В. Соловьев. Из статьи «Парадокс смеха». Комсомольская правда, 8 июня 1973 года

Вольтер писал о сложном искусстве все сказать и не попасть за это в Бастилию. Другой француз — Бомарше умел, стоя на коленях, давать королю пощечины. Все это оптимистические афоризмы. И булгаковскому Мольеру так казалось: со сцены он читает сидящему в ложе королю восторженный экспромт, а потом пишет «Тартюфа». В исполнении О. Басилашвили Людовик XIV на голову выше остальных придворных:            по

уму, по такту, даже по нравственным критериям. Это, конечно, отсчет от нуля, но что делать другой в королевском дворце отсутствовал. Король даже симпатизирует Мольеру, пьугается защитить его от кабалы святош и иезуитов. Но и Людовик не властен, ибо дело не в короле — добром или злом, а в королевской власти, которая состояла с искусством в отношениях аморальных, порочных.

Постановщик включил в спектакль отрывки из пьес Мольера — сделал он это изобретательно и весело. Стремительный бег булгаковской пьесы приостановлен вставками-паузами, оснащен декоративно и выразительно. Я понимаю, зачем это Юрскому понадобилось: чтобы к трагическому выйти из комедийного, чтобы показать трагедию не просто художника, но трагедию комедиографа.

Представим себе: трагедия трагика. Но трагедия комика — это противоестественно! Впрочем, вспомним еще раз про смех сквозь слезы, про видимый миру смех сквозь незримые, неведомые ему слезы. Булгаков сделал видимым и очевидным незримое: за веселой маской шута обнаружил трагическую гримасу униженного, измученного вконец человека.

Трагедия в спектакле возникает именно в силу этого несоответствия: маски и лица. Это блестяще сделанный образ, и превращения Мольера — Юрского поразительны: я не стану их описывать, это надо видеть. Дерзость и льстивость Мольера. Его веселье и его усталость. Он веселит из последних сил, нет уже сил, а он веселит. Он умирает на сцене — под дружный смех зрительного зала. Он умирает, не успев снять маску смеха с трагического своего лица.