Виталий Сычевский. Дом — это место, где мы остаемся собой. Разговор с Сергеем Юрским. — СЕМЬЯ, №11, 2000

16 МАРТА СЕРГЕЮ ЮРСКОМУ ИСПОЛНЯЕТСЯ 65 ЛЕТ. АКТЕР ИГРАЕТ СРАЗУ В ЧЕТЫРЕХ ТЕАТРАХ ВО МХАТв ИМЕНИ ЧЕХОВА, В «ШКОЛЕ СОВРЕМЕННОЙ ПЬЕСЫ», В ТЕАТРЕ МОССОВЕТА И В АНТРЕПРИЗЕ. А ЕЩЕ ОН ПИШЕТ СТИХИ И ПРОЗУ, СТАВИТ СПЕКТАКЛИ И ДАЕТ СОЛЬНЫЕ КОНЦЕРТЫ. К НЕМУ КАК НЕЛЬЗЯ ЛУЧШЕ ПОДХОДЯТ СЛОВА: «ПРАЗДНОСТЬ БОЛЕЕ УТОМЛЯЕТ, ЧЕМ ТРУД».

Cергей Юрьевич, для вас есть какая-то существенная разница между антрепризными спектаклями и работой в стационарном театре?

— Для меня нет разницы. Те счастливые времена, когда мы говорили «театр — дом», когда это был громадный коллектив под властью одного человека, как, например, БДТ с Товстоноговым, прошли. Сейчас это просто невозможно. Сегодня театр и стационарный, и антреприза — это прежде всего артельный труд. Поэтому все определяет сочетание пьесы и актеров, а вовсе не форма работы. Меня интересуют только две проблемы — что мы играем и с кем?

—            Я видел вас в спектакле БДТ «Беспокойная старость», где вы играли, кажется, с Поповой…

—            Да, с Поповой Эммочкой… Давно это было, давно.

—            До сих помню удивительно трогательную атмосферу семейных взаимоотношений, которую вы сумели создать на сцене. Изменились ли отношения мужчины и женщины в наше время?

—            Вы же сами знаете, что изменились. Я полагаю, что так называемая сексуальная революция в конечном результате женщину унизила. Право на тайну — есть неотъемлемое право человеческого существования. И даже не только человеческого, но и вообще любой Божьей твари. У кота есть своя тайна, у собаки есть своя тайна при всеоткрытости перед своим хозяином. И должна быть своя тайна у артиста. И должна быть своя тайна у женщины. Когда сотни, тысячи журналов занимаются открытием тайн, то наносится  непоправимый урон и артисту, и женщине. Я почему соединяю их вместе, потому что актерская профессия в какой-то мере женская. Я считаю, что именно тут нужна тайна, и нельзя все вскрывать, нельзя. Что-то должно быть доверено и Богу, только Богу.

—            А что для вас значит дом, семья? Это творческая лаборатория или тихая пристань, где вы находите успокоение для души?

—            Дом — это дом. Дом — это место отдыха. Место, где мы остаемся сами собой.

—            Сейчас вы приедете после спектакля домой, вас встретит супруга, дочь…

—            Дочка сегодня играет. Жена сегодня не играет, завтра играет. Послезавтра мы вдвоем играем.

— Во МХАТе идет спектакль «После репетиции», где вы играете втроем — с супругой Натальей Теняковой и дочерью Дарьей Юрской. Легко играть на сцене со своими домочадцами?

—            Они в этом спектакле для меня не домочадцы, а партнеры. Это вообще была не моя затея, а режиссера МХАТа Долгачева. Я очень ценю свою дочь как актрису. Я с ней уже трижды работал, один раз на радио, второй — в концертах, и мы уже три года играем этот спектакль. А уж про Тенякову я и не говорю, это артистка выдающаяся.

—            Я помню ваш потрясающий дуэт — баба Шура и дядя Митя — в фильме «Любовь и голуби», это было нечто…

—            Да, это была интересная работа.

—            Сегодня кино почти нет, в театре мизерные зарплаты, ради чего работать актерам?

—            Ради зрителя, конечно. И благодаря зрителю, потому что без зрителя театр невозможен. Наше дело сродни, я бы сказал, молебствию. Или это попытка издать чистый звук. И если это удается, прекрасно, если не удается, значит, ты идешь дальше и пытаешься этого достичь. Во имя этого и работаем. Театр никогда, в общем, не был хлебным местом. Никогда! Он иногда обеспечивал достойную жизнь, но никогда не делал богатым. Это просто невозможно.

—            Раньше, во времена Товстоногова, драматические артисты были кумирами, их чуть ли не на руках носили, сегодня они уже не занимают того положения в обществе…

—            У меня нет такого ощущения. Мы много ездим, я вижу и провинцию русскую, я вижу и диаспору в самом широком, во всемирном смысле слова. В прошлом году я объехал весь мир, 120 тысяч километров я проделал: Америка дважды, Япония, Германия, Франция дважды, Англия и Шотландия отдельно, Украина, Литва, Россия, естественно, Израиль…

—            И как вас принимали?

—            Вот я и говорю, что везде прекрасно принимали. Причем мы же возим не развлекательные вещи. Пожалуй, вот эта пьеса, которую мы играли сегодня, Апьдо Николаи «Железный класс» у меня самая развлекательная. А то мы возим серьезные вещи, скажем, я возил свой пушкинский концерт…

—            Читали стихи Пушкина?

—            Это не просто стихи, это концерт из десяти авторов. Там и проза, и стихи, и пьесы — все вместе. Или мы возили вот этот спектакль, который мы играем с Наташей и Дашей во МХАТе, — «После репетиции» Бергмана в Америку. Ну, это сложнейшие вещи. Значит, это серьезная проверка себя: можешь ли ты привлечь внимание зрителя столь сложным репертуаром? И может ли это зритель принять? Во-первых, прийти на это, а во-вторых, не уйти, остаться до конца. И вот эта проверка говорит о том, что театр жив, театр существует, зритель есть, он никуда не делся. Он немножко всеяден, потому что он сегодня потребляет что угодно, но это лучше, чем если бы он ничего не потреблял. Русский зритель сейчас распылился, он существует на всем гигантском пространстве мира.

Меня потрясла и последняя поездка в Пензу и Саратов, откуда мы приехали позавчера. Я немножко знаю русскую провинцию, вижу, что люди ведут безумно трудную, я бы сказал, тягостную жизнь. Я очень пессимистично настроен, горько мне. Но в этой горечи утешает то, что зритель способен не только прийти в театр (а театр стал дорогим удовольствием), но и готов сотрудничать с актером. То есть мощно реагировать. То, что вы сегодня наблюдали в зале, — это самая слабая реакция из всех 32 спектаклей…

—            Да, сегодня был несколько замороженный зритель…

—            Замороженный, хотя мы здесь, в помещении театра «Сатирикон», уже один раз играли этот спектакль, и была совсем другая реакция. Ну что ж, бывает и так. А вообще сила публики колоссальна. Вот тут-то, через публику, я и верю в народ.

—            В вашей книге «Кто держит паузу» есть очень много открытий в области мастерства актера. У вас не было искушения передавать свой опыт в качестве педагога?

—            Меня соблазняли на это, я попробовал, но почувствовал, что это не мое дело. Видимо, надо было этим заниматься с самого начала, когда мой учитель профессор Макарьев меня звал работать вместе с ним, но я отказался из-за занятости в театре. Действительно надо было выбирать либо много играть и ставить, либо преподавать. Я выбрал первое. А сейчас я боюсь, что у меня не хватит сил. Когда у меня есть остатки сил, я занимаюсь либо литературой, либо режиссурой. Если бы я стал заниматься педагогикой, я думаю, что я был бы честным педагогом, и тогда бы я должен был бросить все свое остальное.

—            Когда вы ставите спектакль, в вас как в режиссере умирает актер или вы все равно проигрываете роли за других исполнителей?

—            Не знаю, для меня это одно целое. Это разные стороны одной профессии. Но я занимаюсь режиссурой только тогда, когда вижу, чувствую, как это нужно играть.

—            Значит, все-таки пропускаете все через себя как актера?

—            Да, через свою актерскую суть.

—            Вы много ездите…

—            Очень много.

—            А какими видами транспорта вам нравится перемещаться в пространстве?

—            Приходится чаще самолетом. Потому что преодолеваешь гигантское количество километров. А в этом году сплошной поезд. С начала года я уже проехал восемь тысяч километров на поезде. Хотя был и самолет. Мы играли в Таллине, причем в

Таллин я попал через Хельсинки. Был уже Киев, Харьков, Пенза, Саратов. И впереди еще несколько поездок. Я обожаю ездить поездом.

—            Как вы коротаете время в пути?

—            Сплю.

—            С каким чувством вы приезжаете в город на Неве, где прошла ваша молодость, где вы узнали первый успех, славу?

—            Я сейчас написал об этом в первом номере журнала «Октябрь», называется «Фонтанка» — это мое последнее прощание с Питером. Я написал о реке Фонтанке, которая является моей малой родиной. БДТ на Фонтанке, да и не только БДТ — все, вся моя жизнь в Питере — 45 лет — была связана с рекой Фонтанкой. Все там. От детства до последнего дня отъезда. Я простился с Питером. Я ничего не забыл, и он для меня — моя родина, и моя основа, и моя школа, и мой стиль. Это все оттуда. Но это прошлое. И приезжаю я туда для того, чтобы увидеть немногочисленных оставшихся друзей и посетить могилы. Если еще при этом нужно играть спектакли, я играю спектакли.

—            Вы известный мастер художественного слова. Какие новые чтецкие программы готовите?

—            В прошлом году я дал 47 концертов по всему миру. Но сейчас я ставлю спектакль в театре «Школа современной пьесы», поэтому все концерты остановлены. Исключение составил концерт в Харькове, в Театре Шевченко — один за два месяца, для того, чтобы просто не забыть что и как. Так что сейчас только театр.

—            Расскажите об этой работе?

—            Пьеса называется «Провокация». Пьеса современная. Это фарсовые сцены, в которых много жизненных ассоциаций, но я всегда буду подчеркивать, что они все случайны. Для того чтобы играть современный фарс на уровне высокого театра, нужны очень особенные артисты. Поэтому я очень долго колебался, пробовал… два года! И наконец создал артель из артистов сразу четырех театров! Это очень трудно.

—            Разные школы, разные творческие принципы…

—            Да, разные школы, разные принципы. Но я собрал тех людей, которые нужны мне для этой очень необычной пьесы.

—И на ком же вы остановили свой выбор?

—Наталья Тенякова и Дарья Юрская из МХАТа, Валерий Еременко и Сергей Юрский из Театра Моссовета, Евгений Князев из Вахтанговского театра, Владимир Качан и Максим Евсеев из Театра «Школа современной пьесы». И мой всегдашний помощник Александр Аронин, который представляет артель артистов.

—Сергей Юрьевич, для артиста яркая индивидуальность — это самое главное.

—Да, это точно.

—Скажите, пожалуйста, а среди театральной молодежи есть таланты?

—А как же! Их немного, но талантов много не бывает. Вот я ставил в Театре Моссовета спектакль «Не было ни гроша, а вдруг алтын» и взял молодых артистов, которые мне показались совершенно примечательными, это Тагина, Кондратьева, Еременко, это Юра Черкасов, которого я еще в «Игроки» брал, это Яцко Саша, уже теперь не молодой. Я ставлю «Провокацию», и мне нужна Дарья Юрская, и мне нужен тот же Еременко. Я пробую сейчас нового артиста Максима Евсеева, которого посмотрел на сцене, и он мне понравился. Я не знаю, молод ли Князев, наверное, он уже не может считаться молодым артистом, так как он уже профессор института, но это очень необычный артист. И в Театре Моссовета еще могу назвать много хороших артистов.

—Значит, не оскудела земля русская актерскими талантами?

—Нет, не оскудела. Все есть. Но жутко тяжелы условия их жизни. Сгнило театральное руководство, исфальшивилось. Вообще фальши в театре очень много, и поэтому много опасностей. Но таланты есть. Приглашаю вас на «Провокацию» — эта работа носит экспериментальный характер, она будет для меня проверкой. Имею ли я право говорить все то, что я говорю о зрителе, или я это все сочинил. И для зрителя будет проверка. Тут либо пан, либо пропал. Либо этот спектакль привлечет большого зрителя, либо станет элитарным — не знаю.

—Большое спасибо за приглашение, а когда премьера?

—В начале апреля начнутся предварительные прогоны. И будут идти до седьмого числа. А седьмого апреля начнем играть.

—Сергей Юрьевич, поговорим о вашем литературном творчестве. Чем вы порадуете читателей?

—Я просто перечислю, что вышло за последние три года. Вышла книга «Жест», большая книга стихов, вышла книга прозы «Содержимое ящика», вышла малая книга прозы «Сюр». В журнале «Октябрь» вышло три больших куска автобиографической книги под названием «Западный экспресс». Четвертая часть под названием «Опасные связи» выйдет в мае. В журнале «Знамя», тоже в пятом номере, выйдет повесть «Голос Пушкина».

—Что вы читаете? Какая книжка лежит сейчас на вашем ночном столике?

—Я очень много читаю. По профессии, не по профессии. Это мое любимое занятие. Во-первых, мое ежедневное чтение, и это очень серьезное, я бы сказал, огорошивающее каждый раз чтение — это Библия. Я выписываю много журналов, даже все не успеваю читать. Но современная проза, современная драматургия у меня на виду. Обращаюсь и к вещам, ранее написанным, сейчас я читаю, скажем, Генри Миллера — одного из вершителей сексуальной революции, раскованного до беспредела. Я хочу понять, почему Генри Миллер при всей непристойности того, что он пишет, вызывает у меня чувство уважения и ощущение большого писателя. И почему вся гнусность сегодняшних журналов, которые столь же разнузданны, вызывает чувство омерзения и блевотины. В чем разница? Оказывается, дело даже не в том, что себе позволяет человек, а в том насколько силен его талант, насколько он способен создать ту форму, в которой можно преступать законы приличия. Оказывается, на это нужно иметь право. А если это делает каждый, то это просто бегание с голым задом по улице. За это в милицию надо сажать, причем не разбираясь даже в причинах, сажать, и все.

—А как вы относитесь к потугам нашей кинематографии?

—Когда показывают наши фильмы, я обязательно смотрю и пока что все время разочаровываюсь. Иногда они даже мастерски сделаны, но они совершенно лишены моральных устоев и души. Ни того, ни другого. А чаще всего и мастерства нет. Тогда уж это просто страшно.

—Интересно, что вы думаете о телевидении?

—Не так давно по телевидению передавали рассказы кинорежиссера Швейцера, я получил огромное удовольствие. Только мало кто это слушает. Слушают Доренко — что поделаешь? Вот это и есть то, что делает меня пессимистом. Потому что такие передачи, как передача Доренко, есть соблазн к агрессии, пробуждение худших, я бы сказал, подстрекательских качеств. Он подстрекает к развязыванию самых гнусных чувств в людях. Это ужасно. Телевидение становится очень опасным гипнотизером, который имеет злые намерения.

—На днях телевидение опять показало фильм «Золотой теленок», в котором вы сыграли роль Остапа Бендера. Как вы думаете, что бы сегодня было с Остапом, доживи он до наших дней?

—Умер бы.

—Почему? Ведь наше жуликоватое время как будто создано для таких, как он.

—Но он же не жулик. Его все время путают с кем-то. Жулик там другой — Альхен. Бандит — это Корейко. А Остап- то при чем? У него же есть название — он комбинатор. А что такое комбинатор? Это артист своего дела. Он очень талантливый артист.

—Но комбинаторов сегодня тоже более, чем достаточно, их имена у всех на слуху…

—Да, но артистов своего дела мало. А Остап артист. И настоящим артистам сегодня очень трудно. Артист должен быть с именем, тогда ему можно выжить. А так как Бендер имеет репутацию жулика, он бы просто умер сегодня. Все бы благоденствовали и воровали, а его бы посадили в тюрьму.

—В конце фильма Остап предпринял попытку убежать из Советской России за границу, может быть, и сегодня он свалил бы куда-нибудь подальше, как вы думаете?

—Я бы на его месте свалил за границу. Потому что он не имел этого счастья — общения со зрителем, а я его имею. Поэтому мне некуда бежать, а ему есть куда.

—А вы не допускаете, что у него нашелся бы сегодня 401-й сравнительно честный способ отъема денег?

—Ему же не нужны деньги. Ему разговоры нужны, и все.

—Значит, сегодня он не смог бы разорить какого-нибудь финансового олигарха, как разорил Корейку в кино?

—Да нет. Бендер и там проигрывает, и тут проигрывает — всегда проигрывает.

—А кто, на ваш взгляд, герой нашего времени из галереи литературных персонажей романа Ильфа и Петрова?

—Подпольный миллионер Корейко. Хотя, нет, сейчас время очень разнообразное, и нет единого героя, нет единого взгляда на вещи. И это хорошо.

—Правда, отсутствие ориентиров внесло некоторую растерянность в умы людей…

—Сейчас еще ничего, будет еще хуже. Совсем растеряются.

—Вы так пессимистически смотрите в будущее?

—Абсолютно.

—Чем же все кончится?

—Плохо кончится. А потом, расплатившись за все наши грехи, может быть, мы очнемся и начнем все сначала. Но сперва надо осознать свои грехи. Мы очень грешны.

—А в чем, на ваш взгляд, наш самый большой грех?

—В войне.

—Вы имеете в виду войну в Чечне?

—Да. И в других войнах.

—Что все же вселяет в вас надежду, дает силы работать, преодолевать депрессию и пессимизм?

—Общение с театральной публикой, оно для меня очень много значит. Я ее знаю хорошо и вижу часто, много, я вижу перед собой примерно от 80 до ста тысяч человек в год. Лично вижу. Не через экран, а лично. Это много. И вот глядя на этих людей, слыша этих людей, работая для них напрямую, я и говорю: народ выживет.

—Значит, все-таки нас ждет хэппи- энд?

—Да, но не скоро. Очень не скоро.