Эмиль Яснец. Стихия смеха и секрет успеха // Смена. 1985, 9 февраля.

Имя Сергея Юрского хорошо известно ленинградцам. В эти дни артист снова выступает в нашем городе.

Артист Академического театра имени Моссовета Сергей  Юрский исполняет в Ленинграде одну за другой уже знакомые и новые литературные программы.

Тема Юрского многогранна ей свойственно симфоническое звучание. Она распахнута в историю культуры, сопрягая общим гуманистическим подтекстом далеко отстоящие друг от друга, имена и явления. Она чутко обращена своим оголенным нервом туда, где «болит». Тема ветвится разнообразными вариациями. Здесь истоки широкой гуманистической  концепции действительности с ее характерным сочувствием к человеку и мудрым, но не бесстрастным пониманием неисповедимой сложности жизни. Этим сочувствием и пониманием творчество Юрского как бы утишено, смягчено, гармонизировано. Хотя не теряет внутренней остроты. Хотя всегда освещено из глубины светом пытливой мысли. То же относится и к природе смеха актера.

Юрский ищет смешное в каждой программе и, естественно, во всех ролях. Отсутствие смеха в зале равносильно провалу — контакт с публикой не состоялся. Клавиатура комического достаточно многообразна, а тяготеет Юрский к тому полюсу, который связан с резким, взрывным сценическим письмом — эксцентриада, парадокс, комический гротеск, анекдот, «черный юмор».

Но смех для него не самоцель. Он может жалить и кусать, издеваться и разить, даже клеймить, но не может оставаться безучастным к подоплеке нравственной и человеческой. В основе смеховой стихни Юрского всегда заложена определенная идея. Его смех интеллектуален. Его комизм аналитичен. 

Сольные концерты Юрского начинаются… со стульев.

Они рассекают пространство сценической площадки сверкающей диагональю или сгруппированы в небольшую игровую композицию  — вокруг столика, поодаль от него, возле рояля, чуть в стороне. По ходу движения коллаж из стульев непрерывно меняет свою конфигурацию. Авторская воля преображает его то в ночной будуар Натальи Павловны, куда направляется смутным шагом граф Нулин, то в кладбищенскую стену еврейского кладбища, на которой притулился старик Арье-Лейб, «живущий при покойниках» («Одесские рассказы» И. Бабеля). Это может быть зал суда, где хриплоголосый русский офицер, вытянув вперед руку, требует зачитать дневник молодой девушки, им убитой из ревности («Легкое дыхание» И. Бунина), или маленький шотландский кабачок, наполненный веселыми нищими Р. Бернса с их песнями — исповедями и насмешливыми куплетами, или просторная украинская мазанка, освещенная жидко льющимся светом одинокой свечи, фантастически прыгающими по стенам тенями да певучим малороссийским говорком рассказчика, повествующего страшную историю о чертовой свитке («Сорочинская ярмарка» Н. Гоголя).

Cтулья Юрского — знаки быта, свидетели бытия; они — опознавательные рубежи каждый раз нового пространства и времени, в которых протекает и в которых погружен сюжет произведения.

Cтулья Юрского — молчаливые сообщники и партнеры актера в создании особого художественного мира. Пустое пространство, преобразованное им с помощью стульев, становится поэтическим. То есть многозначным, Развернутое на сцене пространство повести или поэмы, новеллы или миниатюры — источник потаенного смысла.

Юрский высвобождает его, делая чувственно ощутимым и зримым. Для этого, в сущности, ему и понадобились стулья — главная сценическая условность, найденная артистом как эквивалент условности литературной. Впрочем, стулья почти всегда дополняются по необходимости отдельными деталями. Цилиндр или трость, подсвечник или папироса, кусок алой свитки, выскакивающий на руки артиста, словно из рукава фокусника, они характеризуют поворот сюжета или персонажа, а то и самсе мысль автора.

Если вообразить себе выступление Юрского как бы освобожденным от плоти текста и проследить движение сюжета только по зримым элементам повествования — мизансцена тела, жест, мимическая гримаса, пауза, переход, то окажется, что они образуют очень легкую, гибкую, но прочную «паутину», сочиненную и сотканную Юрским-режиссером. Текст как бы опутан ею; слово вложено в уста ритмопластической партитуры. И одно, кажется, уже не в силах существовать вне другого.

Другой плюс выступления артиста — чистое слово. Он демонстрирует речевое искусство, целиком опираясь на изобретательную инструментовку поэтического слова. Почти каждая программа заканчивается чтением стихов Б. Пастернака — казалось бы, «нечитабельных», казалось бы, трудноуловимых для восприятия на слух.  Он исполняет их, точно ворожея, гипнотизируя зал непривычной остротой поэтического зрения и слуха, не обронив ни слога, ни буквочки с пиршественного стола высокой литературы. Особо сложные вещи не стесняется перечитать дважды. Юрский не просто «читает» подымает за собой аудиторию, приобщает к непривычному, ведет слушателей к постижению бессюжетной музыки стиха.

Если попытаться кратко определить содержательную сторону эволюции Юрского как художника литературного театра, то следовало бы сказать так; от «ситуаций и характеров» к «теме и вариациям». Естественно, ситуации остаются, характеры обостряются, но они теряют свое монопольное право, свою самодостаточность. Они важны лишь постольку, поскольку обнаруживают — впрямую, исподволь, через контраст — мысль автора. Авторский сюжет становятся высшей эстетической ценностью в театре Юрского. Авторский и в том смысле, что ставит своей задачей явственный контакт с неповторимостью избранного для прочтения писателя или поэта. И в том. что с необыкновенной полнотой и многообразием стремится  выразить тему самого Юрского. Может  быть, именно на этой территории ему дано сегодня с максимальной искренностью выразить себя как художника, человека, актера.

Распахивая авторский текст, Юрский извлекает скрытую художественную энергию произведения. Она является часто в таком неожиданном качестве и количестве, что производит впечатление открытия. Егo исполнение — подлинное соавторство, звучащее литературоведение, филологический эксперимент. Мало того. Он высекает дополнительную содержательную новизну из самого сопоставления, «монтажа» разных произведений и авторов.

В композицию каждой программы он привносит собственные размышления о живом пульсе литературно-исторических традиций, о культурной и художественном преемственности (или контрастности) сюжетов, имен, поколений.