Обвяжу бинтами времени обгорелую любовь…

Два стихотворения Сергея Юрского из главы РИТМЫ МОЛОДОСТИ в книге ЖЕСТ, написанные, по-видимому, зимой 1958/59 года и посвященные М.Я.

КОНЕЦ РОМАНА

М.Я.

Метелица, метелица  
Опять метёт с утра. 
Не верится, не верится,  
Что ты - уже вчера.  

В окне снежинки бесятся,  
Зовут в пустую новь.  

...Три самых холодных месяца
  Морозили нашу любовь.

*** 
Ну-ка рядом садись, расскажи, 
Как жила без меня столько месяцев,  
На какие взошла этажи, 
По каким поднималася лестницам? 
*** 
Кто-то тянет, тянет душу  
Сильной ласковой рукой.  
Я полёт снежинок слушаю,  
В грудь вливается покой.  
Шум далёкой электрички, 
 Тропка узкая по снегу, 
Я забыл твоё обличье,  
Будто бы тебя и не было. 
*** 
Я на звонки не отвечаю, 
На стук не отпираю дверь. 
 Я был доверчивым вначале,  
Я недоверчивый теперь. 
*** 
Не верить - рано, верить - поздно.  
Все ближе жизненный оскал. 
И где-то в закоулках мозга 
Уже рождается тоска.  
*** 
Мы постепенно забываем 
Её походку, голос, имя. 
Мы постепенно зарываем 
Одни минуты под другими
. *** 
В непроглядной жуткой темени 
В острой боли морща бровь, 
Обвяжу бинтами времени 
Обгорелую любовь. 
*** 
Равниною снежной 
Лыжней бесконечной 
Ушла твоя нежность 
Навечно, навечно. 
*** 
В метели скрылись навсегда 
Огни последнего вагона. 
Я позабыл про поезда. 
И словно белые погоны, 
Легли на плечи мне снега. 
*** 
Стихами боли не поможешь, 
А ночи дьявольски тихи, 
И, распуская нервов вожжи, 
Я вновь и вновь пишу стихи.
 *** 
коньяк приятно обжигает рот 
и кровь шипит и бьётся об висок 
и видишь мир совсем наоборот 
во всяком случае чуть чуть наискосок

М.Я.

Сумерки,сумерки. 
Все будто умерли. 
То ль это явь, то ль в бреду -  
Холодно, боязно. 
Долго нет поезда. 
Вдоль по платформе иду.

Мыслей свинец надавил на глаза - 
 Сумерки, жуткое время, 
Некому слова сказать. 
Вот пробежали олени...  
Что я? Какие олени?  
Бред! Это тени. 
Тени деревьев прошли по земле  
В пронзительном свете фар 
Прошли по платформе, по рельсам, по мне  
Огромные, как кошмар.  
Тени деревьев прошли в свете фар  
Проехавшего грузовика.  
Тьма. Дыхания белый пар.  
Градусов тридцать наверняка. 

Электричка стучит,  
Пустая почти. 
Достань письмо,  
Снова прочти.  
Как это там? - “Мы чужие, учти”.  
Учту, учтёшь, учтём, учти...  
Мелькнул ещё километр пути.  
Электричка стучит,  Пустая почти. 
Город уж скоро. Без трёх одиннадцать.  
Клочки письма улетели прочь. 
Поезд в сплетение стрелок ринулся.  
Кончились сумерки. Въехали в ночь.

Из главы ПРОБЕЛЫ в книге Сергея Юрского «ИГРА В ЖИЗНЬ»

Короткое замыкание

Тридцатое декабря. Ночь на тридцать первое. Генеральная репетиция капустника в пустом зале. Первый прогон в полночь. Потом коррекция. Под утро второй прогон. Дирекция актерского дома проявляет щедрость, и нас развозят по домам на машине.

Нам кажется, что получается. Саша Белинский обладает безупречным чутьем — что смешно, а что нет, что банально, а что оригинально. Наш опыт тоже что-то значит. Но полный зал коллег (да каких коллег!), да за столами, да со спиртным подогревом — тут ведь, с одной стороны, расположенность, а с другой — беспощадная откровенность!

Тридцать первое декабря. Накатывают общее веселье, расслабление, освобождение. А я все глубже ухожу в себя, в предчувствие своей ночной премьеры. Я неконтактен, раздражаюсь по пустякам. Сам это понимаю, но ничего не могу с собой поделать. Я живу не в общем ритме. Я хочу победы нашего капустника, я хочу блестяще сыграть свою роль. А за это надо платить. Я должен быть легким в ночном представлении, потому сейчас я мучительно тяжел в общении. Десять раз по мелочам поссорился с мамой, двадцать раз — с любимой женщиной. Мама поймет и простит, а женщина?.. Не испорчено ли все? Не упускаю ли свое счастье?

А теперь окунемся в саму новогоднюю ночь. Ну кто ж в 11.45 не пригубит за Старый год рюмку-другую? Никто! Это ж так соблазнительно и естественно — в виде подкладочки под предстоящее чуть выпить под легонькую закуску… И еще чуть… Ну и еще! Но тому, у кого после полуночи целый спектакль и много текста, который будет впервые публично произнесен, нельзя-с! Категорически нельзя… Или все, что делалось до этого, было зря.

Полночь. За счастье! За Новый год! Шампанское полным бокалом. И еще! И еще? Нельзя. Да нет, чуток можно. И вообще можно — никто пальцем не грозит. Мало того — расхожее мнение: актер, во-первых, пьяница, а уж во-вторых, лицедей. “Брось, расслабься, не вы… не выпендривайся! Будь собой, будь, как все! Пей — лучше сыграешь!” А вот и нет! Ни хрена по-доб-но-го! Вообще не сыграешь. Пьяная игра на сцене — это не игра. Внутри, в голове, стучит метроном: будь готов, скоро на выход. “Чего ты скучный такой? Заболел? Выпей, все пройдет. Расслабься!” Не могу. Не получается. Тут рядом твоя женщина, твоя любовь. Ты должен помнить — ее надо завоевывать каждый день, иначе потеряешь. Она так красива, она многим нравится. Сумей же в Новый год быть новым и близким. Ан нет — в голове стучит метроном: скоро выход. И мысли, и тело подстраиваются под эти рольки, которые я сейчас исполню. Карьеризм? Честолюбие? Тщеславие? Да и весь этот спектакль среди звона посуды и полупьяных гостей, чего он стоит по сравнению с поцелуями, и объятиями, и ночью любви? Конечно! Конечно, так! И все-таки вопреки логике, вопреки молодости тела, вопреки удовольствию… в голове стучит метроном…

Мы играем. И публика смеется. В нашем капустнике, потому что он хорошо сделан, есть и лирическая струя — и зал замирает. Пошли в дело “ударные” номера, и снова хохочут — навзрыд. Я очень хочу увидеть в зале лицо моей женщины. Успех очевиден, я полностью владею залом, я хочу убедиться, что и она восхищена. Да и без этого мне просто хочется увидеть ее. Я вдруг понял, как я соскучился по ней за этот час, что идет наш капустник, как я виноват перед ней за глупое раздражение последних дней. Я знаю, где она сидит, я все собираюсь бросить туда взгляд. Почему у меня никак это не получается? Опыт еще не велик, но я уже знаю, что обмен взглядами со зрителями, тем более с теми, в ком заинтересован,— это короткое замыкание. Мой персонаж от этого взгляда получает пулю в лоб. Я предал его — он кончен! Его больше нет, и остаюсь я, лишенный права быть на сцене. Если Я — не ОН, то зачем я здесь? Тогда все мои движения — бессмысленные кокетство и притворство.

Я продолжаю играть, успех нарастает, но я мучительно хочу убедиться, что ОНА, моя женщина, разделяет этот успех. Интуитивно я начинаю предчувствовать ужасную возможность: а вдруг ее раздражают и этот гогот, и овации, и мои потные старания?

Я рискую и на одну секунду бросаю взгляд туда, на нее. Столик слева от сцены, у окна. Там мой пустой стул, а рядом… А рядом тоже пустой стул — моя женщина исчезла. Сердце подскочило к горлу, а потом рухнуло вниз. Все меркнет — и внутри, и перед глазами. Я снова гляжу в зал — вот она! Она здесь, но она пересела за соседний столик. Она не смотрит на сцену, а разговаривает с какой-то смутной личностью. Откуда он взялся? Я продолжаю роль лишь по инерции. Не надо было смотреть.

А вечер, а ночь, а праздник катится дальше. Спектакль окончен… Успех выпит, идёт общий пляс и пьянка. Теперь-то можно расслабиться, ну теперь-то?! Но во мне мучительно нарывает заноза, которая вонзилась в сознание в этом секундном взгляде со сцены в зал. Запретный взгляд! Смотреть можно только в одну сторону — из зала на сцену!

Besa me mucho

Безоглядная новогодняя ночь! Она подпорчена, но она же длинна, она бесконечна, если бы… если бы только… Черт побери, мне ИГРАТЬ — УТРОМ! Да! Первого января, в 11.30 утра начало. И у меня очень большая роль. Я должен быть в форме. Стыдно выйти на сцену БДТ с Казико, с Корном, с Копеляном, Стржельчиком, Шарко — выйти мне, тогда еще студенту, взятому на главную роль, и не играть в полную силу. Надо хоть немного поспать. Ведь уже четверо суток почти не смыкаем глаз. А может, плюнуть, совсем не спать? Я еще молод, выдержу…

Не рассвело. В Ленинграде зимой вообще никогда не рассветает. Снег несется сплошной пеленой, и за пеленой этой тусклы желтые кружочки фонарей, и ничего они не освещают. Мы идем с моей женщиной, низко склонив головы, пряча глаза от ветра. Встречаются такие же парочки. Встречаются пьяные в дурацких грубых масках — заяц, волк, свинья… Бегут девчонки с зажженными бенгальскими свечками. “С Новым годом, с новым счастьем!” — кричат они с другой стороны Невского.

Я провожаю мою женщину. Мы целуемся на обшарпанной лестнице. Всю ее ощутили мои руки. Пахнет кошками и ржавым железом.

“Ты что, уходишь?”

Да! Я ухожу!

Не забывайте: в те годы мы, средние молодые люди, не имели ни отдельных квартир, ни отдельных комнат. Мы не имели места для отдельной жизни. Пуповина не отрезалась. Теснотой и нищетой мы были связаны со своими предками. В комнатах, в которых спали мы, спали еще наши родители, или тети, дяди, или еще кто-то. Одиночество вдвоем — запретный плод. Ночество (от слова “НОЧЬ”) — это обжимание в подворотне или задыхание страсти на заплеванной лестнице, где слышны шаги сверху и снизу. Это прерывистые объятия на коммунальной кухне, куда выходит пить воду из крана сосед в подштанниках.

Я ухожу! Уже утреет, хотя нет никаких признаков утра. Светел только снег. Все остальное темно. Уже утреет, потому что теперь только сказались напряжение премьеры и усталость последних дней. Через четыре часа мне надо быть в театре, еще через тридцать минут после этого начать большую роль. Да, в зале будет тысяча двести непроспавшихся людей с детьми, они будут кашлять и шуршать конфетными обертками, но они придут смотреть наш спектакль, и его герой — мальчик, поэт и идеалист, и этого мальчика играю я. У меня не должны быть опухшие глаза, и от меня не должно пахнуть водкой.

Я ухожу! Уже утреет. Мне еще час добираться до моей коммунальной квартиры, до постели. Утренние троллейбусы редки, а такси не взять ни за какие деньги.

“Ты что, уходишь?”

“У меня утренник…”

“Иди”.

“Подожди, ты пойми…”

“Иди! Уходи… И не приходи… Ненавижу! Я все видела, я все поняла… Ты мне от всей ночи оставил двадцать минут, и то танцевал с этой старухой…”

“Перестань, не выдумывай…”

“Иди… уйди… ненавижу… не трогай меня!”

Она впивается ногтями в мое лицо. Я отталкиваю ее, вытираю щеку. Кровь.

“Ты что? Так нельзя… Я актер, мне завтра выходить на сцену. Что ты сделала с моим лицом?”

“Ты не мужик! Ты… Ненавижу!”

Я ухожу. Да, мужик, настоящий стопроцентный, должен вести себя иначе. Я не знаю, как иначе, но догадываюсь: иначе, чем я. Я не мужик. Я актер. (“Я чайка. Нет, не то. Я актриса”. А. П. Чехов. “Чайка”.) Мне бьет в затылок метроном моего ритма жизни. Вот она, твоя женщина. Она еще возится с замком, отпирая дверь. Взлети по лестнице, схвати, обойми, проси прощения, целуй ноги. (Э-э, какая литературщина!) Или иди к своим скучным зрителям играть ОЧЕРЕДНОЙ спектакль, выпрашивать у них успех и славу. (Э-э, какое тщеславие!) Выбирай, выбирай, выбирай! Выбирай! Я выбрал женщину, но…

Я ухожу.

К утру метель стихла, а мороз усилился. Но так и не рассвело. Пьеса, которую я играл утром, называлась “В поисках радости”.

Для любителей пофилософствовать

Счастлив тот, кто не сожалеет о сделанном выборе. Того, кто сожалеет, охватывает печаль. Потом тоска. Потом отчаяние. Сердце сжимается, и из него выдавливаются стихи.

Сумерки, сумерки. Все будто умерли.
То ль это явь, то ль в бреду —
Холодно, боязно. 
Долго нет поезда.
Вдоль по платформе иду.

………………………………………………………

Электричка стучит, пустая почти.
Достань письмо, снова прочти.
Как это там? — “Мы чужие, учти!”
Учту, учтешь, учтем, учти...
Мелькнул еще километр пути.
Электричка стучит, пустая почти.
Город уж скоро. Без трех одиннадцать.
Клочки письма улетели прочь.
Поезд в сплетение стрелок ринулся.
Кончились сумерки. Въехали в ночь.

Пробелы в тексте. В памяти. Пропуски — встреч, возможностей, свиданий, радостей. Исполнение одного долга вытесняет заботу отдавать другие долги. Есть приоритеты — надо выбрать главное. Сперва страх, потом стыд. Страх — что ошибешься, что не дадут осуществить. Стыд — что ошибся, что не так сделал, как хотел. А если вернуть, размотать назад? Привязать узелком ниточку к ручке двери, из которой когда-то вышел. Пусть разматывается катушка, пусть тянется за тобой нитка по всем поворотам, подъемам и спускам. Когда покажется, что впереди тупик, возьмись за нитку и попробуй пойти обратно, поищи ту дверь, из которой вышел на простор,— тогда казалось, что это ты на простор выходишь. Поищи ту дверь. Не выйдет! Ноги устали, нитка с другими сплелась. И двери той нет. Там теперь ворота. Или глухая стена. Только ручка от двери валяется, и к ней нитка привязана. Может, и не твоя. Если б ты сделал хоть один иной поворот в лабиринте твоей жизни, это был бы не ты. Смирись с пробелами и пропусками — они твой выбор. Оборви нитку — ты свободен, и каждая новая секунда есть новый выбор. Все пробелы в длинной строке текста твоей жизни. Помни пробелы, но цени строку.

_______________

Предисловие Сергея Юрского к книге «Марианна Яблонская: Сдаешься?» Повести, рассказы, пьесы. — Рипол-Классик, 2016

МАРИАННА

Обжигала своим потаённым огнём.

Могу ли надеть маску литературоведа и представить Вам, гипотетический читатель, достоинства и огрехи книги, которую Вы открыли? Да, могу, конечно! Только зачем? Ведь тогда с вами будет разговаривать маска. Мне хочется лично рассказать Вам о необыкновенной женщине, актрисе, ставшей, сперва тайно, а потом и открыто писателем, женщине, жившей в середине XX века, когда слово «писатель» мыслилось только в мужском роде, а писатели — женщины были либо в прошлом, либо были абсолютной редкостью, почти феноменом, женщине, которую я очень любил. И негоже мне, вспоминая о ней, надевать маску.

Ей было семнадцать, и она была младшей на курсе. Ленинградский Театральный институт, класс профессора Макарьева, 1955 год. Все наши девушки были хороши — конечно, на то и актёрский факультет, их ведь на трёх профессиональных экзаменах отбирали из сотен претендующих.

Хороши были все! По разному! Роли — то в пьесах будут разные: трагические героини, «голубые», то — есть, идеальные, без недостатков, «вамп», то — есть хищницы, кокетки, простушки, хохотушки, умные интриганки, растяпы, жертвы, королевы… Боже ты мой, какие перспективы! Что предложит Учитель, а потом Режиссёр!? Что предложит Судьба? Чем ответишь ты?

Марианна Яблонская из всех особенных была совсем особенная. «Проявите себя, обнаружьте ваши возможности!» — говорил Профессор. Марианна не хотела (или не могла?) ничего «обнаруживать». В ней была тайная глубина, и она берегла её внутри себя. При этом она вовсе не была «печальной девой со взором устремлённым долу», нет, она была общительна, полна любопытства. Она была очень красива, маняще красива, знала это (уже знала!), но никогда не «несла» её, как драгоценность. Красота была данностью, и она распоряжалась ею привычно, как собственностью. И потому была всегда естественна. И ещё, очень важно сказать, она была природная интеллигентка — культура, вкус, изящество в способе общения, в движениях, в умении ценить юмор, неприятие любой грубости. Плюс прекрасное чувство языка — от начитанности и, наверное, от матери, артистки — чтицы. Если сказать одним словом, в ней была избранность.

Ее заметили. В те времена театральные институты выпускали актеров в десятки раз меньше, чем сейчас, но и потребность в актерах была в сотни раз меньше. Мало театров, мало фильмов, не было никаких сериалов. Остаться в Ленинграде уже было признанием. Яблонская была принята в труппу Театра имени Ленсовета. Выдающиеся режиссеры хотели видеть в ней свою героиню. И П Владимиров в Ленинграде, П Н. Фоменко, позднее, уже в Москве, А В. Эфрос, потом М И Кнебель в Театре им Маяковского. Марианна была несомненно успешна. Но… что-то не сложилось для Большой сценической судьбы. А кино и вовсе прошло мимо нее, экрану требовался совсем иной типаж. Ее «потаенный огонь» оказался фактически невостребованным.

Судьба развела нас, и я теперь наблюдал ее жизнь издалека от случая к случаю, по рассказам общих знакомых, по слухам, по редким встречам. Сейчас, глядя из сегодняшнего дни на бурные дни полувековой давности, я догадываюсь, что богатство ее театральной души так и не открылось зрителям, то есть толпе. Не нашлось ключа к ней, к душе! Знаете, как говорит Ирина в чеховских «Трех сестрах»: «Душа моя. как дорогой рояль, который заперт, а ключ потерян» Да. вот так именно

Но, в отличие от чеховской Ирины, Яблонская не ушла в грусть и увядание. Марианна была абсолютно творческой личностью. Душа дала новый росток, и это не был «запасной ключ», нет! Это был другой рояль, открытый для неё инструмент, которым она. оказывается, прекрасно владела. Это было творчество писателя!

Когда она ощутила в себе этот талант? Не знаю. Думаю, что в очень ранние годы Но она была скрытной. Стыдлива была ее душа. Я узнал об этом, когда было написано уже довольно много, и уже состоялась первая публикация в большом сибирском журнале А вы знаете, что такое — ПУБЛИКАЦИЯ В ТЕ ВРЕМЕНА нового автора (женщины!), не имеющего специального литературного образования и не состоящего ни в каких объединениях?!

Никогда не читал ее стихов. Уверен, что они были, но я их не видел Не показывала и не пыталась публиковать. ПРОЗА и ПЬЕСЫ — вот ее данность. Девять пьес, десятки рассказов и большой прозы,размером в повесть. Она работала необыкновенно много. А вот ее судьба — сказка «ДЫМ» в альманахе «Сибирь», о которой уже упомянуто, стала первой и ПОСЛЕДНЕЙ ПРИЖИЗНЕННОЙ публикацией.Всё!

Марианна жила и творила в глухое, тятягостное, закрытое время. Драма была ее жанром. Ее напряженное нервное, ироничное психологическое письмо не соответствовало жестким канонам, определенным государством через литературную власть. Спасти могло только ИМЯ. ИМЯ она создать не успела. Марианна умерла в 1980 году.

Есть у нее рассказ “Сдаешься ?!»… Про детство. Про свое (наверное, про своё, потому что, хотя писатель и сочинитель, но такое сочинить нельзя, такое надо пережить! Она не героиня рассказа, она в массовке из пятнадцати маленьких детей Послевоенный ленинградский двор. В маленьких людях, сиротах войны, лишенных обычных радостей детства, непонятным образом живет “закон справедливости и равенства”, который объединяет их. который дает возможность выживать в невыносимых условиях. И вот этот закон нарушен — одним — чужим, сильным, безжалостным. Вам. уважаемый читатель, не угадать развития сюжета и чем дело кончится. И мне было не угадать И не буду подсказывать ответ, сами прочтете. Но вот что припомню. Старший современник Марианны выдающийся писатель Александр Володин, мой близкий товарищ, в одном из стихов дал формулу — правда почему-то потом торжествует, почему-то торжествует правда… правда, потом… но обязательно. Формула стала знаменитой, ее приняли. Действительно, в ней есть обаяние и горечь, и надежда — её приняли и цитируют до сих пор. И вот Яблонская в своем рассказике ее взяла и отвергла. Правда, справедливость всегда натыкается на неправду, зло — такова жизнь. Зло никогда не сожрет справедливость. Но и правда не торжествует . Все остаются при своих, идут дальше каждый своей дорогой, и даже иногда снова встречаются.

Теперь понимаете, почему ее не печатали в 70-е годы?

Марианны уже не было в живых, когда мне довелось в Центральном доме актера читать публично ее пьесу «Роль». Произнося текст за всех персонажей пьесы, как актер я ощутил властную, затягивающую вовнутрь силу диалога, растущее напряженное внимание аудитории. Присутствующие — а их было много — говорили о сильном впечатлении, оставленном пьесой. Молодые режиссеры (да и именитые тоже!) заинтересовались необычной и серьезной драматургией Яблонской. Но… время шло… Марианны уже не было… Театр Гоголя в Москве поставил ее пьесу «Роль»; в Сибири и на Урале прошли постановки пьес «Рентген» и «Давайте разденем елку», но настоящей большой сцены ее пьесы так и не увидели… середина восьмидесятых, страна бурлила… людей занимали общественные проблемы… не нашлось творца, который бы рискнул. Судьба!

Ее издали. «Советский писатель» предъявил небольшую книгу «Фокусы» (1984 г.). А потом книгопечатание прочно встало на коммерческие рельсы. Изданием трудов Яблонской занялись бесконечно любивший ее и любимый ею муж Аркадий Яровский (ныне тоже уже покойный) и их замечательная дочь Вера (ныне режиссер и продюсер кино, работает в США).

Талант Марианны жил среди видений. Только, ради бога, не подумайте, что она была «не от мира сего». О нет, она часть этого мира, она видит микроскопические подробности этого мира во всей его обыденности, неприглядности, неизбывности и… соблазнительности. «Печаль» и «Любовь, жажда любви» — эти слова НИКОГДА не встретишь в ее текстах. Но в окраске, в напряженном фоне ее повествований всегда присутствуют именно они — печаль и жажда любви. А откуда же видения? Да именно отсюда! Жажда, чтобы печаль сменилась радостью, а любовь стала совершенной. Понимание, что жажда эта никогда не будет утолена, а потому — подсветка иронии. Писатель Яблонская умна и безжалостно наблюдательна. Она столько узнала о себе, что научилась быть психологическим рентгеном для каждой и каждого из своих героев. Марианна актриса по призванию и по хорошей драматической школе, и потому не описание чувств, а действие царит в ее прозе. Жизнь в «предлагаемых обстоятельствах», как положено по системе Станиславского. Она знает всё прошлое каждой и каждого, всё скрытое, всё явленное. И потому смесь событий, происходящих сейчас, происходивших давно и происходивших только в воображении. Смесь натуралистического ряда и видений, реальности и иронии.

«…женщина видит, как на ревущих, высоких волнах старинного вальса уверенно раскачиваются, поддерживая женщин, самые вежливые люди мира — дипломаты, слышит, каким цветущим смехом смеется одна, похожая на девочку в мамином платье. — самая молодая, самая красивая, самая счастливая сегодня, та, которой никак не удается посидеть в одном из белых низких кресел, наверное, таких глубоких и мягких…» (рассказ «Тополиный смех»).

«…она узнала этот голос сразу. Словно давно слышала его часто и теперь лишь вспомнила… Не было никаких особенностей в выговоре фраз и букв. Он, как зеленая ящерица в траве, незаметно подполз к женщине и остался с нею. В голосе не было слышно и иронии, какая конечно же заключалась в словах» (там же).

«Всю ночь он ходил и бегал по городу. Бело-голубая машина, как полагается по законам эмоциональной реальности видения, провалилась в преисподнюю» (рассказ «Черный апрель»).

Вот и сама Марианна подтвердила мое ощущение: «Эмоциональная реальность видения»!!! — я наткнулся на эту фразу сейчас, перечитывая рассказ.

Невероятная Марианна! Если бы ты могла знать, что через 35 лет после твоего раннего ухода мы все, кто знал тебя и кто еще жив, помним тебя и восхищаемся тобою. Если бы ты знала, как ждем мы выхода этой книги и явления тебя читателю двадцать первого века.

Москва. Декабрь 2015

ПРИЛОЖЕНИЯ

Википедия:

Мариа́нна Ви́кторовна Ябло́нская (1938—1980) — советская театральная актриса, режиссёр и писатель.

В 1955-1959гг Яблонская окончила Ленинградский театральный институт имени А. Н. Островского (1959). Еще студенткой была зачислена в Ленинградского театра им. Ленсовета, где сыграла ряд главных ролей в советских и зарубежных пьесах.

Затем Яблонская работала в Центральном Детском Театре и в театре им. Маяковского. В 1971-1975 гг окончила режиссерский факультет театрального училища им. Б.В. Щукина. В Москве осуществила несколько постановок, работала режиссером театра МГУ им. Ломоносова.

Автор одиннадцати пьес (три из них не закончены), и двух сборников рассказов, «Лето Кончилось» и «Фокусы» (издательство «Советский Писатель», 1984 год). При жизни не издавалась.

Марианна Яблонская скончалась в возрасте 42 лет от инсульта. Похоронена на Ваганьковском кладбище в Москве.

РОЛИ СЫГРАННЫЕ МАРИАННОЙ ЯБЛОНСКОЙ В ТЕАТРЕ ИМЕНИ ЛЕНСОВЕТА 1958-1963

(спасибо зав.музеем театра Вере МАТВЕЕВОЙ за мгновенно предоставленную информацию.)

В.Соловьёв «Опасная профессия» — Нина,
Г.Николаева и С.Радзинский «Битва в пути» — Аня,
К.Финн «Начало жизни» — Катя,
М.Горький «Последние»- Вера,
М.Твен «Приключения Гекльберри Финна» — Гекльберри,
А.Софронов «Миллион за улыбку» — Нина,
В.Блинов «Осенние зори» — Валя,
С.Нариньяни «Опасный возраст» — Марфинька,
В.Блажек «Щедрый вечер» — Ганка, (Этот спектакль был дебютом нового главного режиссера театра — И.П. Владимирова)
Б.Рымарь «Кочевники ХХ века» — Мариша,
В.Коростылёв «Золотое сердце»- Мышь-Добрыш,
И.Голосовский «Хочу верить» — Маша,
Б.Шоу «Пигмалион» — Клара,
А.Арбузов «Таня» — Оля,
Л.Карелин «Микрорайон» — Нина

Дарья Юрская читает рассказ Марианны Яблонский

https://teatr.audio/yablonskaya-marianna-puteshestvie

Из воспоминаний Надежды Виноградовой

….От мамы я узнала, что за Марианной ухаживает (именно так было принято тогда выражаться) Сергей Юрский, он приходит иногда встречать ее после спектакля и был на премьере.

Это сообщение еще больше подогрело мое любопытство, и однажды вечером, быстро сделав уроки, я увязалась с ней в театр. Уже не вспомню, какой шел спектакль. Марианна гримировалась, я сидела сзади на диванчике. Она была из тех редких людей, в которых не хочется видеть изъянов, ею просто любуешься. Марианне было уже двадцать, а мне еще пятнадцать лет, но наш разговор не был разговором старшей с младшей. Мне это льстило, естественно. Уже позже я оценила подобную манеру общения, которая присуща только очень талантливым людям: несмотря ни на какую славу, успех они всегда остаются очень простыми, внимательными, с ними легко. Запомнилось чувство невероятной приязни, которое возникало от простого общения с ней, от доброжелательного взгляда ее красивых серых глаз.

Бывают какие-то люди, с которыми и не дружил никогда, но даже короткие встречи остаются в памяти навсегда. Для меня таким человеком была Марианна Яблонская.

Настало лето, и я оказалась с родителями на гастролях в Краснодаре. Актеров раньше не селили в гостиницах: труппа большая, а гостиниц в городе обычно мало, так что все жили в частых домах. Был август месяц и во двориках, которые непременно окружали каждый из домов, поспели яблоки и вишни. Особенно много было вишни, которую хозяева разрешали есть без ограничения.

На южные гастроли актеры всегда брали с собой детей. У нас образовалась небольшая компания с дочками актера Георгия Анчица, Ирой и Олей. Была еще средняя Наташа, но она как-то держалась в стороне. Ира, моя ровесница, была немного стеснительной, а младшая, Оля, — напротив, невероятно подвижная, энергичная, все и обо всех знала, кто с кем, зачем и почему. Молодых артистов называла по именам и на ты. И как-то это было само собой… В общем, Оля была у нас авторитетом. Все происходящее, — а в театре, особенно на гастролях, всегда происходит много, — горячо обсуждалось в нашей компании. Так как мне говорить было особенно нечего, я просто была благодарным слушателем. От Оли я и узнала, что к Марианне приехал Сергей Юрский, тот самый молодой артист, ее сокурсник, о котором сейчас все говорят. Я, разумеется, тоже знала и об этом спектакле, и о Юрском. Видимо, они скоро поженятся, – авторитетно полагала Оля.

Я была в этом не уверена, так как совсем недавно оказалась свидетелем ситуации, поразившей мое юное воображение.

Мама обещала зайти в гости к актрисе Эльве Луценко, которая жила, как и мы, в частном доме. Она не была замужем и жила одна и, скорее всего, хозяев в эти дни не было дома. Мы зашли во двор, где росло огромное, старое вишневое дерево с разросшейся плодовитой кроной. Ветви его были усыпаны крупными ягодами, и много уже попадало. Под вишней был деревянный стол и скамья. Я взяла со стола упавшую ягодку и положила в рот.

— Не ешь падалицу, полезай на дерево, хозяева разрешают, — сказала Луценко. Они с мамой сели на скамью и стали что-то обсуждать. Я тут же залезла на дерево, наслаждаясь чудным вкусом ягод…

И тут открылась дверь дома. Во двор неожиданно вышла Марианна. Было видно, что она только что встала, на ней был легкий, немого мятый сарафанчик. Но ведь она не жила в одном доме с Луценко, я точно знала, что она живет не здесь, а вместе с какой-то другой актрисой, в другом доме. В отдельных комнатах молодых девушек селили не всегда. Увидев меня на дереве, она тут же оживилась и полезла вслед за мной. Что она делает тут, в этом доме, я спросить не решилась.

Марианна сидела на ветке и весь ее облик был так изящен, что невольно хотелось ей подражать, или хоть немного быть похожей на нее, так же естественно и красиво сидеть не только в гримерке, но и на ветке и вообще везде. У нее были очень красивые пальцы, которыми она срывала вишенки. Не по одной, а веточкой по две или по три. Закинув голову, как бы трогала вначале их чувственными губами.. И вообще была несколько расслаблена, еще в остатках сонного утомления. Это впечатление так вписалось в мою память, что когда потом я впервые прочитала стихи Андрея Вознесенского «К Озе», где есть слова: «… будут пальчики девичью утром класть на губы вишни», передо мной сразу встал чудный облик Марианны, как она ела вишни, положив вначале ягоды на губы.

Через несколько минут вновь открылась дверь дома и из нее вышел актер Р., который тоже не жил в этом доме. Его сонный вид, всклокоченная шевелюра и исподние, не пляжные трусы, выдавали только что проснувшегося человека. Мама тут же позвала меня – уходить. И мы быстро ушли. По маминому огорченному лицу я поняла — моя догадка верна. Я тоже была не на шутку расстроена, а мама приказала мне никому не говорить о том, что видела. Я и не говорила.

Для меня было очевидно, что Марианна совершает большую ошибку. Р. был гораздо старше её и, кажется, женат. Опытный мужчина, несколько циничный, он прекрасно играл на рояле, обладал великолепным чувством юмора, знал множество анекдотов, умел быть душой компании. Было понятно, что для него это просто гастрольный роман…

На следующий день, пробегая по улице, неожиданно возле одного из домов я увидела Олю Анчиц. Она темпераментно делала мне знаки, чтобы я шла тихо и молча. Окно в бельэтаже было открыто. Оттуда раздавался спор двух мужчин. Слов было не разобрать, но вдруг отчетливо послышался голос Р.: «Мальчишка! Что ты понимаешь?!»

Вскоре голоса стихли. Видимо, ссорящиеся люди уши из комнаты. Оля потянула меня за собой, и как только мы отошли, объяснила, что это приехавший в Краснодар Юрский выяснял отношения с Р. Позже Оля сообщила, что Юрский в тот же день уехал в Ленинград. .

Марианна сыграла несколько ролей в театре Ленсовета, стала ведущей актрисой. И тут в театре сменился главный режиссер — им стал Игорь Владимиров. Он занял Марианну в первом же своем спектакле, но затем в труппу вошла Алиса Фрейндлих, соперничать с которой не мог никто. В каких-то отдаленных впечатлениях о том времени, мне брезжится, что Владимиров откровенно сказал ей об этом. Как бы то ни было, вскоре она ушла из театра и уехала в Москву.