Сергей Юрский. Статья в журнале «Советское телевидение и радиовещание» за 1968 г, стр 55-57
Когда непосвященный смотрит на соревнования фехтовальщиков, он определяет, который лучше, только по результату. Ему трудно уловить стиль — слишком быстры и тонки комбинации, слишком неуловимы движения. Точно так же для непосвященного (зрителя или актера) театр, кино, телевидение, эстрада — все сливается в единое понятие — актерская игра. Оценка — хорошо или плохо, нравится и не нравится. Я подчеркиваю, что не посвященными в этом смысле бывают не только зрители, но и актеры и режиссеры, работающие не покладая рук в этих театрах.
На мой взгляд, работа актера в разных видах искусства —близко лежащие, но все же различные профессии. Из одного корня, но в разные стороны, я бы сравнил их со славянскими языками — понять с некоторым усилием можно и серба и болгарина, не изучая специально языка. Но чтобы заговорить на этом языке, нужно многое. Примениться к технике телевидения театральному актеру нетрудно, но повести за собой эту технику, заговорить на языке телевидения — это другая профессия.
Телевидение — искусство без дубля. Кино живет дублями и их отбором, театр живет повтором, рядовым спектаклем. На телевидении играешь единственный раз, сегодня, сейчас. Если передача повторяется, тиражируется — это чисто техническая задача. Актер на телевидении играет один раз, сразу обращаясь ко всем, к каждому. Мне кажется, что это ощущение единственности данного представления составляет одну из главных особенностей актерской работы на телевидении.
С чем это сравнить? С театральной премьерой без последующих спектаклей? Нет! Попробуйте в театре предложить актерам репетировать пьесу, заранее зная, что она пройдет один раз. Ничего не получится. Другой настрой, другое искусство.
Однажды можно показывать либо сделанное совершенно, закрепленное многогранным опытом в других видах искусства,— так переносятся на телевидение готовые театральные спектакли, эстрадные номера,—либо попробовать импровизировать в этот единственный раз, вдохновившись единственностью, особой атмосферой, когда ты говоришь не со зрительным залом, не со многими вместе, а с каждым из многих отдельно.
Это, по-моему, и только это и есть телевидение. Передача должна отличаться от репетиции гораздо сильнее, чем отличается генеральная в театре от премьеры.
Работу на телевидении актеры нередко называют халтурой. Отчасти они правы, бывают передачи и постановки вполне халтурного толка. Но ведь они бывают и в театре и, еще больше, в кино. Так что это дело не специфически телевизионное. Но чаще работу на телевидении называют халтурой, имея в виду быстрый заработок, сравнительно с театром и кино — короткий процесс работы.
А вот об этом стоит подумать. Нужно ли удлинять этот процесс, приравнивая его к театру. В театре лишний месяц работы никогда не помешает. А в телевидении? На мой взгляд, помешает.
Должно быть соответствие между мерой внимания зрителя и отдачей, мощностью работы актера. Театр, эстрада, кино — искусства публичные. Зритель затрачивает целый ряд усилий для того, чтобы начать смотреть,— покупает билеты, собирается, сдает пальто и, наконец, главное — объединяется с другими зрителями в новое и живое тело — зрительный зал.
Телевидение — искусство личное. Путь зрителя к телеспектаклю короток — поворот ручки настройки. Поэтому внутренний настрой зрителя невысок. Чтобы произошел контакт, актер не должен говорить с одним не вполне внимательным человеком, сидящим дома, как говорят с готовой слушать массой. Способ игры, мера подготовленности актера должны быть уравновешены с мерой начальной заинтересованности зрителя.
Отсюда вывод — для меня телевидение искусство эскизное, допускающее гораздо больше импровизации в момент представления, чем кино и театр. В этом привлекательность, в этом своеобразие, в этом и… опасность.
Эскиз не должен быть небрежным. Незаконченное, несделанное вообще нельзя показывать. Играть для каждого отдельно вовсе не значит играть по-домашнему — безответственно и не затрачиваясь. Импровизация должна иметь твердую, но очень подвижную основу.
Все эти проблемы встали передо мной, когда в 1965 году по инициативе моего друга — талантливого и опытного телевизионного режиссера Александра Аркадьевича Белинского я взялся за сложное дело — прочесть по телевидению всего «Евгения Онегина». 8 глав — 8 передач. На эстраде я «Онегина» не читал, наизусть его не знал.
Большая любовь к произведению пришла ко мне как раз в этот год, была для меня новой, волнующей.
Итак — любовь к произведению, довольно хорошее знание биографии, жизни, характера Пушкина и полное незнание текста. Меня взволновало само сочетание Пушкин — телевидение. Оно показалось мне очень органичным. Уже первая строфа романа в стихах идеально выражает интимное, личное обращение к читателю-зрителю, не настойчивое, доверительное, которое так свойственно маленькому экрану.
Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть — рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
Вот, подумал я, идеальная для меня формулировка того, к чему должен стремиться я, актер, на телевидении,— легкое вдохновение, не обнажение, не катарсис — это удел, прекрасный удел театра,— а легкое, адресованное на ты, вдохновение.
Я сделал попытку передать зрителям свое первое ощущение от романа, а не плод изучения его. Я попытался эскизно сыграть автора, проводя его в восьми главах через восемь лет жизни, реальной, пушкинской. Сперва я хотел показывать в неделю по главе. Вместе с ассистентом — тонким человеком и мастером телевизионного монтажа Валентиной Бадхен, ведущим оператором Борисом Никаноровым и звукорежиссером Валентиной Ефимовой мы начали активную работу.
Был общий замысел, был замысел оформления и стилистики каждой главы. Я учил текст — главу в три-четыре дня, и мы начинали поиски действенного, интонационного, пластического зрительного характера рассказчика. Все остальные характеры были производными от него. После трех глав мы темпа не выдержали и стали показывать по главе в месяц.
Мы намечали в поиске физическое и духовное состояние Пушкина. Герои зависели от этого состояния, были изменчивы от главы к главе. Скажем, 5-я глава (именины), ее мы определяли как ночь всплеска хмельного воображения, когда Пушкин не успевает за летящими к нему образами и рифмами, когда он сам доволен собой и забывает до утра свое одинокое затворничество. В этой буйной главе — всех любит и ко всем ироничен. К Ленскому больше всего. 6-я глава (смерть Ленского) — фантазия сменилась беспощадной логикой. Жестока мысль, вытекающая из выдуманного сюжета и из невыдуманной жизни самого Пушкина (декабристы уже казнены) —- нет души, смерть — просто конец жизни, грань, за которой ничто. Ирония оборачивается трагедией. Размышления отстраняют, отодвигают лирику.
В 5-й главе искали рассказа, показа зрителям в гротесковой форме всех персонажей, пародийной передачи девичьего любовного сна с кошмарами, построенного на впечатлениях от русских сказок, темь и свет, много деталей, масса воображаемых предметов, подвижность камер, сверхкрупные и сверхобщие планы.
В 6-й — ровный свет, реальность и малое количество предметов — стол, стена, бильярд. Средние, длинные планы, сосредоточенность.
Рассказываю я это вот к чему -— 5-ю и 6-ю главы мы сыграли в эфир «живьем», на пленку не сняли. Примерно через полгода я попробовал их читать в концерте. Оказалось, что для эстрады они требуют новой и совсем иной разработки. Когда же я ее осуществил и мы захотели вернуться к съемке,— это сказалось на стиле съемки и других глав. Это был уже другой вид искусства — эстрада. Было слишком разработано, слишком не подчинено камерам и тому единственному разу, который нужен в телевидении, это было уже не первое впечатление. Поэтому наш «Онегин» при всех грехах и недостатках кажется мне работой телевизионной в настоящем смысле. А гораздо более «сделанная», «чистая» работа — «Граф Нулин» — представляется простым показом по телевидению эстрадного номера.
Я заметил, что все мои любимые телевизионные спектакли были связаны именно с таким способом работы, когда под свет прожекторов приносишь не готовое, а только заготовленное. Когда вещь меняется от камер и еще раз меняется на самой передаче.
Так было в «Смуглой леди сонетов» Шоу, поставленной Александром Белинским, где я играл Шекспира и где я мог наблюдать идеальную в этом смысле работу Эмилии Поповой в роли Елизаветы. Наслаждение было играть с ней, ни разу не забивая гвоздями готовое, сделанное намертво, а спокойно, весело идя от комнатного прогона, через малое количество трактов прямо к той единственной встрече со зрителем.
Надо сказать, что А. А. Белинский с его фантазией, громадным профессионализмом, юмором и, главное, умением работать легко, весело, кажется мне человеком, знающим настоящий секрет телевидения. Он владеет талантом именно телевизионной режиссуры. Я убедился в этом на многих его спектаклях, которые видел и в которых сам участвовал. Подводя итог сказанному, работать на телевидении люблю. Больше, чем смотреть его. Только что закончили с Белинским новый спектакль — «Бешеные деньги» Островского. Планы, связанные с телевидением, большие, но говорить о планах не люблю. Театр — прекрасен, лучшее, что есть. Кино — великое искусство. Телевидение — тоже искусство, другое, отдельное, со своими секретами. Их много, их надо открывать.
Будем трудиться, и да сойдет на нас легкое вдохновение!
Сергей Юрский 