Александр Урес. Сергей Юрский: «Театр может больше не понадобиться, а жаль…» — «Невское время», 18.03.2005  

Москва, 5 марта 2005 года. Иду в театр «Школа современной пьесы» на спектакль по пьесе Иона Друце «Вечерний звон». Есть у этой пьесы и второе название — «Вечер с товарищем Сталиным». Нынешний день знаменателен — 52 года назад не стало Сталина. Спектакль поставлен Сергеем Юрским, он же исполняет главную роль. Пока иду по Цветному бульвару — вспоминаю. Юрский — кумир моей молодости. О нем в 60-е годы говорили в Ленинграде возвышенно: властитель дум молодежи и интеллигенции. Говорили без всякой иронии. От него исходил действительно какой-то мощный заряд творческой энергии, которая предвещала, обещала другую, какую-то очень здоровую, нормальную, захватывающе интересную жизнь. Он был романтичен и интеллектуален одновременно. И эксцентричен, и талантлив, и неуемен.

Вспоминаю его роли. Чацкий, Илико, Дживола, Тузенбах… И совсем маленькие, эпизодические — Гвичарди в «Четвертом», Дробязгин в «Варварах». Видел почти все, врезались в память на всю жизнь. А теперь иду, и что-то гложет. Видимо, подспудно опасаюсь шаржа, эксцентрики, которых мы насмотрелись немало в спектаклях о Сталине в начальные перестроечные годы.

Небольшой зал, маленькая сцена. Публика самая разная. Девушки с бутылками колы в руках и седовласый господин-товарищ со звездой Героя Соцтруда на лацкане… Через пять минут после начала чувствую, что зал замер, забрало, не пискнул ни один мобильник. Никакого шаржа. Юрский — это Юрский. Прекрасная форма, тот же стиль умного актера, изумительно пластичен. Потрясающе работают руки, руки Сталина — палача, мудреца и лицедея одновременно. Тончайшие переходы от драмы к иронии, почти абсурду. Но все психологически мотивировано и аналитично.

После спектакля по предварительной договоренности попадаю в маленькую грим-уборную. Юрский снимает сталинский парик…

— Замечательный спектакль, Сергей Юрьевич…

— Приятно слышать… пытаюсь и думаю, что здесь благодатная для этого почва, вернуть те умственно-социальные, чувственно-социальные отношения театра и зрителя, которые не просто исчезают, а сознательно вытаптываются из сознания зрителей. Этого не надо… не надо. Отдыхайте, отдыхайте, а мы сделаем все-все, как массаж.

— А что для вас Иосиф Виссарионыч?..

— А вот я и пытаюсь с каждым спектаклем это понять. Театр, как нас учили, а теперь я все больше настаиваю на этом, — одна из форм познания, не научного, а вот именно познания искусством — и в этом его интерес. Тут театр опережает кинематограф. Потому что кино — это в идеале разовое озарение. Вот как сыграл — так и есть, как смонтировали — так и склеилось. А театр — это нахождение общей сетки, конструкции, он живет каждый раз по-разному в зависимости от зрителя и от дня, от времени, от событий, которые происходят. Если театр совсем от этого независим, на мой взгляд, он теряет смысл. Получается танцплощадка, как говорили в наше время, или дискотека, как говорят сегодня. Поэтому Сталин для меня не ответ на вопрос, а предмет постижения. Вернее, объект постижения. Крайне важный, по-моему, на сегодняшний день. Ибо мы немножко отрезвели от того, что это был кумир. Но потом сделали из него дурака и негодяя. Ошибочно и то и другое. Есть обязательное раздумье: что случилось с нашим народом, когда в нем царствовал сталинизм? Сталинизм был выше Сталина. Сталин был одной из его человеческих жертв тоже. Это не одним человеком делается. Это силы, исходящие из многих источников. Очень современная и серьезная проблема.

Для меня этот спектакль каждый раз столкновение со зрителем, каждый раз разным, реагирующим совершенно не похоже. Чаще всего именно от столкновения со зрителем узнаю что-то новое. Страх перед властью и его истинные формы, обаяние власти, жажда власти. Борьба с властью, с тем, чтобы самому стать властью. Власть и сходство власти с плотской любовью. Власть и искусство. Как власть жаждет искусства и как искусство жаждет власти. И как их соединение гибельно для обоих.

— Вы планируете привезти этот спектакль в Питер?

— Очень хочу. Именно в Питер, в мой родной город, именно этот спектакль и обязательно в первый сезон жизни спектакля.

— Как складываются ваши отношения с питерской публикой в последние годы? Она меняется?

— Да, вообще публика меняется. Везде. На моих концертах в Питере это меньше заметно, потому что туда ходит определенная публика. Даже если речь идет об очень больших залах. Даже если не сама эта публика, а их дети. Все равно есть феномен наследования. А вот публика в театре, который стал гораздо дороже, гораздо разнообразнее, — тут, мне кажется, произошла смена публики, а иногда подмена. Порой это вообще не театральные зрители, а публика увеселительного заведения. Смена публики — это процесс, который не сейчас начался и еще не полностью завершился. Но это ощутимо.

— Может быть, театр вообще станет другим?

— Возможно. Он может и вообще рухнуть, исчезнуть…

— Ну, это вряд ли, ведь он существует уже две тысячи лет…

— Он может модифицироваться. Он существует две тысячи лет где?

— На Земле…

— Да, но, по отзывам знающих людей, в Греции, где возник театр, где писали пьесы, существовали профессиональные актеры, в данное время театра как такового нет. Есть либо театр для туристов, в таком музейном варианте, либо какие-то совсем незначительные вещи. А есть страны, где драматического театра, о котором мы с вами говорим, никогда и не было. Зрелища — да. «Хлеба и зрелищ» — это всегда и везде. Драматический театр, которому я прослужил 50 лет и с чем и еду сейчас в Питер, может и рухнуть, может исчезнуть. Он может больше не понадобиться, а жаль. Изображение жизни в формах самой жизни, увы, нарушено. Театр стал так кривляться, так далеко ушел от органики, что формы самой жизни на сцене исчезли. Есть железная конструкция, есть человеческое тело, и вот из них что-то такое лепится, но это уже не драматический театр, а что-то другое.

— Что ж, если о театре получается грустный разговор, поговорим о литературе… Я уже сбился со счета — сколько книг вы написали?

— Я не сбился — мною написано 14 книг. Это много…

— Целое собрание сочинений…

— В последних пяти книгах я старался как раз уйти от солидности собрания сочинений и сделать такой диалог с читателем. Все пять книг вышли почти одновременно за полтора года. Последняя книга «Спотыкач» — это 50 рассказиков в стиле Зощенко. Это то, что писалось для «Новой газеты» в течение двух лет каждые две недели. Рассказики от лица человека ХХ века, но живущего уже в ХХI. И он все время бьется «мордой об стол», спотыкается и недоумевает: кто плох, он сам или век? Тут и американская трагедия 11 сентября, и чеченская война, но все с точки зрения вот такого зощенковского простака.

— А дальше?

— Только что вышел второй номер журнала «Знамя», где четыре моих произведения в разных жанрах — комический рассказ, гекзаметрическая насмешливая поэма как раз о Греции, чистая пародия издевательская над кинофестивалями и печальное эссе. Называется «Все включено». Может быть, это начало новой книжки, но сейчас я был не в силах работать над книгой, поскольку был целиком занят спектаклем, который вы только что видели. Да еще приближается юбилей, которому я вынужден отдавать время.

— А как складываются отношения с кино?

— Тронут тем, что телевидение столь активно подошло к моему юбилею. Сделано будет несколько передач на всех каналах. Пройдет и ряд моих фильмов. Покажут ли особенно для меня дорогие ранние фильмы, вроде «Фиесты», снятой в Питере в 1971-м, не знаю. Конечно, качество пленки такое, какое сегодня не показывают, но монтаж и актеры таковы, что их не стоит забывать. И последний фильм, который я сделал в 2003 году, телевизионный фильм «Случай с доктором Лекриным». Это комедия, поставленная мною для канала «Культура» с мхатовскими актерами. Хотел бы, пользуясь юбилеем, этот фильм показать.

— В одном интервью вы сказали, что современный кинематограф вообще в маразме… Вы действительно так считаете?

— Качество кино сейчас очень сильное. Голливуд просто поразителен по качеству. Но это качество самого производства. Есть великие актеры. Например, Аль Пачино, всегда смотрю его с наслаждением. Есть и у нас актеры очень хорошие. В частности, в питерских детективах прекрасные работы. И Борисов, и Ковальчук, и Степанов, и фоменковские ребята, и Нилов, сын моего сокурсника. Но обилие кино, непрерывность кино, его стремление технологизироваться — это уничтожение человека, превращение его в штампованную фигуру, которую можно и нарисовать, а можно сыграть вживую. Это изъятие духа. 

А дух в кино я неожиданно нашел, будучи председателем жюри кинофестиваля во Владивостоке. Там были представлены в основном ленты восточных кинематографий. Знакомство с корейскими фильмами показало, что и дух есть, и мысль есть, и есть мастерство. И делать все можно без сверхтехнологий, которые затмевают человека. Все это есть и в китайском кино, и в новозеландском. Очень незаурядным был японский фильм. Так что все это опровергает мои общие пессимистические заявления. 

А если возвращаться к театру, опять же в Питере есть спектакль Льва Додина «Дядя Ваня», возрождающий заповедную зону психологического театра и уважения к автору. Понимаете, то, что было названо Станиславским и другими великими «вторым планом», когда произносимое и чувствуемое находятся в некотором диалектическом противоречии, создает объем. Ведь человек объемен. Говорить: «Я вас люблю» — и играть только это нельзя. Тут нет объема. За этим «Я вас люблю» должно стоять и многое другое. А сейчас некоторые молодые люди в силу неподготовленности, необразованности нашли простой ключ: взять и вывернуть наизнанку и второй план вынести наверх, а первый вообще убрать. Он говорит: «Я вас люблю», — а на самом деле он хочет ее повалить и иметь. Значит, играем так: он ее валит, а слова «Я вас люблю» либо вообще выбрасываем, либо говорим их в кавычках. И так все. 

Сюрреализм был привнесением снов дополнительно к тому, что ты видишь глазами. И это давало острую, пряную картину. Грубый нынешний сюрреализм, который заполонил театр, дает совершенно другое ощущение. Неорганично, примитивно и сжирает смысл. Это очень опасно. «А мне так снится! Это сюрреализм». Призывать: давайте будем осмысленными — выглядит скучной проповедью. Поэтому отдаю свой анализ, но ни к чему не призываю.