Татьяна Марченко. Рассказы об актёрах: Сергей Юрский. — Ленинградское радио, 1965

Источник: http://staroeradio.ru/audio/37614

в передаче: 
-8 лет актёрской и сценической жизни Сергея Юрского
-О Пушкине
-О роли Чацкого
-Спектакль «Океан»
-Проблема амплуа
-На 22-й минуте передачи звучит стихотворение о колоколе Пушкина в исполнении автора — С.Юрский

В передачу вошли три отрывка из беседы с Сергеем Юрским:

  • О театре и жизни
  • Об амплуа, Дживоле и Илико.
  • О хранителе пушкинской деревни

О театре и жизни

Жить только театром — это значит просто обманывать себя и всех. Это вещь невозможная. Это, естественно, не мои слова, я их слышал и от моих учителей, и читал в книгах, но не очень им сначала доверял. А сейчас просто уже подрос и начал им верить и сознательно ощутил смысл этих слов. Все дело в том, что если театр становится смыслом жизни и единственным интересом, то искусства как такового тут нет, оно угасает, если оно было, или оно вообще не рождается. Театр — это скорее способ выражения, но это ни в коем случае не цель жизни. Целью жизни не может быть отразить, цель жизни должна быть — понять, и актер использует театр как способ понимания и выражения своего понимания жизни.

Больше всего меня влечет искусство как зрителя тогда, когда я чувствую, что  автор мыслит, и процесс мышления одновременно идет с процессом его творчества. Он творит и мыслит, то есть живет…

(в записи — продолжение о Пушкине, и Онегине)

Артист живет не для театра — вот, пожалуй, самое главное, что я узнал за 8 лет на профессиональной сцене»

Об амплуа, Дживоле и Илико.

Меня волновала проблема амплуа….

Я хотел быть комиком, и когда началась моя работа в театре, то вроде это у меня и получалось. Когда я слышал, что смеются, я считал, что вот что-то получается. Когда не смеются, то не получается. И первые рецензии выходили, что вот появился артист, который смешной. Меня все это очень устраивало. Но потом прошло время. Пришли новые желания, новые заботы, новые роли. Но всегда оставалась за мной эта марка эксцентрического комедийного актера. И когда я играл роли героического плана, то всегда к этому относились как к эксперименту и считали — это вольность режиссера, или моя собственная вольность, или бог знает что. Так оно осталось и но сей день. И мне кажется, так оно останется навсегда. Но меня перестало это волновать. Потому что для меня смех остался на всю жизнь какой-то маркой того, что что-то получается… Ведь бывает и смех радости от того, что человек творит — даже если он творит трагедию. Чувство, что смех — это какая-то проверка, для меня осталось на всю жизнь. И поэтому все роли для меня теперь перестали делиться на амплуа…»

«…В Дживоле меня волнует не то, что он погибнет или его убьют, как он сам убил многих. А меня волнует то, что изнутри он начинает ощущать, что все его злодейства бессмысленны, что это только к краху ведет. Это понимание назревает, от этого он становится еще более жестоким, еще более страшным — и неуклонно идет к своей гибели. Это изнутри себя убивающее зло меня и волнует в Дживоле. И наоборот — добро, которое несет Илико, человеческое добро, которым он согрет и согревает всех вокруг, добро, которое возвращается сторицей к человеку, — это контртема. Поэтому для меня эти роли неразрывны внутренне, я бы мог их сыграть в один вечер, если б пришлось. Как актер, я должен, естественно, приготовиться, почувствовать обстоятельства, войти в них и т. д. Но как человек я чувствую, что это одна тема, один разговор. Большой, бесконечный разговор на тему о добре и зле, в конечном счете — о жизни».

О хранителе пушкинской деревни

«Я говорю о Семене Степановиче Гейченко — директоре Пушкинского заповедника в Михайловском… Когда я впервый раз был в Пушкинских Горах, я увидел издали этого человека — высокого, однорукого, который шел и все время нагибался, — я не понимал, что происходит, — он поднимал бумажки, брошенные туристами, какие-то конфетные обертки, подбирал без малейшего раздражения, как будто это его, так сказать, обязанность. Высокий и суровый, как мне показалось, человек; я издали несколько дней подряд его видел и, уезжая, решил обратиться к нему с просьбой надписать мне на память «Евгения Онегина», который был у меня. Это было уже давно, в шестьдесят втором году. Я пришел к нему. Он долго отнекивался, говорил — зачем портить хорошую книжку, с какой стати он будет писать. Я его все-таки уговорил, и он написал: «Не забывайте эти места, приезжайте сюда». И подпись — «хранитель пушкинской деревни С. Гейченко». Сперва я даже не разобрал, что к чему, просто поблагодарил и ушел, потом вдруг понял. Поразительно, что он написал в размере «Онегина», это строчка из «Онегина», буквально «хранитель пушкинской деревни», «деревня, где скучал Евгений», «мой дядя самых честных правил»… Он написал пушкинской строчкой, и дал себе такое название, которое выражает смысл жизни его. Потом этот человек стал мне очень близким…»