Сергей Юрский. Загадка Дон Жуана. — Ленинградская правда, 17 ноября 1973

ДВА ЧЕЛОВЕКА бесконечно движутся внутри просторной, но абсолютно замкнутой коробки без окон, без дверей, представляющей собой некогда добротный, но давно уже разрушающийся деревянный тесовый сарай. Два человека ходят от стены до стены, кружат около какого-то странного погреба с двумя входами, чертят в пространстве бесконечные зигзаги кривые и ломаные линии. Прилягут в утомлении прямо на пол, но только на секунду, и снова кружат. Им не лежится, не сидится, не стоится на месте. А на пандусе погреба полустершаяся надпись — латинские буквы. Если вглядеться, то можно сообразить, что там было написано: “memento mori” — «Помни о смерти».

«Дон Жуан» в Театре на Малой Бронной. Пьеса Жана Батиста Мольера. Постановка Анатолия Эфроса.

В удивительной пьесе Мольера вечный покоритель сердец Дон Жуан не одерживает ни одной победы. Да а вообще в пьесе нет ни одной романической истории. Разве можно назвать романом банальные хвалы ручкам и глазкам, которые расточает герой деревенской простушке Шарлотте? Разве можно назвать победой ее патриархальное требование — сперва пожениться, потом целоваться, и, наконец, ее согласие, продиктованное весьма разумным соображением — надо радоваться, я стану знатной дамой?

Все победы, все страсти, все дуэли остались где-то там, за сценой, в прошлом. Про них говорится. А в рамках пьесы только «слова, слова, слова». А в рамках спектакля только кружение, кружение, кружение.

Вокруг чего же бесконечно ходят Дон Жуан и его пожизненный слуга Сганарель? Только вокруг погреба, на котором написано «memento mоri», или вокруг какой-то загадки, какой-то важной мысли, которую никак не нащупать, но которая связывает их друг с другом, как цепь связывает колодников? В пьесе у Дона Жуана есть еще слуги, кроме Сганареля, целый штат ловких молчаливых исполнителей, маленькое войско. В спектакле они вдвоем. Они одни. И, может быть, поэтому в тот момент, когда Дон Жуан умирает (не проваливается, а просто умирает), мы вдруг видим, как одинок Сганарель без своего ненавистного хозяина, грешника с холодным сердцем. Может быть, поэтому мы с удивлением замечаем, что не радует нас справедливое наказание порока. Все правильно! Он заслужил это, черствый человек! И все оскорбленные сидят в неподвижной мизансцене, как укор, как удовлетворенные свидетели справедливой мости. Но сидят они так долго, что замечаешь вдруг — похожи они не только на судей, но в на группу скорбящих. И так одинок умерший Дон Жуан, лежащий на авансцене, что не убеждает тебя простая мысль, что зло побеждено добром. Возникает другая, более сложная — а что есть добро? И в чем зло? И как их различить? Спектакль кончился, и начинается раздумье — блестящий эффект театра.

Спектакль  играется в два состава. Мне говорили, что это два разных спектакля. Я бы так не сказал. Это разные индивидуальности, иногда в корне противоположные (в частности, исполнители главных ролей: Н. Волков и М. Козаков; Л. Дуров и Л. Каневский), но это не разные спектакли. Один продолжение другого. Еще один круг исследований загадки Дон Жуана.

«Что за человек? Что за человек? Что за человек?» — многократно повторяет Сганарель, проиграв очередной спор с хозяином. А спорят они все время. Можно сказать, что все встречи с другими персонажами, все их поступки только материал для дальнейшего спора — друг с другом н каждого с самим собой. Словно сцену сыновнего покаяния Дон Жуан проводит только для того, чтобы после ухода счастливого отца огорошить Сганареля признанием, что покаяние было притворным.

С каким-то садистским удовольствием он разрешает слуге почти поверить в гармонию, почти ощутить ее, и потом, жестко, разумно и дьявольски убедительно разбить позицию Сганареля, сломить его веру, задушить его радость И снова они будут ходить кругами, минутами ненавидящие друг друга, но связанные, намертво связанные загадкой жизни, загадкой той бездны, в которую может падать человек, продолжая ходить по земле, есть, пить, мыслить, любить и даже быть любимым. Не женщин на прелюбодеяния соблазняет Дон Жуан в этом спектакле, а души на неверие и тоску.

Но после того, как противник повержен его логикой, или пренебрежением, или холодностью, или, наконец, физической силой, мы вдруг видим, что Дон Жуан не рад своей победе, не может ею насладиться, да и не хочет. Так что же движет им? Чаще всего в спектакле возникает ощущение, что Дон Жуан за что-то мстит. За что? Природа и судьба не обидели его, он богат, силен, здоров и привлекателен. За что же он мстит? Может быть, за собственное неверие? А может быть, ему в его падении в бездну открылась мрачная изнанка жизни? И теперь всякая радость кажется ему слепотой, и он мстит людям за их нежелание прозреть? Во всяком случае, он злодей бескорыстный— ни богатств, ни наслаждений не получает он, да и не надеется получить.

Чего же хочет этот холодный челозек? Лишь одно желание звучит конкретно, многократно и в настоящем времени:«Ужинать! Ужинать! Дадут ли нам, наконец, спокойно поужинать!» В исполнении Волкова это слово приобретает какой-то жутковатый привкус и звучит, как обозначение последней, самой последней трапезы. И вспоминаешь второе название пьесы — она ведь называется «Дон Жуан, или Каменное пиршество».

И вот наступает ужин. Командор появляется не в виде тяжелоступающей статуи, а как живой обычный пожилой человек, и говорит просто-просто: «Довольно, Дон Жуан». И в этой интонации я слышу: «Вы же сами чувствуете, что довольно!» И действительно Дон Жуан этого спектакля ясно понимает, что пришел конец, понимает гораздо раньше, чем конец приходит в действительности. «Во что же верить?»—спрашивает Сганарель. — «Я верю в то, что 2X2 = 4»,—отвечает Дон Жуан. И это уже приговор самому себе. Нет жизни без веры жизни.

Нам представлена загадка Дон Жуана, загаданная Мольером. Спектакль должен ставить проблему, и она поставлена.

Ну, а жанр? Ведь это Мольер, в пьесе много смешного. Как с юмором? Здесь, мне кажется, выигрывает пара Козаков — Каневский большей оформленностью мизансцен, точной подачей реприз. Их игра рассчитана на немедленную яркую реакцию и вызывает ее. Игра Волкова — Дурова более рассчитана на последующее раздумье. И это, пожалуй, точнее отвечает замыслу.

У меня есть ряд претензий к спектаклю. У Мольера после того, как статуя пригласила Дон Жуана на ужин, антракт, и последнее действие начинается с прихода отца Дон Жуана, который услышал о раскаяньи сына. В спектакле действие идет безо всякого перерыва и даже без условного обозначения протекшего времени, и потому и приход отца и притворное раскаянье Дон Жуана выглядят несколько бутафорски и вносят путаницу в восприятие. Аскетизм оформления к третьему акту перестает себя оправдывать и, скажем, в сцене с месье Даманшем выглядит, как небрежность или кокетство. Я мог бы, наверное, высказать пожелания некоторым исполнителям, но не мне расставлять отметки моим товарищам — артистам.

Живой дух спектакля покоряет. Он и в непостижимой органичности и  проникновенности Н. Волкова, и в рациональном темпераменте М. Козакова, и в тонкости Л. Дурова, и в обаятельной солнечности Л. Каневского. Он и в трагедийной простоте О. Яковлевой и в чувственной изломанности В. Салтыковской (обе они играют Эльвиру). Он в двусмысленной ироничности Броневого (отец Дон Жуана) и в нежной непосредственности Мартынова, играющего совсем маленькую роль Гусмана. Полных два состава — такая редкость в театре — и все исполнители достойны серьезного и глубокого замысла.

Можно отдельно говорить о технологии режиссерских приемов, воплощающих этот замысел. Об единой, тревожной й нежной интонации, которую несут все персонажи спектакля. О решении пространства сцены, о ритмах, своеобразных, присущих этому спектаклю, и, наконец, о той атмосфере, густой, всеохватывающей и полной неожиданностей, натуральной и изысканно-театральной одновременно, которую так умеет создавать А. Эфрос.

---