С.Цимбал. Из статьи «Возвращается на сцену наша молодость.» Нева, №7,1970. 

Эта мысль получила свое подтверждение и в бесспорно лучшей из работ, показанных в юбилейные дни на ленинградской сцене. Я имею в виду постановку пьесы Л. Рахманова «Беспокойная старость» на сцене Большого драматического театра им. М. Горького. Спектакль этот представляется одним из убедительнейших примеров того, как современное прочтение и понимание пьесы способны придать ей новое звучание безо всякой внешней ее модернизации, без напрасных попыток наспех выкрасить ее в цвета современности. Этот успех имеет тем большее принципиально творческое значение, что речь идет о ньесе и более всего об образе, давно уже вошедшем в число лучших и совершенных созданий советского искусства. Я имею в виду образ Полежаева — Тимирязева, созданный на экране Николаем Черкасовым. Не только в биографии самого Черкасова, но и в истории советского актерского искусства образ этот остался жить как одно из самых больших творческих прозрений, и новое исполнение роли профессора Полежаева Сергеем Юрским было в этом смысле делом не только в высшей степени трудным, но и по-настоящему смелым.

Г. Товстоногову удалось прочитать «Беспокойную старость    оставаясь на позициях современного советского художника и вместе с тем сохраняя верность высокому и принципиальному историзму. В неповторимом характере Полежаева, в его чистоте и мужестве постановщик спектакля и актер увидели претворенной в реальность ленинскую мечту о социалистическом человеке, творческая мысль и энергия, доброта и талант которого безраздельно служат народу. Личность Полежаева именно потому так светла и в настоящем значении этого слова молода, что вся проникнута пафосом этого единения человека-творца и мыслителя с революцией. В центр сценического действия в спектакле Большого драматического театра выдвинулось не прямое столкновение прогрессивного ученого с его реакционным учеником, а непримиримое различие между мыслителем и ученым, принявшим революцию по веленью своего иодлинно творческого ума, и унылым конформистом, не способным видеть дальше собственного носа.

Из пьесы ушли или, во всяком случае, должны были уйти прямолинейные и жанровые по своему характеру противопоставления людей интеллигенции людям из народа (не все, правда, в этом отношении театру удалось довести до конца), объективно упрощавшие сложный исторический процесс. От этого центральный социальный конфликт, пафос пьесы не утратил свою определенность, а, напротив, углубился, приобрел более верный в современном его понимании смысл. Дело в том, что историческая дистанция не только физически отдаляет нас от социальных коллизий, возникших и развивавшихся много лет назад. Происходит и нечто другое. Она, пусть не покажется это парадоксальным, углубляет наш интерес к конкретной психологической атмосфере, в которой эти коллизии рождались, вызывает потребность приблизиться к их внутренней психологической сущности. С высоты прожитых лет усиливается, иными словами, наша потребность как можно более конкретно постигнуть социальное содержание ушедшей эпохи. Роль, которую способен играть в удовлетворении этой потребности театр, трудно переоценить.

Многие из сцен пьесы приобрели в спектакле Большого драматического новый и важный смысл. Одна из них — уединившийся Полежаев, возвышаясь на библиотечной стремянке, предается своим научным размышлениям. Он молчит и как будто бездействует, и тем не менее по всему чувствуется, что идет гигантская работа мысли ученого, что он действительно, в полном смысле этого слова, занят. Не так уж часто приходилось мне видеть на сцене такое строгое, достоверное и ненаигранное изображение процесса научного творчества. Театр безбоязненно дает нам возможность увидеть ученого в самые заветные мгновения его жизни и позволяет нам вторгнуться в его интимный творческий мир не ради того, чтобы удовлетворить нашу праздную любознательность, а для того, чтобы помочь нам постичь величие этого мира.

Главной чертой своего Полежаева Юрский делает глубокую душевную интеллигентность и врожденный демократизм. Интеллигентность и демократизм вообще нерасторжимы в человеческой личности, и Полежаев Юрского не только умен, тонок, глубоко образован, но и прост, доступен, главное — естествен той неотразимой естественностью, которая сильнее всего свидетельствует о том, что и талант, и дело, и само сердце его целиком и полностью принадлежат людям. Юрский подчеркивает разные грани полежаевского характера; его Полежаев умеет по-особому слушать окружающих, или сердиться на них, или оказывать им внимание. Важно, что в любом случае он остается самим собой, что в стремлении его быть только собой не оказывается ни грана высокомерия, надменности, чувства превосходства над учениками и товарищами.

Вот он со старомодной и прямо-таки трогательной старательностью аккомпанирует себе и жене, исполняя по-французски игривый опереточный дуэт; или обращается к студентам, пришедшим в его квартиру демонстрировать свое осуждение занятой ученым позиции; или прощается с уходящими на фронт балтийцами — неизменно сочетаются в нем застенчивая гордость ученого и простодушная доверчивость старого и преданного людям человека. Цельный и воистину неделимый, хоть и сложный характер, полный изысканной душевной тонкости и мужества, могучей силы и одновременно беззащитности, непоколебимости и доброты, создан Юрским в спектакле, поставленном Товстоноговым, и значение этого успеха выходит за пределы некоего частного случая.

Актерский успех всегда особенно ценен, когда он связан с концепцией широко задуманного спектакля, когда подтверждает эту концепцию, придает ей смысл и значение большой художественной реальности. При этом необходимо подчеркнуть, что полежаевская человечность объясняется нам не при помощи риторических фигур, а освещается как бы изнутри большой, яркой и способной служить примером человеческой личности. Личность эта живет в спектакле нераздельно с другой — личностью жены Полежаева Марии Львовны, в которой Э. Попова подчеркивает не только всепоглощающую ее преданность великому другу, но и самостоятельность, окупленное долгой жизнью чувство равенства с мужем и ответственности за его покой, научное творчество.

«Беспокойная старость» в Большом драматическом театре стала спектаклем о главном выборе, сделанном человеком на крутом и трудном повороте жизни. Цена и смысл этого выбора становятся особенно ясными в свете того обстоятельства, что был он сделан человеком, жизнь которого уже шла к закату. Но в том-то я дело, что Полежаев — Тимирязев был в самом высоком значении этого слова творческим человеком, и будущее жило в нем в той степени, в какой продолжало работать его сознание и совершала свой чудотворный поиск его мысль исследователя, экспериментатора, открывателя тайн жизни. Изображаемые на сцене дни жизни Полежаева — последние, которые суждено ему было прожить, но это дни, полные такой сияющей надежды, такого молодого интереса к будущему, что понятия старости и конца жизни неожиданно освещаются новым светом.

Высшей точкой идейно-драматического развития спектакля становится телефонный разговор Полежаева с Лениным. Самого ленинского голоса не слышно, но говорит Ленин — и это отражается в чуть уловимых вибрациях полежаевского голоса, в том, как держит ученый телефонную трубку. Он не может не волноваться в эту минуту — и все-таки он отвечает на раздающиеся в трубку слова непринужденно, не скрывая своей радости, не пряча своего торжества. Торжества ученого, прозрение которого оправдалось. Выстраданная, постигнутая в долгих размышлениях правда стала самой жизнью.