах (известных мне в оригиналах пли переводах) не сумел так соединить, сочетать тысячелетние корни еврейства с горчайшими плодами и свежими побегами, как это удалось Визелю.

Я далеко не достаточно знаю франко-еврейскую литературу, но англо-еврейскую – еще того менее. Зато регулярно читаю «Джуиш Кроникл», лучший (разумеется, по моему крайнему разумению) еврейский периодический орган на английском языке. В нем печатаются замечательные публицисты, самым острым и пронзительным среди которых мне видится Хаим Бермант. Среди прозаиков неизменную симпатию вызывает у меня Фредерик Рафаэль.

Однако, вне всякого сомнения, лидирует литература американо-еврейская, и не только количественно, но, пожалуй, и качественно. Разговора о ней я не хотел бы даже начинать: рамки интервью тут никак не подходят.

Она даже не континент, а море, нашпигованное минами, вести коротенькую экскурсию по которому я никак не готов.

Не готов я отвечать и на слишком общие, так сказать «концептуальные» вопросы – о еврейских литературах XX века в целом, о новейших тенденциях в них.

Что сегодня представляет собой мировое еврейство? Что его объединяет, что разъединяет? Вряд ли религия – влияние ее в секуляризованном мире не столь велико. Может, история? Не мало ли? Что еще? А может быть, мировое еврейство – это миф? Тоже непохоже. Так что же? 

Вопрос еще более общий, еще более «безответный», если (прошу прощения за не слишком изящную игру слов) ты не совсем лишен чувства ответственности. Но я опять-таки – со всеми оговорками! – попробую сослаться на личный опыт.

Везде в мире – я имею в виду не тоталитарный и не пост-тоталитарный мир – еврейство определяется свободным волеизъявлением: решением принадлежать или не принадлежать к общине верующих, причем собственная вера решающего не составляет условия необходимого и достаточного. Начну с себя: я вступил в Женевскую Иудейскую общину, предупредив, что я закоренелый агностик, и услышав в ответ, что 80 процентов членов общины – неверующие, точнее – не исполняющие обрядов (заповедей). Этот процент примерно совпадает с тем, что мы знаем о положении дел в Израиле, знаем по результатам голосований за различные религиозные партии. Итак, религиозные «рамки» (но не вера как таковая!) продолжают играть свою организационную роль в еврейском национальном бытии. Меня, агностика, это не смущает и не раздражает: я прекрасно отдаю себе отчет в том, что Библия, Талмуд (со всеми комментариями и кодификациями) и совокупность ритуалов составляют становой хребет еврейской культуры в любой самоиндификации, что без них мы перестаем быть евреями автоматически. По совести говоря, я предпочел бы принадлежать к светской общине, такой, какую видел в Брюсселе и где священные тексты и действия истолковываются в плане историко-культурном, а не сакральном; такой же светской общиной является, по сути дела, и классический кибуц. Но кибуцы далеко, а общины, подобной брюссельской, я не встречал нигде более. Это – о религии в секуляризованном мире. Чтобы осуществить свой выбор – быть евреем – не только в собственном сердце (душе, голове – как угодно!), агностик присоединяется к «хранителям заповедей»; а при нынешнем плюрализме форм культа спектр «хранителей» весьма широк – от сверхсерьезных, или, скажем прямо, угрюмых ортодоксов и не менее ортодоксальных весельчаков-хасидов до непомерно либеральных, даже на мой посторонний агностический взгляд. Выбирай, что хочешь!

Тем не менее, если речь идет о тех, для кого еврейство – это, прежде всего, историческое и культурное наследие, чувство причастности к наследию подкреплялось и подогревалось – сколько позволяют мне судить наблюдения последних двадцати с лишком лет – двумя мощными сплачивающими факторами: солидарностью с Израилем и симпатиями к советскому еврейству. Сегодня ситуация меняется. Не только открылась свобода эмиграции, которой бывшие советские евреи и пользуются в полной мере (и, надо добавить, не всегда и не везде на радость принимающей стороне), но и безоговорочная солидарность с Израилем начала как-то выветриваться – в силу ряда причин, исчислять которые здесь было бы неуместно. Что будет дальше, какие силы сплочения будут действовать в следующем столетии – Он знает, т.е. Бог, говорят люди верующие. Но Вы обращаетесь с вопросом ко мне, агностику. Разрешите же процитировать одну из статей, написанных мною в память об отце, Переце Маркише: «Отец не научил меня молиться, я остался неверующим, агностиком. Он не научил меня вере, но научил верности – верности еврейскому прошлому и еврейскому будущему. Это стержень, на котором держится моя жизнь…» Могу ли я сомневаться, что наше «бытие будет» (заимствую у Мандельштама), что, вопреки всем бедствиям, опасностям и соблазнам, мы выстоим, выдюжим, сохранимся до конца времен?

В одной из статей Вы пишете о «двухосновной цивилизации еврейства» – еврейской и окружающей. Расскажите, пожалуйста, более подробно об этом феномене. Ведь он очень многое объясняет в судьбе евреев и еврейской культуры. 

О двойной цивилизационной принадлежности еврейства в XX столетии впервые подробно и систематически заговорил раввин Мордехай Менахем Каплан, основатель одного из реформистских течений в американском иудаизме. Его книга «Иудаизм как цивилизация» (1934), на мой взгляд, необходима каждому, кто пытается понять, что такое еврейство сегодня. Любопытно, что прямыми предшественниками Каплана, о которых он, впрочем, видимо, и не догадывался, были россияне: лингвист Иван Александрович Бодуэн-де-Куртенэ, еще в самом начале века утверждавший, что интеллигент может принадлежать не одной, а двум или даже нескольким цивилизациям (сам Бодуэн был тому блистательным примером), и русско-еврейский публицист Иосиф Бикерман, который в 1910 году, развивая мысль Бодуэна в применении к российскому еврейству, сформулировал своего рода призыв – «не раздвоенность, а удвоенность». Проследить историю этой удвоенности – дело не просто любопытнейшее, но в высочайшей степени плодотворное. Если на поприще русско-еврейском настоящее удвоение начинается, как мне видится, с Кипена и Соболя и заявляет о себе в полную мощь у Жаботинского и Бабеля, если «австрийцы» (вместе с «немцами») были первыми на этом пути, а «венгры» так на него и не вступили, если раздвоенность ведет к самоненавистничеству, а потеря еврейской половины в удвоенности (сегодняшняя российская ситуация) – к опустошенности и сиротству и т. д. и т. п., то еврейская культура, единая в своей многоликости, открывается нам, быть может, всего полнее именно в сопоставлении судеб, «биографий» еврейских литератур новейшего времени на различных языках диаспоры.

Отказ от еврейства – тоже составляющая часть еврейской цивилизации. Радноти, Б. Пастернак, А. Мень… Этот список можно продолжать. Что Вы думаете об этом пути, как оцениваете? И еще. Где грань между этническим и национальным? Уж слишком много из написанного об этом попахивает расизмом…

Уходящий пусть уходит: скатертью дорога, полотенцем путь! Худо, если с этого пути он назойливо взывает к остающимся – бранит их или (и) зовет за собой. Раньше – в прошлом столетии и до того – было совсем худо: брань отступников, случалось, угрожала самому существованию общины. Ныне речь идет, вроде бы, только о свободе убеждений, свободе совести, тем более, что уходящие сегодня – это на сто процентов бывшие неверующие, иначе говоря, они не меняют веру, но впервые обретают ее. И все же сознательный отказ от еврейской религии, пусть даже догматы ее были неведомы, а обряды никогда не исполнялись, есть отказ от еврейства – так понимает этот акт и израильский Закон о возвращении. Так же понимаю его и я: я сказал выше о роли и месте религии в еврейской цивилизации, роли совершенно уникальной и ничем не заместимой. Но, повторю: уход сам по себе меня может огорчить, но никак не ожесточить, тогда как призыв пастернаковского Гордона к евреям «разойтись» и не мешать счастью человечества во Христе и христианстве («Доктор Живаго») кажется мне не просто бестактным, но прямо кощунственным – ведь он брошен сразу после Шоа, истребления европейского еврейства немцами, христианской, хотя бы по определению, нацией!

Этнос и нация? Не знаю. Сперва надо бы точно и приемлемым для всех образом определить оба понятия, а где они, эти определения? Я привык говорить о еврейском народе и – что бы ни утверждали раввины, с одной стороны, и расисты-юдофобы, с другой, – принадлежность к этому народу есть, в первую голову, свободный выбор, подкрепленный известной суммой знаний и поступков (когда секта американских негров объявляет, что они, и только они – евреи, а нынешних жителей Израиля надо изгнать из страны как самозванцев, комментарии, видимо, ни к чему). Между двумя Мировыми войнами в подмандатной Палестине жила и печаталась поэтесса Элишева, настоящим именем Елизавета Ивановна Жиркова, уроженка Рязани. На мой взгляд, она в миллион раз более еврейка, чем свежий израильтянин и новоявленный сионист < … >, живой классик советской < … > литературы и неизменный любимец советских властей предержащих.

«Усыхающая ветвь»  – так называется Ваша статья, посвященная постсоветскому еврейству. Уже само название – приговор. А может быть, есть свой шанс возвращения к еврейству (не классическому XVIII или XIX века, а аналогичного пути евреев Западной Европы или Америки) для этого мира? Может быть, проблемы и противоречия «смутного времени» в странах и душах людей заслоняют его сегодня? 

Могу только повторить слова из заключительного абзаца названной Вами статьи (она была напечатана в «Общей газете» от 9-16 июля 1993): «…Гадать о будущем – пустое дело; оно, будущее, способно предложить такие сюрпризы, какие не снились ни пессимистам, ни оптимистам».

Женева,16 мая 1995

Из писем Шимона Маркиша к Марлену Кораллову (1990е годы)

Источник —  ЛЕХАИМ,  МАРТ 2006 /АДАР 5766 – 3 (167)   https://lechaim.ru/ARHIV/167/pisma.htm

Сергей Юрский о Марлене Кораллове

22 марта 1991 

<…> Я съездил в Париж к Сереже (Юрскому. – М. К.) на два дня. Спектакль хороший, а Сережа – просто замечательный. Это не мой сверхдружеский голос, а суждение Нива. С которым мы были в театре вместе.

24 мая 1994 

Дорогой друг Марлен! Спасибо за письмо, за звонок, одним словом – за любовь, которой теперь уж без малого 40! Сорок лет сакраментальное число. 40 моему старшему сыну, 40 Жуже, моей самой новой и уж, наверняка, последней венгерке. Стукнуло 40 нам с Сережей Юрским: первая встреча – 1954. 40 лет освобождения из ссылки. 40 лет моему университетскому диплому. Продолжать не стоит.

31 августа 1994

Москва? Это Саша Архангельский колдует с ЕУМ (Евр<ейский> ун-т в Москве). Пока ничего не решено. Если будет, то – апрель 95-го. Но что-то мне сомнительно: «новым людям» никто, кроме самих себя, не нужен, а у меня резонов набиваться и напрашиваться нет. Вообще и повсюду: произошла смена поколений, если прежние кумиры и авторитеты еще где-то и как-то держатся, это – инерция, и только. Такое у меня ощущение <…>

16 января 1995

Был – среди гостей – и наш «нобель», Иосиф Бродский. Тоже – еле дышит. Сережа может рассказать подробнее: визит Оси совпал с его (Сережиным) вечером в русском кружке.

7 февраля 1995 

<…> Со времени письма, оправленного с Сережей 3 недели назад, ничего не произошло. Если не считать книги «Неправедный суд. Последний сталинский расстрел», которую Сережа мне привез.

Я уже и книгу Борщаговского («Обвиняется кровь») переварил с трудом, но тут совсем был раздавлен. Помимо элементарного, почти физиологического протеста против выставления на всеобщий показ великого срама моего отца и его несчастных подельцев – срама неизбежного, но от этого ничуть не менее ужасного – я не понимаю цели книги. Любое действие КГБ есть ложь и фальшивка, даже 100%-но точная стенограмма. Потому что говорят не люди, оклеветанные и оклеветавшие себя, говорит их страх, который, конечно, не покидает их в зале «суда». Какой же это суд – это палачество от начала до конца, и Чепцов ничем не лучше Ульриха. И я еще раз спрашиваю: зачем эта книга? Кому нужна эта ложь, такая же точно ложь, как протоколы московских процессов? Все тома «Процесса» – материал для будущего историка, а не для книги, доступной любому зеваке. «Будущего», потому что еще слишком больно мне, нам, кровным и близким.

Тем меньше охоты ехать в Россию, где все и всё в одной гнусной куче: уже не только Проханов с Зюгановым, но и Ельцин, и авторы «Правды» Максимов, и семейство Синявских, а стало быть, и друг Максимова Виноградов, и «составители» этой страшной книги, и… и… и…

Не поеду! <…>

21 февраля 1999, Париж

<…> Спешу ответить, потому что мне очень важно убедить тебя (да и Сережу [Юрского]), что вы оба реагируете на мою статью в «Известиях» неадекватно, и даже неверно.

Во-первых, говоря о своей непримиренности и непримиримости с прошлым, я имею в виду именно прошлое, куда не входит не только сегодняшний день, но и вчерашний не входит – всё, что было после 6 марта 1953-го. Великая держава, создававшаяся и созданная Сталиным, мне отвратительна во всех своих видах, действиях, ценностях. Даже в тех, казалось бы, неоспоримых ценностях, которые, конечно же, были. Это прошлое, находящее себе поклонников в разных странах и разных слоях общества, мне, повторяю, отвратительно, даже если мне скажут, что я несправедлив, и если я вынужден буду с этим возражением (упреком) согласиться. По простейшей причине: ценности этого прошлого настолько сцеплены с его ужасами и мраком, настолько неотделимы от них, что просто невозможно проклясть и отречься от одних, удерживая другие.

Нельзя похерить «Счастье» Павленко, но сохранить «Спутников» Пановой. Мне очень жаль Панову, но, как говорил первый из моих тестей, мы все сообщники и совиновники уже тем, что дышали одним и тем же воздухом с бандой, которая вертела нами, как хотела. А я бы добавил: тем, что гонорары и награды шли из одного источника: и Павленко, и Пановой, Вите Некрасову. Увы…

Во-вторых. Память, по-моему, изменяет не мне, а тебе. Конечно, я был слепцом в неполные 18 лет. Конечно, «космополиты» были первой открытой антисемитикой: раньше всё было шито-крыто, слова не были сказаны. После убийства Михоэлса еще было провозглашение Израиля и немедленное признание его Советским Союзом. А что Гофштейна взяли почти за полгода до отца, я пишу в статье сам, но непременной связи между этим арестом и театральными критиками не видел еще долго. Словом: верить или не верить – твое дело. Я не лгу ради красного словца.

В-третьих, извини, но ты вступаешь в конфликт с логикой, когда пытаешься связать мое безусловное и полное отрицание прошлого с сегодняшними публикациями. <…>

Вот тебе с полной откровенностью ответ на твои возражения. Я никак не считаю их истиной в последней инстанции. Я могу быть не прав, как любой из нас. Но я прошу тебя принять во внимание, что мой отказ от любого союза с коммунистами и их идеологией никак не связан с моей решимостью не возвращаться. Это два совершенно разных дела и решения.

Боюсь, что Сережа прав. Он говорит, что мы (вы, в России, и я, «на полях», на краю любой национальной действительности и ментальности) смотрим разными глазами. Т. е. смотрим, может, и одинаково, но видим разное. Так или иначе, но я себя виновным не чувствую, тем более, что ни субъективно, ни объективно, по нынешним временам, никакого влияния мое слово- (чувство-) излияние повлиять на что бы то ни было не способно. Обнимаю. Очень люблю. Очень хочу увидеть и поговорить. С. 

---

Давид Маркиш. Слово о брате. — Из программы «Поверх Барьеров с Иваном Толстым. Мы знали Симона Маркиша», Радио Свобода, 5 июля 2011.

Программа целиком — https://www.svoboda.org/a/24257522.html

Давид Маркиш: Я бы хотел вот что выделить или подчеркнуть. Мой брат Шимон когда-то писал об Эразме Роттердамском и называл Эразма Роттердамского первым интеллигентом Европы, первым европейским интеллигентом или, как сказали бы нынче на Западе — интеллектуалом в большом и широком восприятии этого слова. Мой брат Шимон был для меня абсолютным идеалом русского интеллигента в области его бесконечных знаний, его образования, в его манере поведения.
Самое главное, одно из самых главных качеств…. Дело в том, что энциклопедию может выучить и дурак, и дураки, как правило, лучше запоминают. Он может выучить энциклопедию от корки до корки, но он не станет от этого умнее, а тот человек, который умеет оперировать своими знаниями и извлекать из них собственную точку зрения, отстаивать ее, тот человек умен, развит и интеллигентен. Вот таким был Шимон Маркиш. 
Я могу сказать, что для меня Шимон Маркиш был первым, единственным и последним редактором всего того, что я писал, когда более или менее стал профессиональным писателем. Я никому не разрешал, не доверял, да и не нуждался в редактуре своих текстов, но Шимон всегда читал все из того, что я писал в литературе, и я могу сказать, что он — мой соавтор, потому что идеальный редактор -всегда соавтор писателя.

Иван Толстой: Существует такая тонкая область отношений, как отношения двух братьев, особенно если вы младший, а он старший. Какого типа это было лидерство, какого типа это был патернализм, какого типа это были взаимоотношения? Вы были починенным в этом дуэте, вы становились равным или каким-то образом вы забегали вперед и чему-то могли его научить? Поделитесь, пожалуйста, этими нюансами.

Давид Маркиш: Я думаю, что началось все с противостояния. Я до определенного возраста был антибратом. Почему — это другой разговор, это опыт жизни, и его, и моей. У нас были разные характеры и это, в конце концов, привело нас к удивительной духовной связи. Но вначале, до моих 22-23 лет, когда я начал что-то делать всерьез, мой брат меня не признавал совершенно. Я ушел из мединститута, где я начинал учиться, в связи с тем, что наш отец не был реабилитирован и меня никуда не брали. И когда отец получил реабилитацию, я в тот день забрал документы из мединститута. Брат сказал: »Ты совершил страшную ошибку, я буду с тобой ссориться, ты должен вернуться в мединститут». Я сказал: “Нет”. И это продолжалось до тех пор, пока я что-то не написал, показал ему и он сказал, что ему это нравится. И это был переломный момент, когда он счел, что мне стоит заниматься чем-то иным, а не медициной. Он меня принял не только как брат брата, дело не в любви, а дело в оценке, в профессиональной оценке. И это было чрезвычайно дорого, потому что я никогда ничьей любви не искал в жизни, а оценку моего брата я считал и считаю оценкой наиболее высокой пробы из всего, что я считал в жизни. Но потом, когда мы начали говорить на одном языке профессиональном, наша связь духовная была совершенно неописуема. Я не могу об этом писать, хотя меня много раз просили, потому что это слишком горячо и не остывает, слава богу.

Иван Толстой: Давид, когда человек эмигрирует, он не только уезжает откуда-то, но и приезжает куда-то. Как себя чувствовал Симон Маркиш в Швейцарии, обрел ли он себя, как он оценивал этот свой опыт и этот свой поступок, эту ступень, на которую он встал?

Давид Маркиш: Я бы сказал, думаю, что не ошибусь, что Швейцария не была для него домом, для него и Россия не была домом. Для него был домом Израиль. Когда он приехал сюда впервые, вслед за тем, как он уехал из Венгрии и оказался на Западе, ему предлагали здесь кафедру античную. А он сказал: “Я не возьму. Это трата денег, евреям надо заниматься другими делами, а не то, что пять человек придут учить латынь, греческий и литературу, я их буду учить, и это деньги, которые будут выброшены на ветер. Можно обойтись без этого, а деньги использовать с большей пользой”. 
Он пошел в кибуц и работал там год. Если бы мы вернулись к Томасу Манну и вспомнили роль Иосифа, то мой брат как Иосиф работал помощником ветра — он работал на финиковых пальмах. Но проблема была в том, что его ребенок, которого его жена вторая не увезла на Запад, а осталась с ребенком в Венгрии, он должен был содержать этого ребенка. Кибуц не мог, это и не полагается, платить деньги детям своих кибуцников. И Шимон вынужден был заняться зарабатыванием денег — уехать в Швейцарию, стать там профессором университета. И он свой родительский долг по отношению к своему сыну выполнил. Он остался там, но собрался вернуться. Когда он вышел на пенсию, я это слышал не раз от него и от других людей, что он собирался приехать сюда и жить с нами вместе на нашей земле. Здесь он себя чувствовал лучше, чем в любой другой стране мира.

Иван Толстой: Давид, что Симон читал самым главным из сделанного им в жизни?

Давид Маркиш: Я бы сказал с легкой оглядкой… Он, как известно, занимался тремя предметами в своей жизни — античностью, поздним Средневековьем-началом Возрождения и еврейско-русской литературой. Я думаю, что хронологически еврейско-русская литература была завершающей частью его работы, я думаю, что ему ближе и теплее была эта часть его работы, работа над еврейско-русской литературой, ее рождением, ее развитием. Он написал несколько книг, очень много статей, он занимался Жаботинским очень серьезно, он приезжал сюда в университет на специальную профессорскую учебу и занимался этот год Жаботинским, исследованием по Жаботинскому. Он хотел заняться тем, чтобы издать полное собрание сочинений Жаботинского по-русски, работал в институте Жаботинского здесь. Он считал Жаботинского одним из наиблистательнейших русских публицистов, что соответствовало действительности. И эта тема, не только Жаботинский, а вся русско-еврейская литература, не только публицистика, была важнее для него в последней трети его жизни. 

---

ЛЕОНИД КАЦИС. О книге, ее авторе и о русско-еврейской литературе в жизни Шимона Маркиша

Предисловие к книге: Шимон Маркиш. Русско-еврейская литература От и дО.

Cамые простые сведения о профессоре Симоне (Шимоне) Перецовиче Маркише такие: Шимон (Симон) Перецович Маркиш (6 марта 1931, Баку — 5 декабря 2003, Женева) — переводчик, филолог, литературовед, профессор Женевского университета (1974-1996).

С виду — благополучный карьерный филолог. Из других источников и из его собственных статей и мемуаров можно узнать, что он дружил с Иосифом Бродским, Сергеем Аверинцевым, Сергеем Юрским и многими другими. Свидетельств этому сколько угодно.

Вот, например,  Книги псалмов (Псалтирь) / Перевод в стихах И. Гребнева; IПредисл. и примеч. Ш. Маркиша; Послесл. С.С. Аверинцева М.: Изд. фирма «Воcт.лит.»: Школа-пресс, 1994, которая объединила Маркиша и Аверинцева.

Мемуары его друзей легко найти в Интернете. Шимону, сыну Переца, были посвяшсны многочисленные некрологи, мемуары и исследования в русской, русско-еврейской и всякой другой печати.

Самой объемной памятной акцией был практически специальный номер московского журнала «Лехаим», где близкий друг нашего героя Марлен Кораллов опубликовал громадный блок переписки со своим другом. И письма эти открыли нам совсем другого Маркиша — остро и болезненно реагировавшего на радовавший всех в начале перестройки «ренессанс» именно русско-еврейской жизни, на публикацию ранее недоступных исторических материалов, на разного рода трансформации, происходившие с близкими когда-то людьми.

Нам не пришлось встретиться с Шимоном Маркишем, для нас — это голос, звучавший на волнах «Радио Свобода», где он вел программу «Перечитывая „Восход»», т. е. самый знаменитый русско-еврейский журнал предреволюционной России. Но оказалось так. что очень многие коллеги, знакомые, друзья так или иначе контактировали с Маркишем. И это совсем не те, кто будет по большей части упомянут на этих страницах.

Просто получилось так, что область интересов и исследований Шимона Маркиша оказалась и областью наших интересов, а тогда большинству коллег она казалась, мягко говоря, странной. Поэтому наше предисловие — не столько о работах Маркиша, сколько о той ауре, в которой они существовали с момента, когда в СССР и новой России стало возможным заниматься названным предметом.

И здесь самое время сказать о главном в жизни профессора Шимона Маркиша: об исследованиях мало кому известной в 1970-1990 годы русско-еврейской литературы. Настойчивый и глубокий интерес фнлолога-античника, переводчика тома Эразма Роттердамского на русский язык и т. д. и т. п.. вызывал неподдельное удивление даже самых близких людей. Впрочем, и его монография «Erasmus and the Jews», изданная в 1986 году университетом в Чикаго, показывает, что никакого перелома от классической европейской культуры к иудаике в духовной жизни Маркиша не было. Нo переход от античной классики к медиевистике и, пусть и через Эразма и евреев, к русско-еврейской литературе — выглядел едва ли не странностью или даже вызовом.

Так, Алексей Симонов вспоминал:

«Последний раз я видел Симона в Будапеште, за два года до его смерти, был у него в квартире, где он жил с другой уже женой, но тоже венгеркой, где он поил меня за эти годы лишившимся привкуса экзотики шотландским виски, а закусывали мы венгерской салями. И на следующий день прошлись с ним по старым кварталам Будапешта, где жили когда-то и теперь еше продолжали жить евреи, и Сима рассказывал в подробностях о сохранившихся жилых домах, гимназиях, хедерах и синагогах. И это было очень интересно, но по непривязанности к моей повседневности, проблемам Фонда защиты гласности, совсем не осталось в памяти. Я же не знал, что вижу его в последний раз. Если б знал, я, наверное, запомнил бы больше из его рассказов. По ходу дела он с кем-то здоровался, кого-то о чем-то спрашивал по-венгерски и вообще производил впечатление вполне обустроенного, но все-таки гостя. И одно ощущение бередит мне память: Маркиш — в недавнем прошлом блестящий женевский профессор, всемирного значения писатель и переводчик, значительный и своеобычный филолог — словно бы сжался до масштабов Швейцарии или Венгрии, и я, всю жизнь смотревший на него снизу вверх, как-то утерял эту способность. Попытавшись не только понять, но и разъяснить это ощущение, я рискую влезть в такие дебри, что мои короткие воспоминания разрастутся до культурологического трактата».

Такой трактат когда-то неизбежно появится. Без него уже теперь, всего почти через 20 лет после ухода Шимона Маркиша из жизни, без осмысления его места в русско-еврейской истории не обойтись.

А между тем то, что казалось таким странным «либеральному истеблишменту» как диссидентства, так и перестройки, т. е. выделение из русской литературы ее русско-еврейского субстрата, это было главное дело его жизни.

Так. в письме другу и постоянному корреспонденту, лагерному сидельцу Марлену Кораллову, от 21 января 1989 года — более чем за 10 лет до предыдущей встречи Шимон Маркиш писал:

«Рабочие планы — во-первых, большая статья о русско-еврейской:» литературе в энциклопедию в Иерусалиме, во-вторых, книга очерков из истории того же предмета/ сюжета. (Едва ли даже имена скажут тебе хоть что-то: Осип Рабинович, Лев Леванда, Мордехай Рабинович, он же «Бен-Ами»… Но, конечно, есть имена и познакомей, например Юшкевич.) Книгу надо где-то пристроить заранее, чтобы не писать впустую. Миша Занд (помнишь?) посоветовал издательство в Англии, которому я как-то известен, каким-то боком, весьма скромным, впрочем (писал для кирпича-справочника по еврейской культуре). Попробую. Во всяком случае, эту ненаписанную книгу вижу как свою последнюю».

Статья эта вышла в свет, книга была дважды издана в Киеве и Москве. Тогда же Маркиш принял участие в первом русско-еврейском «Вестнике еврейской культуры», выходившем в Риге до развала СССР, создал с Эйтаном Финкельштсйном собственный «Еврейский журнал».

31 августа 1994 года тому же адресату Маркиш писал о своем возможном приезде в ту новую Москву, где начинал свою работу Еврейский университет и где именно по его текстам уже нам пришлось учить первых студентов.

Тогда в «Вестнике Еврейского университета в Москве» удалось уговорить коллег напечатать два громадных текста, которые открывают сейчас предлагаемую книгу. Тогда в домах его московских друзей начинали обсуждать, как теперь понятно, невозможное, приезд Шимона Маркиша в Москву. Казалось, нет в этом ничего особенного, ведь приехал же в Москву Эйтан Финкельштейн. Оказалось, что все здесь значительно глубже.

Главные тексты Маркиша о русско-еврейской литературе теперь собраны воедино, поэтому нам хотелось бы показать здесь то, что за ними и за жизненным выбором автора стояло. Сегодня это, к счастью, уже возможно. Историк русско-еврейской литературы, живший в Женеве и Будапеште, оказался очень значимой исторической фигурой уже нового времени.

Так или иначе возникал в 1990-е вопрос о поездке в Москву. Нам пришлось слышать эти разговоры в доме латинистки и дочери еврейского философа Матвея Кагана Юдифи Матвеевны Каган.

Опять письмо Маркиша Марлену Кораллову:

«Москва? Это Саша Архангельский колдует с ЕУМ (Еврейский университет в Москве). Пока ничего не решено. Если будет, то — апрель 95-го. Но что-то мне сомнительно: «новым людям» никто, кроме самих себя, не нужен, а у меня резонов набиваться и напрашиваться нет. Вообще и повсюду: произошла смена поколений, если прежние кумиры и авторитеты еще где-то и как-то держатся, это — инерция, и только. Такое у меня ощущение...»

У этой истории было и хорошее, и грустное продолжение. О хорошем: когда в редакцию только что открытого Михаилом Гринбергом «Вестника Еврейского университета в Москве» пришел огромный конверт со статьей о родоначальнике русско-еврейской литературы Осипе Рабиновиче, встал вопрос: надо ли печатать громадный двухчастный текст, напечатанный уже в каком-то виде по-французски.

Вывод был однозначен: для впервые читающегося в Москве и по-русски курса «Истории русско-еврейской литературы» это первый образец современной академической статьи на тему о «первом отце-основателе». Вскоре последовал и второй, опять же в двух номерах текст «Надо ли перечитывать Льва Леванду?». Это уже отец — «второй».

Книга Маркиша, о которой он писал Марлену Кораллову, вышла сначала в Киеве, но по-русски, а потом была переиздана Михаилом Гринбергом в Москве. С сегодняшней точки зрения это выглядит чуть ли не символично. Тем более что киевские публикации Маркиша на этом не прекратились.

О третьем «отце-основателе» — русско-еврейском писателе и выкресте, авторе «Записок еврея» и деде убийцы П.А. Столыпина Маркиш напечатает статью уже в «Иерусалимском журнале», где станет и членом редколлегии.

Нетрудно видеть, как география его публикаций описывает и географию возрождения русско-еврейской литературной печати, науки и литературы в конце XX и самом начале XXI века. Хотелось бы. чтобы и первая большая посмертная книга профессора Маркиша включилась в эту линию символических рассуждений. Хотя, конечно, представить себе сегодня даже выражение «русско-еврейская литература» Одессы или Киева очень трудно. Однако, как мы знаем, у евреев всегда была своя география.

Теперь о грустном:

Но именно в московских «Известиях» 28.01.1999 появилась статья Шимона Маркиша «Жизнь спустя», где он вновь попытался писать сразу в двух традициях, в которых он, несмотря ни на что, жил.

Из этих же побуждений мы уже в память Шимона Маркиша и других детей убиенных приведем достаточно большой отрывок из этой же статьи, его слова о России:

«Теперь, наверное, можно найти многие сотни, если не тысячи описаний террористических, дьявольских арестов в стране, „где так вольно дышит человек». Может быть, они, эти описания, уже не волнуют и не трогают больше? Может быть — но только не тех, кого касаются впрямую: жертв или близких. Потому что каждый такой арест — это как смерть, с которой немыслимо смириться. А пожалуй, и хуже смерти, которая ведь путь всякой плоти, и это в какой-то мере притупляет горе, и гнев, богоборческий гнев, наверное, столь же древний, внушенный человеку, как и потребность в вере. А тут — виновник перед тобой, и взгляд перебегает от тупого рыла под синим околышем вверх — к его начальникам на всех уровнях, вплоть до министров, маршалов и генералиссимуса, к системе, какими бы она словесными лоскутами не драпировалась, к стране, которая поддалась, уступила, смирилась. Не смею утверждать, что это всегда так. Из истории евреев в рассеянии известно достаточно хорошо, что с их позором и с кровью случалось — с большою кровью, изгоняли из разных градов и всей Европы, и они упорно возвращались, как скоро государь переменится и новый поманит их пальцем. Но был и пример, и предел. В Катастрофу 1492 года на Иберийском полуострове, покидая из ужаса перед насильственным крещением или костром страну, которая была родиной им и многим поколениям их предков, они клялись никогда не возвращаться в Испанию. Вот и мне долгие годы казалось: гитлеризм-сталинизм налагает на уцелевших сходное обязательство. Надо ли сегодня каяться в собственной непроходимой глупости?! Но и за всем тем, с покаянием или без него, продолжаю верить, что истоки исхода конца бо-х — начала 70-х и, хотя бы отчасти, более позднего замешены на мученичестве моего отца и его сострадальцев».

И вот продолжение в письме Марлену Кораллову:

Спустимся еще на одну ступеньку в хронологии: в упомянутые 1970-е и их еврейский исход. Тогда Маркиш попытался заняться русско-еврейской литературой. Его брат, писатель Давид Маркиш, вспоминал:

«Я бы сказал, думаю, что не ошибусь, что Швейцария не была для него домом, для него и Россия не была домом. Для него был домом Израиль. Когда он приехал сюда впервые, вслед за тем, как он уехал из Венгрии и оказался на Западе, ему предлагали здесь кафедру античную. А он сказал: «Я не возьму. Эго трата денег, евреям надо заниматься другими делами, а не то, что пять человек придут учить латынь, греческий и литературу, я их буду учить, и это деньги, которые будут выброшены на ветер. Можно обойтись без этого, а деньги использовать с большей пользой»» .

Однако для этого надо было иметь читателя, который хотел бы слышать слова Шимона Маркиша. В Израиле 1970-х это было очень нелегко. Тогда он написал статью в журнале «Сион» «Почему мы уезжаем», но сильнее всего высказал свои ощущения в письме в редакцию маленького полусамиздатского иерусалимского журнала «Менора».

Вот они:

Для тех, кто сегодня знает русско-еврейскую литературу, нет сомнений в том, что рассуждение о видах «слепоты» восходит к классической статье Владимира Жаботинского «Вместо апологии». Но Маркиш сам раскрывает свой прием:

«Жаботинский как-то сказал, что для нас лепет одного малыша на иврите важнее всей русской литературы. Это сказано было в пылу полемики. Но в этом есть и зерно истины. „Мы» воспитались на русской культуре и чтим ее подобающим образом, но „Восход» для „нас» важнее „Отечественных записок», хотя „мы» полностью отдаем себе отчет в том, ч то С. Ан-ский — отнюдь не Достоевский. (…) Так будет и впредь, независимо от таланта или бездарности. Одни — в русской литературе, другие — в еврейской на русском языке. Одни — эмигранты. Другие — евреи».

Так Шимон Маркиш на практике в собственной судьбе очертил границы своего предмета изучения и свой угол зрения на него.

Описал он и основы своего русско-еврейского мировоззрения и мирочувствования:

«Я не понимаю молитв и с трудом читаю даже кадиш. В какой-то иерусалимской иешиве один ревностный баал-тшува (вернувшийся к вере отцов, иврит. — Л.К.) родом из Кишинева кидался на меня, как безумный, кричал, что еврей без Торы — в тысячу раз хуже гоя, да что там гоя — хуже барана! Но я смею надеяться, что он заблуждался: моя Тора, пусть и не на иврите, всегда со мной. И я радуюсь, когда попадаю в хасидский штибл (разновидность синагоги. — Л.К.), хотя случается, что кое-кто из хасидов посматривает на меня косо. Они говорят на идиш, они повторяют слова и телодвижения моего деда, и прадеда, и прапрапра-… И они мне роднее, чем элегантные дамы и господа в элегантном комьюнити-сентер на элегантной парти по случаю бар-мицва»’.

Это не просто замечательное описание русского еврея-интеллигента поколения Маркиша, которое еще помнило живое еврейство до Катастрофы 1939-1945 и 1949-1953. Это еще и стойкое убеждение, что русско-еврейская литература, по Маркишу, литература, напрямую связанная с выходом из местечек черты еврейской оседлости в Большой мир, закончилась в 1940 году со смертью любимого героя Маркиша — Владимира Жаботинского и расстрелом Исаака Бабеля.

В этом случае и американо-еврейская англоязычная литература, и литература русскоязычного Израиля, к которой принадлежит Давид Маркиш, совсем другое дело.

Сейчас не до споров на эту тему. Сейчас мы говорим о Шимоне Маркише, который в период 1970-х — 1990-х волею судеб оказался сразу и историком, и теоретиком, и читателем, и критиком еврейской литературы на русском языке.

Он был, наверное, романтиком, когда в 2001 году решил выпустить на родине предков — Украине — удивительную «Книгу для чтения» — «Родной голос. Страницы русско-еврейской литературы конца XIX — начала XX в.».

Название ее отсылает в «Родному слову» и «Родной речи» великого русского педагога К. Ушинского. Но «родной речью» тогда у евреев был идиш, а «родным словом» литература на нем. В 1908 году, когда усилиями Корнея Чуковского, Милюкова, П.Б. Струве и В. Жаботинского на всю Россию гремела дискуссия «О евреях и русской литературе», Черновицкая конференция 1908 года признала идиш национальным языком, именно и этом году самые крупные русские сионисты отправились в Палестину, а любимый Маркишем Жаботинский начал писать свою знаменитую «Чужбину».

Теперь, в начале XX века, восстанавливая и сохраняя русско-еврейскую литературу для нового русского читателя (да еще и на Украине) осталась только одна возможность — говорить о звучании «Родного голоса», еврейского голоса, слышного в словах русско-еврейской литературы.

Само название этой «книги для чтения» неизбежно отсылает нас к школе, с которой и были связаны все старания старого русского педагога. Сегодняшняя еврейская школа не включает в себя специально в качестве родной еврейскую литературу на русском языке.

Но ведь есть читатель, которого надо увлечь этими текстами и. как это ни странно, научить читать эту литературу.

Поэтому вновь слушаем реб Шимона Маркиша, который и полтора десятилетия тому назад предвидел многие вопросы, возникающие сегодня:

Маркиш мыслил еврейскую историю, как мы видим, от Катастрофы до Катастрофы: и общееврейской, и личной. Сегодняшний этап развития науки, где он очевидный и безусловный классик, более объективный и менее обжигаюший.

Однако он может существовать, только если мы будем продолжать слышать «родной голос» первого отца-основателя настоящей науки о русско-еврейской литературе.

Но сам он тоже объяснил, что значит для него выражение «Родной голос»:

«Но можно ли удивляться, если родная старина (здесь тоже игра слов: русское издание «Родная старина» и знаменитый еврейский сборник «Еврейская старина», на котором прервалось изучение русско-еврейской истории по-русски. — Л.К.), к тому же и недавняя, притягивает сильнее, чем экзотическое эаморье? (нет ли здесь отголоска «За морем житье не худо»…? — Л.К.) Я говорю о еврейской цивилизации, сложившейся в Речи Посполитой, унаследованной Российской империей и погибшей в катаклизмах нашего ужасного столетия. И особенно, если родная старина говорит с нами на языке, который стал нам, или, по крайней мере, большинству из нас родным: ведь идиш мы забыли, а иврит не выучили».

И чуть ниже, сменяя интонацию на прямое обращение к читателям:

«...сборник, который вы держите в руках, — не учебное пособие. Не с „наиболее представительными сочинениями» еврейских прозаиков и поэтов, писавших по-русски, хочет автор этих строк познакомить вас, но с наиболее живыми и увлекательными на сегодняшний взгляд. Иными словами, он хочет, чтоб вам было интересно, хочет дать вам книгу именно для чтения, а не для изучения, нередко сопровождаемого худо подавляемой зевотой»⁵.

Шимон Маркиш был не только исследователем, но и литератором. Поэтому, как нам представляется, в этих словах можно поискать и значимый подтекст.

Такими или подобными словами начинается знаменитая книга на старом идише «Цэна у-рена» («Выходите и поглядите»), которая была именно традиционным семейным чтением в еврейских семьях. Вот как звучит ее начало по-русски:

«Цэна у-рена (выходите и поглядите) на это замечательное сочинение — на венец, которым увенчал вас муж доблестный, знаменитый подвигами! А насобирал он на него меж снопами и подобрал за жнецами тут и там: в мидрашах, посланиях, в комментариях Раши, Рамбана и Рабейну Бехаей, в трудах Хизкуни, Црор Гамор и Толдот Ицхак и у прочих мудрецов. Из их изречений он подобрал для каждого раздела самые подходящие на его взгляд поучения и вставил их в свое сочинение на языке ашкеназских евреев. Это сочинение предлагается мужам и женам, которые найдут покой своей душе, понимая речь живого Б-га на легком языке».

Вот она Тора Шимона Маркиша — русско-еврейская культура «на легком языке ашкеназских евреев» конца XX века, их «родное слово» на их родном языке. Том языке, на котором он описывал, оживлял и сохранял русско-еврейскую культуру, том языке, на котором он передал свое учение следующим поколениям.

Сегодняшний расцвет науки, которой он отдал столько лет и сил, — лучший памятник Шимону Маркишу. И сегодня уже ни у кого не вызывает удивления выбор русско-еврейской литературы в качестве предмета исследования. Поэтому Маркиш сам стал предметом чтения и перечитывания, так как литературная и духовная составляющая его текстов, которую мы здесь попытались приоткрыть, понята еще далеко не во всей своей глубине. Сегодня уже ни у кого не вызывает сомнений правомочность целой дисциплины, такой, как история еврейских литератур на нееврейских языках, никого не удивляет правомочность выделения русско-израильской литературы. Однако ясно это стало много позже ухода из жизни Шимона Маркиша.

И еще несколько не совсем обычных слов о нем, написать которые мы можем лишь сегодня. На рубеже 2018-2019 гг. в Еврейском музее в Москве была показана выставка «Тоска по мировой культуре. Книжный шкап поэта». Там впервые был показан замечательный артефакт: аккуратнейшим образом написанный по трафарету двусторонний текст Н.Я. Мандельштам о причинах христианского антисемитизма.

Здесь было два повода: выход в свет русского перевода книги З. Косидовского «Библейские сказания» и рецензия на нее в «Новом мире» А. Каждана «Библия — это книги». Когда при подготовке выставки нам попался в руки такой документ, слишком многое встало на свои места. И тот факт, что Шимон Маркиш хранил прозаический архив О.Э. Мандельштама, что, в отличие от истории сохранения стихов, особо не рекламировалось. А с другой стороны, понятно, что в условиях тотальной православизации О.Э.Мандельштама обсуждать это — значит вступить в ненужный спор с вдовой поэта.

И вновь, как и все в этой истории, с одной стороны, сюжетно замкнулось, а с другой — обрело поразительную символичность.

Точно напротив письма Н.Я. Мандельштам были показаны заполненные ее рукой анкеты в ОВИРе, добытые Давидом Маркишем. Н.Я. Мандельштам не воспользовалась этими документами, а карьера исследователя русско-еврейской литературы у Шимона Маркиша сложилась в нейтральной Швейцарии.

Так уже на рубеже третьего десятилетия XXI века жизнь и судьба Шимона Маркиша завершила свой очередной, но далеко не последний круг.

---