Дмитрий МЕЛЬМАН. Рыцарь со страхом и упреком. «Московский Комсомолец», 12 марта 2005 года

     — Я погуляю полторы минуты, — сказал он, когда мы наконец встретились в Доме актера. — Надо выветрить из головы похороны…
     Да уж, не самый подходящий момент для юбилейного интервью. 19 марта Сергею Юрскому исполняется 70. А в начале месяца актер похоронил двух близких людей. Но полторы минуты истекли, и он уже не там — здесь…
     Одержимый. Ни убавить, ни прибавить. Актер, режиссер, писатель. Чем бы ни занимался Юрский, во все погружается с головой. Без остатка. Сейчас играет Сталина — и это для него самое важное. Завтра займется чем-то другим — остальное перестанет существовать. Уже 50 лет в таком режиме — своего рода привычка. Расспрашивать Юрского о прошлом — занятие неблагодарное. Он не из тех, кто живет минувшим. Отпустил, забыл, проехали. Едем дальше.
     
     — Сергей Юрьевич, значит, о грустном вам не напоминать?
     — Ну как, я все равно об этом думаю.
     — Кого хоронили?
     — Сегодня — Николая Прокоповича. Прекрасного артиста, которого знают в основном по роли Гиммлера из “Семнадцати мгновений весны”. А для меня он — партнер. И очень дорогой партнер. А вчера в храме Христа Спасителя отпевали крупного менеджера, антрепренера, можно сказать, международного уровня — Павла Белинского. Cына моего старинного друга, режиссера Саши Белинского.
     — Не самые приятные эмоции накануне юбилея.
     — Стараюсь сам юбилей пройти ровным шагом, а не вприскочку.
     — А вообще в вашей жизни сейчас больше радостных минут или горестных?
     — Горя я не ищу, естественно. Да и радостей специально искать мне тоже не свойственно. Я ведь принадлежу к профессии, которая скорее развлекает, чем развлекается. Скорее жизнь есть исполнение долга, и в этом исполнении ты находишь свои радости. А жизнь в теперешнем ее качестве есть участие в какой-то новой, поворотной ситуации. Мир на повороте…
     — И в чем его поворотность?
     — Она заключается в обилии тупиков, в которые зашли люди. Давайте представим. Буквально. Человек шел-шел, были повороты всякие: то правее, то левее. А потом бац — и тупик. И тут что? Либо поворот в буквальном смысле: давай назад — ищи, где ты сбился. Или долби вперед — опасно, может, не додолбишься. И наконец, третий вариант — обустраивайся прямо тут.
     — Это все очень образно…
     — Образно. Как маленькое стихотворение в прозе.
     — А если перейти к конкретике. Или это скучнее?
     — Это скучнее. Но, если хотите, я поясню. Тупики — это и проблемы театра, и проблемы экономики… Да всего: экологии, политики, проблемы глобализации…
     — Вы говорите об обществе, а общество состоит из конкретных людей. Вот, к примеру, взять конкретного человека Сергея Юрского. Тоже тупик?
     — Да и у меня тупиков хватает. Профессия, которой я отдал полвека, переменилась. Она, я бы сказал, мутировала. Потому что изменились задачи: чем влияем на зрителя, что приучаем зрителя ждать от нас и чем вообще занимаемся на сцене, с какой целью.
     — Ну если советская театральная школа призывала просвещать зрителя, то теперь предпочитают развлекать.
     — Вот это-то меня и смущает, это и есть кризис, мутация. И если бы я знал об этом 50 лет назад, я, пожалуй…
     — Не пошли бы в эту профессию?
     — Не пошел бы.

“Страх вводил меня в болезненное состояние”

     — О повороте. Вы играете спектакль “Ужин с товарищем Сталиным” и говорите, что это для вас сейчас самое важное. Во-первых, почему Сталин? И почему сегодня?
     — Во-первых, об этом надо спросить Друцэ. Почему этот человек, старый человек, религиозный, абсолютно антитоталитарный, написал в 2001 году пьесу о Сталине. Потом уже надо меня спросить: почему я стал играть. Для меня — это драма, очень острая и необыкновенно современная. Ведь почему-то к этой фигуре сейчас снова стали возвращаться. Да, можно, глядя на толпы пенсионеров с портретами Сталина, сказать: ну старичье, выжившее из ума. А если взять и вглядеться? Возвращение из тупика — занятие в общем-то пустое. Но посмотреть туда — а что было-то? — надо. А было совсем не то, что сейчас примитивно говорят. Дескать, пришли два плохих человека, Ленин и Сталин, которые взяли книжки двух других плохих людей, Маркса и Энгельса, и все нам тут испортили. Вот это — чепуха. Играя Сталина, я понимаю, что сталинизм был создан не столько Сталиным, сколько волей народа. А потом уже начался процесс необратимый. Который мог ли остановить один человек? Может, и не мог.
     — “Московская сага”, “Дети Арбата”, масса документальных фильмов о том времени… И вы туда же?
     — Туда, да не туда. Я как человек, занимающийся художественным творчеством, не мог не почувствовать этой волны. И захотел попробовать понять ее объективно и телесно. Я же актер, а не философ. А от тех фильмов и сериалов, которые вы перечислили, наш спектакль отличается. Там Сталин — лицо эпизодическое, которое рассматривается с точки зрения жертвы. Герои — те, кто им подавлен. В этой пьесе Сталин — герой спектакля, происходящее рассматривается с его точки зрения. И жертвами сталинизма являются все персонажи, включая самого Сталина. Это как бы взгляд изнутри. И этим он интересен, этим оригинален.
     — Сергей Юрьевич, насколько я знаю, в свое время в Ленинграде партийные чиновники активно “шили” вам диссидентство…
     — Видимо, да. Буквально это никогда не было сказано, но, видимо, да — чужой.
     — Сейчас, по прошествии лет, можете сказать, что таковым и являлись?
     — Очень выгодно было бы сказать, что да, был диссидентом. Но я не был им. Я был самостоятельным, вольным человеком. И, конечно, это могло раздражать.
     — Однако по тем временам ваши поступки казались предельно вызывающими.
     — Я не знаю, о чем идет речь.
     — Ну как: встречи с Солженицыным…
     — Ну это даже смешно. Я не имел чести принадлежать к кругу Солженицына, я был его большим поклонником.
     — Но большинство людей трижды подумали бы, прежде чем встречаться с опальным писателем…
     — А я трижды и подумал.
     — Подстраховались бы и не пошли.
     — А я пошел.
     — Вы демонстративно провожали эмигрантов в Израиль…
     — Никогда. Не провожал. Ложная информация. И не потому что считал их врагами народа, а просто потому что так случилось.
     — А Прага?
     — Прага была. Я был возмущен тем, что там произошло, и написал об этом в отчете. Но в Прагу же я ехал не революцию делать, ехал по заданию Общества дружбы и случайно застал те события…
     — После этого, как принято считать, вас стали травить. Или травля в данном случае слишком громкое слово?
     — Нет, это была травля. Театра она почти не коснулась, а вот в кино меня снимать было запрещено. Совсем. И телевидение, и радио, и пресса — все было закрыто.
     — О чем хотел спросить. Если помните, в фильме Рязанова “Гараж” профессор, герой Леонида Маркова, говорит: “Меня много били. Потом за это же награждали. Но испугали — навсегда”. Вас испугали?
     — Очень. Страх самый большой — это страх потерять себя. Потерять уважение самых близких людей. И самоуважение. Страх, который ввел меня в болезненное состояние. Каждый с этим борется по-своему. Кто-то к врачу идет — я и к врачу ходил. Кто-то таблетки пьет — я и таблетки пил. Но у меня было еще одно. Я написал откровенную повесть. В стол. Об этом страхе. О страхе, который превращается в тоску и в настоящее уныние. И от которого в конечном счете выбрасываются из окна. И то, что я сумел это сделать, для меня было крайне важно. А когда началась перестройка и тема была вроде изжита, я по этой повести поставил фильм “Чернов”. Для того, чтобы посмотреть со стороны. И отпустить этот страх от себя.
     — Теперь ко дню сегодняшнему. Недавно по телевидению распространили текст обращения о том, чтобы придать Ходорковскому статус политзаключенного, подписанного в том числе и вами…
     — Да, обращение это получило довольно громкий резонанс. Понято, правда, было по-разному. Акцент, с которым меня поздравляют, несколько иной, чем был на самом деле. Но, раз люди так слышат, значит, им так хочется слышать. Хотя в нашем документе речь шла о том, что нельзя полтора года держать в клетке человека. Который, как я все-таки думаю, не является опасным для общества. И которого только собираются судить. Это противоестественно, противосмысленно. В этом документе и говорилось: “Судите. Судите со всей честностью. Слушайте друг друга, выясняйте. Но не мучайте человека и не травите его”. Более того, я ведь второй раз уже подписывал это письмо. Первый раз в мае. Но тогда это абсолютно не прозвучало, хотя письмо было абсолютно таким же.

“В кино я денег не заработал”

     — Сменим тему. Когда мы с вами договаривались об интервью, вы сказали, что уже 20 лет не снимаетесь в кино. Зачитываю список: “Чернов” (1990 год), “Экстрасенс” (1992), “Пистолет с глушителем” (1993), “Исповедь незнакомцу” (1994), “Королева Марго” (1996)… Или вы эти картины фильмами не считаете?
     — Нет, это были фильмы. Но не работа в кино. Случайные роли. Просто все эти годы я занимался другим, а это…
     — Деньги?
     — Нет, я никогда не занимался кино для заработка.
     — Но это же ваша профессия, чего тут стесняться?
     — Зарабатывать деньги в кино мне никогда не удавалось. Когда снимался в гигантских ролях, за это платили гроши. Когда же снял “Чернова”, всего моего гонорара мне хватило только на банкет для съемочной группы.
     — Сейчас актерская работа оплачивается очень даже неплохо. Вот только вас в кино не особенно видно.
     — В чем мне нравилось сниматься, я снялся. А сейчас… Что же я могу играть? В прошлом году было очень много предложений. Некорректных предложений.
     — А к сериалам вы как относитесь?
     — Как к другому искусству, в котором тоже можно принимать участие.
     — Значит, не гнушаетесь?
     — А почему я должен гнушаться? Господи, ведь сыграла же Чулпан Хаматова, и прекрасно сыграла, в “Детях Арбата”. А Евгений Миронов в “Идиоте”!..
     — Молодых называете, а ведь сейчас и старшее поколение потихоньку подтягивается. Смотришь: и Чурикова, и Фрейндлих, и Басилашвили, и Соломин…
     — Ну и замечательно. И пусть себе играют.
     — Почему без вас?
     — Потому что я театром занимаюсь, литературой. А то, что мне предлагают… У каждого, знаете, своя судьба. Я не хватаюсь за лицо в ужасе, что меня не зовут в сериалы. 
     — Какую-то роль из последних нашумевших сериалов на себя не примеряли?
     — Нет-нет… Один раз только позавидовал моему другу Басилашвили и сказал режиссеру Бортко, что хотел бы сыграть Воланда. Но когда начались подробности: с механическим котом, с куклой… я сказал: “О, нет”. Нет, мне кот нужен, как у меня дома. И вместе с тем, чтобы был артист. Вот я не знаю, как это сделать… Поэтому: нет, нет, нет… А Бас (Басилашвили. — Авт.), кстати, хотел Сталина сыграть, а сыграл я.
     — В театре, если не ошибаюсь, вы в основном в своих постановках играете?
     — Да, так получается.
     — “Получается” или просто вам не нравятся чужие?
     — Часто очень не нравятся. Совершенно откровенно.
     — А для актера это тоже, может быть, тупик?
     — Может быть. Не знаю, но очень может быть. Потому что когда я сталкиваюсь с режиссером и вижу, что дело не в его идеологии и не в его посыле, который с моим не совпадает, а дело в том, что он попросту неграмотен…
     — А вы так легко можете расставить все точки над “i”?
     — Я могу. Я 50 лет этим занимаюсь. От безграмотности в профессии меня… уа-а-а. (Кривит лицо.)
     — Воротит?
     — Да.
     — Многие ваши ровесники говорят примерно то же самое. Иногда, извините, это походит на брюзжание.
     — Это не брюзжание. Это просто люди с высшим образованием говорят людям без высшего. Когда сделано неграмотно по профессии — я вижу и говорю: “Это неграмотно”.
     — А я вот читал, что Товстоногов, восхищаясь Юрским-актером, Юрскому-режиссеру в таланте отказывал.
     — И напрасно — наверное, мстил за что-то. Это вообще плохая история, которая в свое время мне сильно навредила. И до сих пор вредит.
     — То есть в некоторых кругах это своего рода штамп: Юрский-режиссер — минус.
     — Да, аксиома. Но я не пытаюсь никому доказывать обратное — просто делаю спектакли. Я никогда не работал по схеме: одно кончил, другое начал. Ставил только то, что считал: пришла пора. А поставил я довольно много. И вопреки расхожему клише, они все были долгоиграющими и успешными.

“Мы как цыгане — женимся только между собой”

— У вас ведь актерская семья. Для семейных отношений — значительная степень риска, как считается.
     — Понятия не имею. Я же из циркачей. Мы как цыгане — женимся только между собой. У меня и первая любовь — актриса, и первая жена (Зинаида Шарко. — Прим. авт.).
— Какой-то замкнутый круг — сами в себе варитесь. Тот мир, который в зале, за окном, он что, враждебен?
     — Вот не дай бог еще жениться на поклоннице, которая будет днем и ночью говорить о театре. Дома о работе я вообще предпочитаю не разговаривать… Знаете же анекдот: “Говорят, ваша дочь вышла замуж?” — “Да”. — “Кто он, где играет?” — “Нет, он не актер”. — “Как, из зрителей?!” Понимаете, это опасно. Клан.
— Как раз ваша дочь вышла замуж за зрителя.
     — Да, но он оказался хорошим зрителем. Алеша ведь отслужил армию в Театре Армии и даже съездил со МХАТом на гастроли — у Ефремова в спектакле “Борис Годунов” в массовке выходил.
— А теперь, если не ошибаюсь, стал бизнесменом?
     — Нет, бизнесменом Алешу назвать сложно — не похож. Он со своими родителями занимается арт-выставками. Хотя на самом деле я не понимаю, чем он занимается. Ну скажите мне: как можно сделать выставку академического советского искусства 50-х гг. в Китае? Я, например, не понимаю. А они ее сделали.
— Ну а с Дашей, вашей дочерью, все, стало быть, в порядке — выбрала для себя актерскую стезю…
     — Абсолютно сознательно. И бескомпромиссно. Хотя мне кажется, что у нее способности шире, чем просто актерские.
— Поясните.
     — Это может быть и литературная, и режиссерская, и психологическая деятельность… Вот такой набор.
— Однако принято считать, что природа на детях отдыхает.
     — Я же говорю, сам из актеров. Наоборот, мы как японский театр — из поколения в поколение учимся: дети у родителей, внуки у детей…
— Ваша супруга Наталья Тенякова в своих беседах с журналистами более откровенна, чем вы. Не ругаетесь потом?
     — Может, я чего-то не прочел. Может, она где-то ругалась на меня или жаловалась. Но я приму любые ее жалобы.
— Да нет, жалоб вроде не припомню. В одном из интервью она, например, сказала: “Юрский был молодежным кумиром Ленинграда”. Интересно, в чем это выражалось?
     — Это она сказала. Она была молодежь, а я, видимо, был ее кумиром.
— Ну, наверное, она была не одинока?
     — Видимо, не одинока… Ну как: если я, выходя на сцену, один собирал полные залы в течение десятилетий. С любой программой. Наверное, это что-то значит. Большего я сказать не могу.
— Вы как-то сказали, что москвичом себя не считаете. В душе вы по-прежнему ленинградец?
     — Нет, я и москвич. Детство прошло в Москве, снимался здесь много — так что город не чужой. Дело в том, что я школы ленинградской. Театральной школы. И тут есть некоторая специфика…
— Вам жалко было переезжать из Ленинграда в Москву?
     — Мне было страшно переезжать. Но я до сих пор полагаю, что меня вела судьба, и другого выхода не было.
— Но уезжали ведь не по своей воле?
     — Ну да, я эмигрант. Три года вести борьбу за прописку — очень похоже.
— Обиды остались?
     — Обиды — это очень важный и тяжкий компонент жизни, я думаю, касающийся абсолютно всех людей.
— Обиды, которые сродни амбициям? Даже слова похожи.
     — А как же, вы совершенно правы. Обиды и амбиции. Они иногда уравновешиваются, иногда сцепляются мертвой хваткой — все амбиции превращаются в обиды. 
— Это обиды на конкретных людей, на самого себя или, может быть, на время?
     — На что угодно. Чаще всего — конкретные люди. Это недопонимание, недооценка… Вы знаете, у меня счастливая была жизнь. Я имел привычку рассчитывать на понимание. Я даже могу с гордостью и несколько амбициозно заявить: если бы я сейчас не находил понимания у зрителей, у меня были бы все основания оставить театр. Я могу не играть. Могу.
— Толстой, по-моему, говорил: “Можешь не писать — не пиши”.
     — Я не из тех, кто без аплодисментов жить не может. А играть, пока есть силы, я дал слово отцу. Папа говорил: “Если ты все-таки выберешь эту профессию (а он был против), тогда уж играй до конца, не делай того, что сделал я”. Он оставил актерскую профессию и занялся режиссурой. “Играй, — сказал он, — пока есть роли”. Ролей у меня, естественно, становится все меньше — возраст все-таки. Но вот сейчас, в марте, я попробую играть семь дней подряд — покажу весь свой репертуар. Если выдержу — что ж, хорошо. Ну а если помру — будет очень даже эффектно.
— Давайте все же настроимся на оптимистический лад.
     — Я и настроен на оптимистический лад. Но в то же время к веселью, к которому меня все время призывает, скажем, наше телевидение… Знаете, спрашивают: “Ну, как вы будете отмечать юбилей?” С такой интонацией, вроде как: “Ну, что вы нам станцуете?” М-да… Шутить я вроде не разучился, но танцевать… В меру необходимости, на сцене. Не более. А танцевать по жизни?.. Нет.