ТРИБУНА: Театр одного актера. Журнал «Театр», 1968

Мы публикуем статьи трех ленинградских актеров, творчество которых в последние годы привлекает внимание театральной общественности. Речь идет не о том, что они делают в театре, а об их самостоятельной работе на концертной площадке. Называть ли эту сферу их деятельности «театром одного актера» или как-то по- другому, прислушиваться ли к тому, что один из них принципиально настаивает на этом термине, другой сознательно отводит его в сторону, а третий остается безразличным к терминологии, — так или иначе, речь идет о том, почему молодой современный артист стремится встретиться с публикой один на один, и о том, что он этой публике открывает с подмостков. Каждый из них по-своему понимает свои задачи, по-своему толкует материал, пользуется своими художественными средствами. Нам кажется, что эти статьи выражают и разные грани одного жанра и своеобразные индивидуальности молодых мастеров. 

С. Юрский

Художественное чтение в сознании каждого мечтающего о театре вначале возникает как преграда. Чтение — это экзамен. Надо читать. Оно кажется таким далеким от театра, даже противоположным. Оно обязательно и опасно. Вечный экзаменационный набор — проза, стихотворение, басня — вызывает вечную растерянность. Может быть, именно в этот момент рождается присущая большинству нынешних актеров нелюбовь к чтецкой концертной деятельности.

Я не был исключением. Мне хотелось играть, а не читать, действовать, а не говорить, быть другим, а не самим собой, ходить с приклеенными усами и подведенными глазами, а не ‘Стоять со своим скучно- обыденным лицом посреди сцены, держась за стул. Но это было время, когда драматический кружок считался порчей, скверной. Их было очень мало. И я, скрепя сердце, поступил в студию художественного слова Ленинградского Дворца пионеров, которую вел прекрасный, добрый человек, ныне покойный, актер Борис Федорович Музалев. Я встретился там со своими единомышленниками — будущими! актерами Михаилом Козаковым, Верой Карповой, Владимиром Перилем. Б. Музалев увлек нас, но в глубине души мы таили неприязнь к чтению и через год-два разбежались. Куда угодно. В гораздо менее (Интересные кружки. Не важно. Лишь бы • играть, лишь бы ходить в гриме, быть другими, чем мы есть в жизни. Впервые я ощутил радость от чтения позже, когда поступал в драматический кружок Ленинградского университета. Я читал начало «Шинели» Гоголя и басню «Кот и Щука». Радостью своей я обязан моему отцу — режиссеру и актеру Юрию Сергеевичу Юрскому. 0н был прекрасный актер и блестящий знаток театра. Он неожиданно раскрыл .мне чтение как развернутый монолог, то есть как часть театра. Скорее, даже не часть, а целый театр, где на сцене, в условных декорациях,— автор (он же режиссер) и его персонажи. Он предложил мне играть прежде всего автора и уже от его лица, через его восприятие — персонажей. В интерпретации отца чтение оказывалось спектаклем со сложной структурой, где один герой — автор -— знает больше других и владеет судьбами других, но иногда и другие, следуя логике своего поведения, ведут себя неожиданно, и тогда даже автор не может с ними справиться и только разводит руками. Отец пытался объяснить мне, что юмор басни не только в том, какими голосами говорят Щука и Кот, но прежде всего в наивной вере рассказчика, что Щука и Кот говорили. Этого наивного и назидательного человека и нужно было сыграть. Это уже актерская задача.

Отец первый рассказал мне о Яхонтове, о Шварце, не снаружи, а изнутри их работы. Впоследствии, через много лет, когда я (Вернулся к чтению, этот принцип — играние автора, превращение чтения в театральный монолог со свободной мизансценой — определил и отбор моего репертуара и стиль исполнения.

Я терпел неудачи в лирических стихотворениях, более удавалась форма рассказа — я много читал Чехова, Твена, позднее Мопассана и Зощенко. Потерпев неудачу с Маяковским, я обратился к более «прозаическому» поэту — Твардовскому, и «Василий Теркин» стал первым завоеванием в стихах. И здесь я прежде всего искал характер самого автора, его отличие от Теркина, их неслия- ние, которое давало возможность в полную меру выразить отношение к герою.

К классике, которая всегда меня привлекала, я подошел с неожиданной для меня самого стороны — с самых крупных форм, опять-таки потому, что они ближе всего были к монологу, к повествованию со множествам характерных ролей и с центральной лирически-харак- терной фигурой автора. Я прочел «Графа Нулина» Пушкина и «Анну Снегину» Есенина и, наконец, подошел к «Евгению Онегину».

В «Графе Нулине» меня волновал контраст веселого, непритязательного анекдота, составляющего сюжет, — и фигуры одинокого михайловского затворника, фигуры почти скрытой, замаскированной не сходящей с  лица улыбкой. Хотелось читать с подчеркнутой легкостью, которой, бывает, прикрываешься от горьких дум. Пушкин шутит, гениально треплется. И больше всего желалось сыграть не Наталью Павловну и не Нулина, а автора — Пушкина в момент написания.

«Анна Снегина» — поэма-воспоминание. Автора зовут голоса юности, которые остаются в человеке навсегда. Он слушает их и волнуется заново, и видит и слышит себя, прежнего, со стороны, и порой удивляется, не понимает сам себя. Это исповедь п:ро первую, давно исчезнувшую, но вечную любовь, это исповедь о революции и своем непонимании ее, о восхищении ею, о сложности и переменчивости судеб и о постоянстве сердца. Поэма идет сорок минут. Я не хотел выбросить ни строчки. Я хотел оставить автору все его шероховатости и длинноты и слышать их вместе с ним и сердиться на них.

Говорить об «Онегине» было бы слишком долго. Пушкин в течение целого периода своей жизни. Сложного, центрального. Восемь глав — восемь лет. Пушкин входит в роман молодым человеком, а прощается с героями за шесть лет до смерти. «Онегин» — трудная и незавершенная работа. Когда-нибудь я к ней вернусь. 

Последней работой была кантата Бернса «Веселые нищие» в переводе Маршака. Здесь хотелось довольно формальными средствами, используя современные мелодии, устроить смешной балаган с трагически-лиричеоким подтекстом. Я впервые позволил себе здесь использовать прием Яхонтова и смешать два произведения — кантату Бернса и «Шотландскую застольную», сделав последнюю короткими антрактами между номерами и финалом. Если бы меня спросили: «А как относится концертная работа к театру? Помогает, мешает, идет параллельно, не скрещиваясь?» — я мог бы сказать: это все части моей жизни. Театр — большая, эстрада —меньшая. От нескольких концертов тянет в театр, как сильно тянет в театр после нескольких месяцев съемки в кино. Но от многих спектаклей подряд снова тянет на эстраду и в кино. Разный материал, разные условия, удовлетворение разных желаний. И обмен опытом, и противоречия. И все же театр — родина, остальное — путешествия. Эстрада — путешествие в себя и в зрителя. Одинокое путешествие, без партнеров, без чудес техники. Путешествия нужны мне, как и возвращения.

Над концертными программами я работаю самостоятельно, но если бы меня спросили, кто режиссер, я бы назвал своего отца. Хотя со дня его смерти прошло уже десять лет, приступая к работе, я пользуюсь его взглядом, его давними советами. И поэтому смело мог бы писать на афише: «Режиссер — Юрий Сергеевич Юрский».