Андрей Недзвецкий. Сергей Юрский здесь и сейчас. — Театральный курьер, апрель 2000

—            Нам совсем не известно имя драматурга Игоря Вацетиса. Это не виртуальная личность?

—            На сегодняшний день виртуальная. Он был журналистом и исчез в 91-м году в Боснии. Я знал Вацетиса много лет. У меня остался его громадный неразобранный архив. Один из романов — «Обстоятельства образа действия» — был опубликован в журнале «Континент», с моим предисловием, где изложена его биография. Вы можете с ней ознакомиться… Скажу лишь, что я был первым читателем всего, что создавал Игорь. Даже когда он эмигрировал во Францию, то присылал мне пакеты с рукописями. Причем я уже не справлялся с объемом: он писал быстрее, чем я мог прочитать. И вот, уже после исчезновения Вацетиса, я стал получать его пьесы. Все они вошли в сборник под названием «Театр Игоря Вацетиса», который я подготовил к изданию.

—            Получается, что вы у Вацетиса, как Макс Брод у Кафки — что-то вроде душеприказчика. Только Кафка завещал сжечь свои рукописи, а вам, как мы понимаем, Вацетис передал права на издание.

—            Да, право распоряжаться рукописями у меня есть. Как раз вчера я сдал дискету в издательство. Но у меня возникает сомнение, не самодеятельные ли это ребята. Два месяца договаривались, я отдал рукопись, а потом потребовали принести текст на дискете. Я принес и слышу: «Вот придет одна женщина, она знает, куда ее вставить». Я говорю: «Подождите, у вас ведь издательство.

Вы же что-то издавали до этого? Вы должны знать, куда это вставить?» А они: «Был тут один мальчик, он знал, но мы с ним поссорились, и он уволился. А мы не знаем. Завтра придет женщина, вот она и вставит».

—            Да, труды! А как обстоят дела с вашим литературным творчеством? Вы закончили свой «Западный экспресс»?

—            Нет. Пока в журнале «Октябрь» опубликовано только три части. Следующая — «Опасные связи» — пойдет в июньском номере. Это раздумья о моем отношении с КГБ и о том, почему каждый из нас мог бы опубликовать свои воспоминания о КГБ. Ведь все в какой-то мере были схвачены либо полусхвачены, либо завербованы, либо с попыткой вербовки.

—            Вы лично были схвачены или полусхвачены? Вас преследовали?

—            В Ленинграде мне КГБ просто не давало жить. Поступило указание сверху — и для меня закрылись все двери. Тогда я был вообще запрещенный человек. Нельзя было упоминать мою фамилию на телевидении, радио, затирались титры, забивался звук. Даже из рецензий мое имя вычеркивали! Пять лет я боролся с ними. Но не слишком понимал, с кем. Ведь меня открыто ни в чем не обвиняли. Я просил объяснить, почему меня преследуют, а в ответ слышал: «Вам, товарищ Юрский, все это кажется, спокойно работайте, у вас временные трудности». Меня вынудили уехать в Москву. Не взяли во МХАТ, потом в Ленком, да и в Театр им. Моссовета приняли со скрипом…

—            Эта история чем-то напоминает кафкианский «Процесс»: герой преследуется, но ни у кого не может добиться, в чем его обвиняют. За что же на вас были гонения?

— Это не на меня были гонения, а на всю страну. Потому что после пражских событий 68-го года началось то, что мы называем «жестким застоем». Я был в Чехословакии во время «Пражской весны» и помню весь тот расцвет. Когда же я приехал в Прагу после интервенции, то увидел другой город — город, потерявший надежду. Я вдруг понял, что все хорошее обречено на поражение. С 68-го года я был во мраке. И независимо от того, что я шутил, ставил веселые спектакли, капустники, фон моей жизни всегда оставался темным, унылым, сумрачным. В это время у меня дома действительно висел портрет Кафки. Я им сильно увлекался и даже хотел поставить спектакль или снять фильм по его рассказу «В исправительной колонии». Мне представлялось, как можно это сделать. Но пришел ко мне в гости Сережа Никулин, режиссер и театровед, ныне возглавляющий издательство «Актер». И мы заговорили о том, что все так мрачно. Вдруг он увидел портрет и говорит: «Ну что же вы хотите, если у вас над столом портрет Кафки висит?! Снимите немедленно! Повесьте фото певца какого-нибудь или певицы. Пусть висит — улыбается. А Кафку снимите! Немедленно! Фон уберите!»

—            Кто сегодня висит над вашим столом?

—            Сегодня там разные висят…

—            И что, мрак рассеялся и наступило просветление?

—            Наступило. Но все гораздо сложнее, чем вы думаете. Это очень деликатная тема, и я не хотел бы ее муссировать. Она связана с вопросами христианства и моего самоопределения в религии, путь к которой был долог. Но для меня это было очень важно. Понять, что помимо горизонтальных связей, существуют еще и вертикальные…

—            А вас не смущает 29 апреля?

—            29 апреля?

—            Ну да, это — Великая суббота, а у вас на нее один из премьерных спектаклей назначен…

—            А, ну это не от меня зависит.

—            А 28-го все-таки отменили?

—            Да, один из артистов оказался в этот день занят. Правда, мне предложили поставить на этот день «Стулья», а то они ни разу не идут в апреле. Но тут уж я возразил: раз отменился сам собой спектакль в Великую пятницу, то специально другой не надо ставить. И со мной согласились — не надо. Я знаю: в пост нельзя играть комедии, а в страстную неделю вообще нельзя играть. Но это было бы не правильно. Тогда театр вообще на месяц придется закрыть. Сначала пост, потом Пасха. Раньше в Светлое Воскресение театры открывались, а сейчас мы не играем, и причина здесь простая: начиная с Пасхи — серия выходных, майские праздники — люди не пойдут в театр, они водку будут пить, на дачу поедут. У нас страна не церковная. У меня есть проблемы с некоторыми актерами, глубоко верующими людьми, которые обращаются ко мне с тем, как быть, как совместить. Но я полагаю, что нужно исходить прежде всего не из церковного, а из профессионального долга. Иначе все это притворство. Иначе человеку нужно заняться другим делом. А в театре надо именно служить. И не забывать свою веру. Ведь внутри Бога все — и театр, и церковь.

—            Но в последнее время слово «служить» постепенно уходит из актерского лексикона…

—            Думаю, это связано с тем, что высокая волна драматического театра прошла. До 90-го года театр был семьей. Главный режиссер был отцом, иногда суровым, иногда мягким. А актеры были дети, иногда добрые, иногда злые. Я сам был одним из детей и воспитался в семейном театре Товстоногова. Переходить из одного театра в другой было тогда опасно. А потом все это рухнуло вместе с советской властью. И началась безотцовщина. Артисты стали перебегать с одного места на другое и ставить свои условия. Как тогда умные люди говорили, театр превратился из семьи в фирму: контракт, гонорар, имущество врозь. Но, как вы знаете, фирмы не получилось. Получилось только у одного фирмача — Марка Захарова. Не знаю, как ему это удалось. А у других… Ну вот театр имени Моссовета — где там фирма? Нет фирмы. Большинство театров пытаются остаться семьей, но и это уже не получается, это тоже фальшивый ход.

—            Подождите, нам кажется, что сейчас предостаточно таких театров- фирм. Столько антреприз наплодилось за эти годы. Да и у вас есть своя «Артель артистов»…

—            Но это же совсем другое дело! (Смеется.) Артель артистов — это идея. Еще в 91-м году, прожив полгода во Франции и осознав, как дорог мне наш театр, наши актеры, я понял, что мы должны объединиться. И мы создали артель. Что это такое? Это собрание людей для определенного дела, для конкретного спектакля. Просто мы сговорились построить этот дом. Мы его построим, потом, как говорится в театре, «поиграем». Вот и все. Если найдется еще объект, мы снова соберемся. Так делается сегодня «Провокация».

—            И все-таки мы не уловили особого отличия артели от антрепризы…

—            Да отличие в том, что артель — это не фирма, где я вас нанимаю. Я же не имею своего юридического лица. И не имел ни разу. Никогда. Меня можно назвать кукушкой. Я иду во МХАТ и сговариваюсь делать «Игроков»… Иду в театр Райхельгауза, приношу пьесу, привожу актеров, своего помощника, осветителя. Вредит ли это театру? Я уверен, что нет. Потому что я убежден, что именно эти актеры должны играть эти роли. У нас заняты два актера из «Школы современной пьесы», но в этом театре нет большой труппы, нет людей, которые могли бы заменить Князева, Яременко. И такое сочетание не разрушительно для театра, наоборот, оно создает какие-то новые формы…

—            Здесь вряд ли кто-нибудь станет с вами спорить. Скажите, почему вы обратились к современной пьесе?

—            Потому что сейчас пришло время современную пьесу ставить.

—            А по нашим наблюдениям, сегодня самый современный автор — это Шекспир. В последнее время Москва наводнилась шекспировскими постановками, большинство из которых поражает своей вольностью. Недавно мы были на одном спектакле, где Ричард 111 в кальсонах гоняет по сцене футбольные мячи, символизирующие отрубленные головы, и при этом невнятно рычит текст.

—            Ну что же вы хотите? Такова сегодняшняя культура: тексты используются как материал для самоутверждения режиссера. При этом он превращает артистов в краски для своих «полотен», а текст режет и клеит, как захочет. К сожалению, нынешний театр презрительно относится к слову.

—            Впрочем, как и нынешняя литература…

—            Ну здесь я бы так не сказал. Современные авторы поражают своим мастерством, удивительной способностью к стилизации. Даже если это разрушители типа Сорокина или Пелевина.

—            С этой точки зрения — да. Взять того же Коляду. Он виртуозно строит диалог, но при этом из его пьес будто весь воздух выкачали, там жить нельзя — такая мертвечина! Нам даже пришлось вынести его сборник из редакции, чтобы радиоактивный фон убрать…

—            С Колядой у меня все кончилось, когда я посмотрел поставленный им спектакль «Русская народная почта». По пьесе Богаева, его ученика…

—            Кто же, на ваш взгляд, сегодня заслуживает внимания?

—            Сегодня есть интересные имена, трудно даже перечислить все открытия, которые мне повезло сделать в этом году, из последних назову Бутромеева, Уханова, Дмитрия Быкова. Есть люди, которые меня удивляют — Володя Александров, например…

—            А Вацетис?

—            Должен признаться, я не сразу осознал, с талантом какого масштаба имею дело..; Но, извините, время… Надеюсь, вы сохраните наш разговор в тайне?

Он улыбнулся и всем троим пожал руки. Мы дали клятву, что будем молчать о содержании пьесы, словно члены масонской ложи. Юрский мгновенно исчез, оставив после себя только улыбку, подозрительно напоминавшую улыбку Чеширского кота. Лампионы погасли, и, оказавшись в темноте, мы ощутили себя заложниками собственного любопытства.

Андрей НЕДЗВЕЦКИЙ и еще двое

P. S. «… судьба и труды Игоря Вячеславовича Вацетиса… остаются загадкой для нас — загадкой тревожащей и манящей… мало, кто знает, чго Игорем написаны несколько романов, громадное количество рассказов, повестей и стихов. Две его пьесы: “Parbleu” (Черт побери) и “Попытка провокации” переведены на несколько европейских языков. “Попытка провокации ” была поставлена в Польше на камерной сцене варшавского театра “За костельни”. Спектакль и пьеса были удостоены специального приза “За неожиданность в постановке вопроса” Польской Ассоциацией Критиков в защиту современной драматургии от нападок (ПАКЗСДоН). В рейтинге пьес, “освеживших европейскую сцену”, который открывают такие имена, как Бруно Шульц, Виткевич и Гомбрович, Игорь Вацетис замыкает первую десятку, переместившись после “Parbleu” сразу со 162-гона 11-е…” “Жаль только, что — опять же, как всегда, — популярность Игоря мы приняли из рук Запада. Остается надеяться, что, раз приняв, мы ее, эту популярность Игоря, из рук своих уже не выпустим… ”

Сергей Юрский (Из предисловия к роману “Обстоятельства образа действия”, журнал “Континент», № 90)