Сергей Юрский — гость телеигры «Маркиза» — Май 2006 г.

Ведущий. Гость нашей программы — Сергей Юрский!

Зрители встают. Актер выходит под крики «Браво!».

С.Юрский. Здравствуйте! Вот какая молодежь!.. Садитесь, садитесь. Будем разглядывать друг друга!

Ведущий (обращаясь к гостю). Перед вами — настоящее и будущее факультета филологии и журналистики Саратовского университета, а также настоящее и будущее нашей программы «Маркиза», как я надеюсь. Мы очень рады тому, что вы с нами. Я уж не буду сейчас рассказывать аудитории, как в течение 13 лет, начиная с самого первого выпуска «Маркизы», старался заполучить вас в гости, и наконец-то это сбылось. Давайте обратимся к нашим «маркизным» традициям. Они заключаются, кроме всего прочего, и в том, что тема литературной игры обычно связана с нашим гостем. Эта тема каким-то образом подсказывает зрителям, с кем они встретятся. Сегодня темой у нас было «слово», слово во всех его проявлениях, все, что связано со словом. Поэтому, простите за банальность, что для вас значит слово — написанное, помысленное, изреченное?

— Я специально не готовил себя, наоборот, старался освободить себя от подготовки. И немножко зная вашу традицию, постараюсь ее не нарушить, буду аккуратен, деликатен, но буду откликаться и на собственные эмоциональные внезапности.

Вы спросили: «Что значит слово?» Я отвечу не своими словами. Потом я буду стараться говорить от себя, а начну не от себя.

Вот сколько слов!

Мы невольно начали с Бориса Пастернака. Он, как мне кажется, сейчас вышел в центр внимания читающей, смотрящей, слушающей, чувствующей, а может быть, даже и думающей аудитории, — именно Пастернак и фильм «Доктор Живаго», который идет сейчас и очередную серию которого я смотрел в ожидании окончания ваших дебатов.

Надо сказать, что это очень странная затея: пробовать практически стихотворную прозу перевести в зрительные образы. К тому же очень опасная. Но не только это.

С одной стороны, опубликована переписка Пастернака и с его сестрой, и с другими людьми: с Фельтринелли и другими издателями. С другой стороны, появилось удивительное произведение, о котором мы еще поговорим. Довольно удивительное, написанное совсем сегодняшним занятым человеком, который умудрился найти время для написания 900 страниц биографии Пастернака в серии ЖЗЛ. Речь идет о Дмитрии Быкове. Я недавно прочел его книгу, и она мне кажется очень интересно и мощно написанной. То есть снова возрождается фигура Пастернака.

Я думаю, что Пастернак с его языческой любовью к слову, с его подчиненностью слову и в этом смысле влиянием на всю поэзию, в том числе и сегодняшнюю, — это есть ответ на вопрос. Оказывается, что слова могут быть важней всего, как и для Бродского это было, даже важнее родины, даже важнее самой жизни, — слова твоего родного языка, которые сами складываются по какому-то божьему веленью. И в этом сложении проявляется то, что является смыслом нашей жизни, — движение к истине.

Вопрос зала. Общеизвестный факт, что Маяковский очень боялся умереть и оказаться в тени чужой смерти. Но мне кажется, что с Маяковским этого не случилось. Эта беда случилась с обожаемым мною Михаилом Абрамовичем Швейцером. Я очень хорошо помню то время: умирает Ангелина Степанова; театр не успел снять траурных штор — умирает Ефремов, потом — Григорий Горин. И когда сердце Михаил Абрамовича остановилось в автомобильной катастрофе, общество уже сожгло весь порох и выплакало все слезы. Ни один канал не откликнулся ни единым словом на его смерть. Поэтому мне хотелось бы, чтобы хотя бы на территории этой маленькой студии мы восстановили справедливость и начали, может быть, эту встречу с поклона в сторону Мастера.

Сколько вы у него снимались! Мне кажется, вы с ним дружили, а ведь это был не просто режиссер. Это был режиссер, чьи фильмы не стареют, они, как драгоценное вино, становятся лучше и лучше год от года. Это был философ, умница! Расскажите, пожалуйста, о нем все, что сочтете нужным.

— Рассказать о Швейцере всё — это значит больше ни о чем сегодня не говорить, потому что слишком долгие годы связывают нас и слишком многое во мне откликается на ваш вопрос, за который спасибо.

Это было без малого шесть лет назад, когда он поехал на дачу на машине. Мы с ним говорили за ю минут до отъезда, обменялись соображениями, что сейчас он едет на дачу, я еду на дачу, а 5-го мая опять созвонимся и будем разговаривать.

Он был в скверном состоянии. Последние годы он жил один, жил памятью, активной памятью о своей умершей жене — Софье Миль- киной, которая была для него не только женой, но и другом, любовницей, сорежиссером, критиком, противником в каких-то решительно идеологических вещах. То есть чем угодно. Она была его половиной в буквальном смысле слова. Она умерла от тяжелой болезни. Мы с ним часто виделись после этого.

Он дал несколько интервью по телевидению, по радио, и его записывали. На мой взгляд, эти интервью являются изумительной философией сегодняшнего дня. Он генерировал замечательные формулы, которые могли быть очень нужны и полезны людям. Но, как вы правильно сказали, даже опубликованные, они не были особенно замечены.

Он опубликовал сценарий о Маяковском, который они когда-то написали со Шпаликовым. А потом был второй вариант, третий вариант. Он собирался снимать «Маяковского» после «Золотого теленка». Это был его третий герой: «Время, вперед!», «Золотой теленок» и «Маяковский». Была задумана трилогия о тех годах, о 20 — 30-х годах. Он опубликовал удивительное произведение — переписку с Владимиром Венгеровым, сохраненную в наше, уже интернетное, время. Четыреста писем, посланных друзьями друг другу, из города в город, начиная с 1946 года. И все это сохранено! И уровень этой литературы (а это литература!), уровень этой свободы мышления поразителен. Он доказывает (для меня важно сказать вам это сегодня), что в советское время было не безвоздушное пространство, как представляется сейчас некоторым молодым благодаря тому, что им навязывают, а была жизнь. И в этой жизни были разные явления: страшные, ужасные (мы поговорим о них сегодня тоже), но были явления святые, которые, кто хочет, может сохранить в душе. И были высочайшие достижения и мысли, и чувства, и литературы, и искусства, и театра. Это феномен. Этот феномен следует не забывать, а изучать. Швейцер — один из немногих, кто в отличие от большинства сделал свое заявление примерно в 2000-м году, когда все говорили, как их душили цензурой, как они не смогли выразить то, что у них было, как они сильно богаты, но их душу давили, и они лишь часть могли сказать народу. Швейцер сказал: «Я подписываюсь под всеми картинами, которые я сделал! Я никогда не выпустил бы картину, которую подчинил бы чужому влиянию. И я не считаю себя ущемленным. Мне было трудно. Но никто не ущемил ни моих мыслей, ни моего творчества». Это было совершенно поразительное заявление.

И еще скажу, что два года назад, в этот день, 2 июня, в день его смерти, я написал довольно большую статью, которая называется «Двойной взлет» — о нем и о его жене Соне Милькиной, соавторе картины «Золотой теленок». Эта статья, или, можно сказать, эссе, вошла в мою книгу под названием «Кого люблю, того здесь нет», изданную в 2004 -м году.

Еще раз хочу повторить: я очень люблю этого человека и его жену Соню. Очень люблю, но их здесь нет.

Ведущий. Сергей Юрьевич, вы начали говорить о сериале «Доктор Живаго». А этот год выдался довольно-таки «сериальным»: экранизация романов «Мастер и Маргарита», «Золотой теленок». Ждем еще «Героя нашего времени». Все это любимейшие, я бы сказал заветные, произведения.

Не знаю, хотите ли вы говорить об экранизации «Золотого теленка» с Меньшиковым, но прошу вас вспомнить о своем «Золотом теленке» со Швейцером и об образе Остапа тоже, потому что к нему часто литературоведы относились несколько снисходительно: «Ну, он — фельетонный мошенник». Я считаю, что это мощный образ истинно интеллигентного и мужественного человека.

— Вы совершенно правы, Александр. Какой Бендер мошенник? Еще в «12 стульях» это мошенниковатый человек, а в «Золотом теленке» он вообще, так сказать, сверхположительный герой: интеллигент, шутник, артист прежде всего, но еще и наделенный кулаками. Это то, что называется «добро с кулаками». А он — добро!

Булгаков, когда опубликовали роман «Мастер и Маргарита», для многих затенил Ильфа и Петрова. Тут же сказали: «Вот! Это — литература, а то — все-таки фельетоны!». Но прошло время, и оказалось, что нет! И то — литература, и то — литература! Это абсолютный золотой фонд радости, если, конечно, захотят это читать.

А насчет сериалов я скажу, что они, как крокодил, пожрали всю литературу. Как бы за 2—3 года они не выдали нам всю литературу  в виде экранизаций! Это было бы ужасно, потому что экранизация в основном есть извращение первоисточника. Создается извращенное представление о наследии, которое мы с вами имеем. Оно может нас сильно обеднить, мы можем попросту обнищать.

Вопрос зала. Сергей Юрьевич, наконец-то у меня появилась возможность поблагодарить вас за то, что вы совершенно невольно поучаствовали в моей судьбе. Очень давно, еще будучи студентом, я увидел телеверсию вашего спектакля «Игроки-XXI». И во многом именно ваш спектакль так повлиял на мои научные интересы, что я окончательно решил заниматься Гоголем. Причем моя первая работа была посвящена «Игрокам».

У меня вопрос об этом спектакле. Сначала в нем играл Евгений Евстигнеев. Потом, после ухода Евстигнеева, вы взяли его роль. Два вопроса в связи с этим. Как вам было играть после вашего товарища? Насколько отличался Глов- старший в исполнении Евстигнеева и в вашем?

—Не знаю, насколько вы в курсе предыстории создания спектакля. Как вас зовут?

Зритель. Кирилл.

— Может быть, вы не в курсе, Кирилл. Я должен хоть немного прояснить, о чем, собственно, идет речь.

В 1991 году был абсолютный откат зрителей от театра. В театр попросту не ходили. Театры заняли экономисты, которые выступали с программами возможных перемен в нашей стране, включая развитие капитализма. Их слушали тысячные толпы в громадных дворцах культуры, в театрах и т.д. Люди записывали и слали им вопросы. Это было интересно в то время, а спектакли были совершенно неинтересны. Я тогда вернулся после долгого пребывания за границей нашей страны. И это ужасное ощущение, что театр на наших глазах кончается, заставило меня попробовать нечто необычное. Именно тогда была создана «АРТель АРТистов». Хотя это просто название и ничего больше. Это никогда не было никаким юридическим лицом. Это была просто идея. Мы все были из разных театров.

Я взял пьесу Гоголя «Игроки». И сейчас полагаю, что это очень пророческое, важное и веселое при этом произведение. Веселое! Если сейчас я ставлю «Провокацию» Вацетиса, только что поставил его же «Предбанник», то это все — развитие вот этих самых «Игроков». Особенность спектакля, поставленного на сцене МХАТа, была в том, что действие было перенесено в сегодняшний день. В абсолютно сегодняшний день! И с тех пор, вот уже 16 лет, я занимаюсь только сегодняшним днем. Текст не менялся вовсе, а обстановка менялась. Это был город Сочи, гостиница, идеально выполненная на сцене выдающимся художником Давидом Боровским. И люди — это люди сегодняшнего дня: полковник милиции, депутат, академик. Был чиновник среднего масштаба, была горничная. Все были сегодняшними людьми, и все врали, как у Гоголя и написано. Академик был липовым академиком, милиционер был липовым милиционером и т.д. Все они были мошенники, потому что наступило мошенническое время. Об этом и был спектакль.

Я собрал коллег из разных театров. С некоторыми никогда не работал. С некоторыми работал. Но это был звездный состав, то есть это были ныне покойный Женя Евстигнеев в роли Глова и ныне покойный Леня Филатов с Таганки в главной роли — в роли Ихарева, это был ныне очень болеющий (пожелаем ему здоровья) Слава Невинный, это были Александр Калягин и впервые вышедший на драматическую сцену (и после несколько сместившийся в эту сторону) Геннадий Хазанов. А также Наталья Тенякова в роли, которая была переписана с мужской на женскую, потому что в советском отеле представить себе дежурного по этажу нельзя. Поэтому это была женщина — дежурная по этажу. Оказалось, что Гоголь абсолютно «ложится» в советское время. Именно на тот момент. «Что ж это за надувательская такая страна!» — произносит в финале Ихарев, когда понимает, что его перемошенничали.

Еще двух актеров назову, и это будет все: Александр Яцко, с которым мы и сейчас работаем, и Юрий Черкасов.

Так вот, в этом спектакле Женя Евстигнеев невероятно смешно, точно, обаятельно играл Глова-старшего, притворяющегося ученым человеком. На самом деле он просто алкоголик, еле держащийся на уровне просто соображения. Мы сыграли 10 раз, и Женя уехал на операцию. Очень тяжелую, сердечную, которая не состоялась. Он умер за сутки до операции.

В книжке «Кого люблю, того здесь нет» есть статья и о Жене Евстигнееве. Видите, как вы идете по следам моих болезненных воспоминаний. Да, о Жене тоже есть статья и эссе. Когда Женя умер, — это было полной катастрофой для спектакля, потому что спектакль был столь внутренне сложен!.. Это было незаметно для зрителя, ему казалось все естественным. Но внутренне очень сложно. Никого нового нельзя было ввести. И я — режиссер спектакля — единственный, кто мог бы войти в него. Всякий другой его бы разрушил. Поэтому вошел я. Вы спрашиваете, как это было. Расскажу.

Этот спектакль шел 18 марта 1992 года, через месяц после премьеры и через две недели после смерти Жени. Шел во МХАТе, как всегда с переполненным залом. И тогда, в этот трудный для театра период, мы выиграли. Перед началом спектакля нельзя было даже близко подойти к театру. Играл роль, конечно, и его особый состав. Мы играли до момента появления Глова нормально. А после слов «Приехал Михал Лександрыч Глов!» на сцене все присутствующие замирали и по радио звучало мое обращение к зрителям: «В этот момент на сцену выходил Евгений Александрович Евстигнеев. Мы с ним простились (я не помню, как буквально) несколько дней назад. Это наш друг, наш товарищ. Это была его последняя роль. Он был первым среди нас… (Ну, вот какие-то такие вспоминательные слова.) Он не войдет сейчас, он уже никогда больше не выйдет на сцену. Но спектакль будет продолжен. Сейчас мы все: и актеры, и зрители — минуту помолчим, а потом мы будем продолжать». Минуту все стояли, а потом входил я и начинал играть эту роль. Вот так мы прощались с Женей.

Вопрос зала. Может быть, для шестидесятников вы прежде всего Александр Андреевич Чацкий. Чацкий дерзкий. Чацкий необычный, необыкновенный, совершенно сломавший все существовавшие до этого времени стереотипы. И сегодня, в общем-то, как и полвека назад, читают и ставят «Горе от ума». Ваши ощущения от этой роли и от того, что Георгий Александрович (Товстоногов) вам ее предложил.

— «Горе от ума» было поставлено в 1962/63 годах (очень давно) Товстоноговым и Агамирзяном в Большом драматическом театре им. Горького в Петербурге, тогдашнем Ленинграде. О первом впечатлении скажу очень кратко. Пьеса в стихах была театру того времени не по зубам. И подход к ней был очень осторожен, потому что мы жили в таком приземленном, прозаическом мире. Как читать стихи? Рифмы подчеркивать или, наоборот, смять? И вот эта проблема оказалась не только формообразующей, но содержаниеобразующей. Был найден ход. Я очень мало репетировал эту роль, потому что решение Товстоногова ввести меня туда было принято незадолго до премьеры. Он все переменил. И это все произошло очень быстро. Но это мгновенное решение было определяющим. Чацкий живет в двух временах: в том времени — в XIX веке, в фамусовской Москве, но при этом имеет возможность разговаривать с аудиторией XX века, когда в своем веке он не находит понимания и чувствует, что только смеяться можно над тем, что его современники мелют, как они себя ведут! Например, это касается монолога «А судьи кто?» Вместо того чтобы к ним обратиться с вопросом «А судьи кто?» и им, так сказать, проповедовать (то, против чего еще Пушкин возражал, когда беседовал с Грибоедовым на эту тему), Чацкий слушает их, понимая, что им бессмысленно что-либо толковать, поэтому поворачивается к современным зрителям и говорит совершенно в лоб: «А судьи кто?!» И вот этот разговор идет с подчеркнутыми рифмами. Чацкий как бы читает стихи для тех, кто понимает, — для публики. И в противоположность — очень прозаический естественный разговор с Софьей, с ее папой — Фамусовым, со Скалозубом, со всеми остальными. Вот этот контраст был тем самым первым ощущением новизны, которое я испытал. И это действительно доходило, потому что спектакль имел невероятный общественный резонанс — и успех, и шум всевозможных оттенков. Именно потому, что это была классика не пыльная, а классика абсолютно в сегодняшний день. Иногда доходило в зрительном зале до рукопашной, до того, что люди хватали друг друга за грудки, потому что одни говорили, что так играть нельзя, а другие говорили, что только так и нужно. Вот эти схватки — это и был тот самый сегодняшний день того времени, который я необыкновенно ценю. Но еще раз говорю: сейчас все мои интересы связаны с невероятными, тревожными, опасными и очень крутыми поворотами сегодняшнего дня, этих лет, уже этого, XXI века.

Вопрос зала. Мне часто приходится бывать в Москве, и я использую каждую свободную минуту, чтобы побывать в театре. и, естественно, я очень часто хожу во МХАТ им. Чехова. Проходя по этому огромному фойе и видя фотографии таких великих мэтров, в том числе вашу и вашей жены — Натальи Теняковой, я всегда задаюсь вопросом: «Почему они (т.е. вы) так мало востребованы?» Это большой провал в нашем искусстве — то, что вы сейчас играете так мало для этих вот молодых (показывает на юных зрителей в зале). Мне хотелось бы узнать ваше мнение по этому вопросу.

— Ну, что касается МХАТа, то Тенякова уже почти 20 лет — актриса этого театра и очень много там играет. И дочь наша — Дарья — тоже актриса этого театра и тоже много играет. А я не артист этого театра и никогда им не был. Я играл в нем довольно много до недавнего времени как приглашенный актер. В частности, я ставил «Игроков» и играл там. И был еще целый ряд спектаклей. А то, что портрет мой там висит, так это просто доброе отношение ко мне Ефремова. Он его повесил и сказал: «Ты наш!» Ну спасибо! Пока еще не решаются снять. Видимо, снимут на днях (смех в зале), потому что я уже не играю в этом театре, я работаю в другом — в театре Моссовета, а также сотрудничаю с другими театрами, в частности с театром «Школа современной пьесы».

А что касается той проблемы… Процитирую слова пушкинского Фауста: «А слава … луч ее случайный неуловим!» (А.С. Пушкин. «Сцены из Фауста»). Луч случайный, неуловимый. Но что есть слава? Это большой-большой вопрос.

Тенякова, например, в своей ранней молодости снялась в трех фильмах: «Зеленая карета», «Старшая сестра» и «Наши знакомые». И во всех трех, на мой взгляд, просто блистательна. Три главные роли, три успеха. А после этого она сказала: «Я ненавижу кино! Я ненавижу сам процесс съемок, взаимоотношения людей в кино! Я это не люблю. Я никогда больше не буду сниматься в кино!» И не снима- лась, сделав, правда, за все эти годы одно исключение ради того, чтобы просто так повеселиться. Мы с ней снимались в фильме «Любовь и голуби» у режиссера Меньшова в 1984 году. Она сыграла бабу Шуру. Тоже, по-моему, выдающаяся работа. Смешная, веселая. Но что есть слава? Она, например, много играет. Но сказать «Идите, смотрите!» не могу, потому что вы в одном городе, она — в другом. Мы были здесь в Саратове на гастролях, мы здесь играли с ней спектакль «Стулья» (мною очень любимый). Отмечали здесь сотый спектакль. В 1995 или 1996 году. Но опять-таки: зрительный зал вмещает не так много людей. Нету тиража. Нету сериальности.

А чтобы утешить тех, кто страдает за Тенякову, скажу, что порой происходят внезапные вещи. Одна из них произошла две недели назад, когда во МХАТе отмечали 100-летие со дня смерти Ибсена. В Норвегии Ибсеновский комитет очень тщательно готовил торжества, посвященные этой дате. Несколько лет шла подготовка. Тенякова (очень давно сыгравшая роль Гедды Габлер) получила приглашение приехать в Осло на торжества, на встречу с королевой и с Ибсеновским комитетом. Но характер Наташи и тут проявился. Она сказала:

—            Я иностранным языком не владею! Мне будет плохо. Там все будут разговаривать, а я буду сидеть и не понимать!

Ей сказали:

—            Мы уже договорились, что с вами поедет переводчица, которая будет все время при вас.

—            Да, но мне будут шептать, я буду всем мешать тем, что мне шепчут. Я не поеду!

И не поехала.

А две недели назад МХАТ отмечал 100-летие памяти Ибсена. Достаточно скромно, в фойе, звучали слова-воспоминания: что сделал МХАТ для Ибсена, что дал Ибсен МХАТу. Приветствовали присутствовавшего посла Норвегии, который предложил председателю международного Ибсеновского комитета сказать слово, и тот сказал:

—            Госпожа Тенякова (фамилию он никак не мог произнести) не смогла приехать в Норвегию, но вот ей привет от королевы и вот статуэтка Ибсена. Мы ей вручаем. Это я для нее привез.

Все были совершенно потрясены, потому что роль-то сыграна в 1984 году, 22 года назад. Наташа была потрясена. Значит, следы, воспоминания остаются. А ловить этот случайный луч славы в буквальном виде, так, как только что было упомянуто!.. Становиться телеведущим, потому что лучшая слава у телеведущих?! Особенно, если передача идет днем и вечером, чтобы вообще не уходить с экрана. Все время быть. Но это тоже вещь довольно-таки сомнительная, потому что потом на людей нападает страх. Если вдруг ведущий исчезает на какой-то выходной день, у человека складывается ощущение, что у него ампутировали ноги или еще что-то ужасное случилось. Это почти болезненная вещь. Мне вспоминается один эпизод.

Я работал в Японии как режиссер, ставил спектакль с японскими актерами (естественно, с переводчиком). Когда я уже вернулся в Россию и прошло некоторое время, мне прислали конверт. И этот конверт незабываем. В нем было написано несколько слов по-английски: «Сергей-сан (конечно же, потому что они это иначе не представляют), мы шлем вам привет и письма от тех людей, которые хотели написать». И дальше было штук 15 писем, коротких и длинных, написанных иероглифами. Потом мне опять случилось быть в Японии, и я сказал, что был поражен этим делом.

Поскольку они подписывали фамилии латиницей, я понял, что, например, Араки-сан мне что-то написал! Еще неведомые какие-то люди мне написали. Кто они и что они имели в виду?!

А мне очень удивленно ответили:

—Там были люди, которые вас не знают. Они участвовали в следующем спектакле. Мы им рассказали о вас, и они вам написали приветы!

Я говорю:

—            А что это значит?

(Да еще на языке, который я не могу прочесть!)

—            Как что значит? Это же добро, которое в воздух послано, оно же там остается. Это послано не столько конкретно вам, а в воздух. И это от всей души.

Ведущий. Что касается тиража, телевидения, славы и популярности, то кто-то подсчитал, что один-единственный выпуск передачи «Аншлаг» одновременно смотрят больше людей, чем посетили МХАТ за всю его более чем столетнюю историю. — 

Хороший счет, да! (Смеется) 

Ведущий. На самом деле так. Это легко подсчитать. Так оно и есть. Но при этом «Аншлаг» остается «Аншлагом», а Московский художественный театр остается художественным.

 Вопрос зала. Вы уже назвали два произведения, которые являются для вас истинной литературой. Скажите, пожалуйста, что для вас литература вообще? Каков критерий настоящей литературы? И есть ли она сейчас, в XXI веке?

— Критерий я, наверное, не смогу назвать. Всегда чувствуешь, что тебе интересно. А есть ли сейчас литература? Конечно, да! Она есть. Хотя у нас все-таки уменьшается количество читающей публики. Но некоторые говорят: «Да нет! Ничего подобного! Все читают в Интернете!» Может быть, просто я не умею читать с экрана, поэтому так печально настроен. Вы расскажите! Может быть, вам это ближе. Вы меня будете переубеждать, а я буду готов переубедиться.

Но я считаю, что читать надо все-таки книжку. Хотя слышал о каком-то американском исследовании, в котором 2040-й год назван годом окончательного исчезновения всех книг. И тогда останутся только носители другого рода: те, что уже есть, и какие-то новые, которые еще изобретут. Но для меня хорошо, что это 2040-й год. Я к нему отношения уже не имею.

А литература есть. Есть что читать. Я не буду сейчас заниматься просветительством. Скорее вы меня просветите, потому что вы занимаетесь литературой, филологией, языком. И, наверное, знаете гораздо лучше и современную поэзию, и современную прозу, и эссеистику.

Много ерунды, очень много, потому что появилась свобода печатания, свобода от цензуры, свобода от какой-либо редактуры. Поэтому бог знает что появляется. Ну совсем бог знает что! Еще страшнее, что это переходит в сценарии. И мы это потом смотрим в таких гигантских аудиториях! Литературная чудовищность сценариев сериалов есть отрава. Эта отрава пьется громадными массами людей. Это ужасно!

Но есть 900 страниц названного сегодня произведения Дмитрия Быкова «Пастернак». Я не буду сильно распространяться на эту тему. Вы лучше меня его знаете. Кстати, после этого я прочел и его книгу эссе. Называется она «Вместо жизни». Далеко не всегда соглашаешься с ним, но письмо очень хорошее. Очень хорошее! Еще есть множество вещей, которые можно читать, стоит читать, интересно читать, весело читать. Всё есть. И есть свобода добывания этого, никакого риска: никто не отнимает, никто в тюрьму не сажает, никто не конфискует. А вот потребность чтения снизилась.

Ведущий. А что вы сами сейчас пишете? И пишете ли вы сейчас?

— Я в этот год совсем ничего не писал, хотя перед этим работал очень активно, я имею в виду пером. Хотя тоже уже не пером, а на компьютере, но как пером. Ничего не писал, потому что выпускал спектакль, потому что у меня были сложнейшие гастроли, невероятные, сверхсложные, к которым надо было специально готовиться, специально их осуществлять.

Единственная вещь, которую я написал за весь год, — статья под названием «Тень» о Сталине. Статья опубликована частично в иллюстрированном историческом журнале и полностью — в журнале «Континент», который тоже могу рекомендовать как замечательное чтение. Но журнал не востребован. Он еле-еле набирает 3 ООО экземпляров, хотя выходит всего четыре раза в год! 3 ООО экземпляров вместе с заграничными рассылками! То есть востребован мало, а журнал совершенно замечательный.

А статья о Сталине, потому что моя предпоследняя роль, сыгранная полтора года назад, — это Сталин в спектакле «Вечерний звон», который я поставил в театре «Школа современной пьесы». Пьеса Иона Друцэ. Мне кажется, что это очень сегодняшнее произведение. Фантазия на тему одного частного вечера Иосифа Виссарионовича на даче, когда он пригласил певицу из Большого театра, которая ему понравилась, чтобы она спела для него. Он был меломан, любил драматический театр, любил музыку. И вот у этого человека, который был абсолютным хозяином полумира, ничего не получилось из вечера. Это, по-моему, занятная и реалистичная вещь. Кроме того, это внутренняя комедия абсурда. Вот это сочетание названных двух вещей, а также ощущение себя в теле вождя и странное поведение публики на всех спектаклях, которые у нас прошли, для меня крайне важны и интересны. Я стал через это задумываться вообще об истории нашей страны и о психологических особенностях нашего народа, выявляющихся во взаимоотношениях с властью. Не буду сейчас развивать эту тему. Но, во всяком случае, самым важным и значительным для меня оказалось — передать свое ощущение в роли Сталина и раздумья в связи с этим.

Ведущий. Что значит «странное» поведение публики?

—            Публика совершенно по-разному реагирует. Обычно в театре мы знаем, что в этом месте смеются, в этом месте хлопают, а в этом месте — то-то. Именно так происходит в обычных пьесах. Здесь же все непредсказуемо. Каждый спектакль абсолютно непредсказуем. Иногда это окаменелая группа людей, которая вообще никак ни на что не реагирует. И не скажу, что они невнимательны, потому что там есть за чем следить. Они просто заморожены. Иногда, совершенно внезапно, сам выход Сталина вдруг (и так было уже несколько раз) встречается аплодисментами. Его выход психологически готовится: «Сейчас приедет, сейчас приедет! Вот он! Вот он!» Иногда зал расковывается и смеется. Смеется многому, потому что там есть над чем смеяться. Но потом возникает обрыв этого смеха. Тут очень все по-разному.

Спектакль сделан несколько хитро. Первый акт я играю вообще без грима, но в костюме Сталина. А все, как и положено, называют меня Иосифом Виссарионовичем и т.д. Но играю как есть. А когда уже к этому вроде как привыкли (и в этом моя идея, так сказать), если все говорят, что сейчас войдет человек, от которого вы все зависите, и это говорится убежденно, серьезно и готовится определенным образом, то войти может кто угодно: могу войти я, может войти Александр, может войти сам Иосиф Виссарионович. При правильной подготовке все будет так, как надо. Но во втором акте, когда уже привыкают, что Сталин такой, а у персонажей начинает раздваиваться сознание и один из сталинских офицеров говорит: «Да это не он, это другой человек, это двойник», — зритель думает: «Подожди! Так это был двойник?» И тут появляюсь я в полном гриме Сталина. И тогда, по моей идее, сознание должно начать раскалываться у зрителей. И тут я уже не могу знать, как это происходит.

Вопрос зала. В одной из книг вы описываете свою поездку в Ригу и знакомство с Николаем Робертовичем Эрдманом… 

— В Таллинне это было. Это такие мимолетные, но абсолютно незабываемые встречи. Николай Робертович Эрдман, разговаривавший тем самым голосом, которым потом говорил Эраст Гарин (последние слова актер произносит с характерной гариновской интонацией), когда-то давно был дружен с моим отцом и поэтому, узнав, что я приехал на пробы фильма, сценарий которого написал он, сразу позвонил мне в номер гостиницы «Палас». Таллинн был в то время нашей совершеннейшей заграницей. А это ведь было очень давно, в начале 60-х годов. И вот он позвонил и сказал:

—            Зайдите ко мне в номер. Надо поговорить. (А было 10 часов утра.)

Захожу.

—            Выпейте коньячку!

Я говорю:

—            Я не могу, Николай Робертович! У меня же проба.

—            Да нет, вы выпейте. Не заботьтесь об этом. Хорошее время — для начала коньячка. Не будет у вас никакой пробы.

—            Как?! Почему не будет?

—            Вам не надо пробоваться.

—            Как?!

—            Вы знаете, я дружил с вашим отцом и поэтому хорошо к Baм отношусь. По этой причине заранее говорю: не надо вам это играть, это плохой будет фильм.

—            Почему?

—            Потому что я знаю, я написал сценарий.

Ведущий. Сейчас вы вспомнили об отце. Я читал вашу книгу «Кого люблю, того здесь нет». И с удовольствием перечитываю самую первую главу — «Юрий Сергеевич». Начинаете вы эту главу отнюдь не с горечью от утраты, а с каким-то чувством упоенного восхищения перед ним. Во всяком случае, мне это чувство передается. К тому же для вашего отца, а потом и для вас, Саратов на какое-то время стал местом жительства, хотя и принудительно, — он оказался здесь в ссылке. Поэтому, если бы вы вспомнили немножечко о Юрии Сергеевиче для аудитории, для нас, для телезрителей…

— Уже почти 50 лет, как его нет на этом свете. Юрий Сергеевич Юрский был фигурой. Кроме того, что он — мой необыкновенно дорогой отец и мой первый учитель как в драматическом искусстве, так и во всех других смыслах, он был заметной и яркой фигурой. Недаром Эрдман вспоминал, как был с ним дружен. Но не только Эрдман. Это были, допустим, и Акимов, и Рындин. Если я начну перечислять фамилии… Возможно, они для вас уже гораздо меньше значат или ничего не значат. И тут нужно быть откровенными: песок покрывает каждую эпоху. Мы живем с вами в другой эпохе, в другом времени, в другом ритме. И уже накрывается все прошлое песком. Уже тот слой накрыт. Если я начну объяснять, кто такой Акимов, кто такой Рындин, или подробнее, кто такой Эрдман или Ханов (это все из друзей отца), или начну называть имена всех цирковых артистов… Всех потому, что отец руководил всеми цирками нашей большой страны. А началось это с Саратовского цирка. Находясь в ссылке, он стал художественным руководителем Саратовского цирка. Поэтому все цирковые артисты: сестры Кох, Лазаренко, Алибеков и многие другие — для меня реальны, а для вас, может быть, и нет. И поэтому, поклонившись теням замечательным и прекрасным, я не буду пытаться с первой же встречи снимать весь песок, который наслаивается естественным образом. Естественным! Чтобы просветить вас по части утраченной уже истории театра и искусства, надо целый курс читать.

Ведущий. Вы считаете, что это утратилось?

— Утратилось! Это естественно. 

Ведущий. Мне кажется, если сейчас прозвучат имена Товстоногова или Эфроса…

— Это близкие нам времена. Близкие по времени имена, но и они уже подернулись пленкой. Вспомним теперь еще одного поэта, тоже неплохого.

Вопрос зала. Уважаемый Сергей Юрьевич, все знают, что вы — великолепный мастер слова и действительно держите всю аудиторию. А как вам удается быть непревзойденным мастером паузы?..

(Звучат аплодисменты)

— Спасибо большое! Случайно выбранная редактором фраза «Кто держит паузу» как название моей первой книжки, написанной еще в 1977 году, показывала, что пауза, вообще говоря, — это важнейшая часть нашей актерской работы. Потому что пауза — это момент, когда актер перестает работать и либо замирает, либо делает что-то одинаковое, то есть нового ничего не дает, а работает зритель. Кто держит паузу, тот и хозяин. В театре этим хозяином является актер. Как бы ни был силен режиссер со своими расстановками, в результате актер, который дает ритм своим словам, держит паузу. А в кино это всегда режиссер, потому что он монтирует и он определяет эту паузу, это время работы зрителей.

Но сегодняшнее искусство, скажем мюзикл, шоу, — они просто все паузы подрезают, им паузы не нужны, вредны. Они дают непрерывную атаку на зрителя. И зритель к этому привыкает, ждет атаки. У него пропадает то, что составляет прелесть восприятия искусства, — собственное воображение, собственная активность. Он становится пассивным, как человек, которого кормят обедом с ложки. Может быть, это очень заботливо, но, с другой стороны, противно, что тебе ложку суют в рот. Такое, по моему мнению, современное яркое искусство.

Вопрос зала. Сергей Юрьевич, вам доводилось работать с современной драматургией? Могли бы вы рассказать о приоритетах в молодой драматургии, об экспериментах последних лет в этой области?

— Я занимаюсь сейчас только современной драматургией. Я уже упомянул пьесу Друцэ «Вечерний звон (Ужин у товарища Сталина)». Это постановка 2004 года. Только что я поставил пьесу Игоря Вацетиса «Предбанник». Это совершеннейший сегодняшний день. Премьера состоялась месяц назад. Предыдущая постановка — пьеса чешского драматурга Павла Когоута «Нули». И это сегодняшний день, через Чехию проекция на нас. Спектакль был чешский: режиссер был чех, автор — чех, а играла труппа Художественного театра. Я был приглашен на роль рассказчика и главного героя, с которым все случилось, — Ярослава Клапелла. Перед этим была современная итальянская пьеса под названием «Железный класс», которую мы показывали, в частности, здесь, в Саратове. Ее мы играли в основном с Колей Волковым. Перед этим была «Провокация», перед этим были «Стулья» Эжена Ионеску.

Как видите, за 15 лет всего две классические пьесы: «Игроки» Гоголя (спектакль я назвал «Игроки-XXl», то есть тоже проекция на сегодняшний день, как я уже рассказал) и «Не было ни гроша, да вдруг алтын» Островского. Скажу прямо, у Островского мне не удалось найти современную струну. Это был спектакль именно в классическом духе, в противовес происходящим уж слишком большим извращениям классики. Однако оказалось, что именно эта классичность не дала долгой жизни спектаклю.

Но в основном меня интересует только сегодняшний день. Я вам назвал нескольких авторов. Сколько пишут — знаю, потому что трижды был членом жюри и председателем жюри на конкурсах по сегодняшней драматургии. Я могу сказать, что к нам попадала некоторая часть написанного за год. Некоторая часть! Но дошло до того, что у нас на рассмотрении было 500 пьес, написанных за последний год. В основном это был шлак. Выбрать очень трудно, потому что часто это подражание одного другому, потому что средства написания, средства сообщения стали столь легки и доступны. Раньше человек писал пьесу и думал: «Ну как я ее куда-то там…» Допустим, он сидит в глубинке или за границей живет и пишет по-русски: «Ну как я ее куда-нибудь отвезу, кому отдам?». Там зрели какие-то вещи. И тот самый луч случайной славы их не достигал, но они зрели, и иногда созревали великие вещи.

А сейчас e-mail, возможность послать по электронной почте, возможность быстро написать, напечатать чудовищное количество… Есть ли среди этих вещей стоящие внимания? Есть! Но в процентном отношении они жутко уменьшились, потому что непозволительно много пишут всего: писем, музыки, пьес. Непозволительно много! То есть самооценка совершенно стала, можно сказать, завышенной, а можно сказать, и заниженной. То есть вообще себя не оценивают. Из всего Пастернака взяли одну фразу: «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать». Вот я ничего и не отличаю! Я валю, что попало, а там, может, проскочит!

Вопрос зала. Уважаемый Сергей Юрьевич, как врач-психиатр знаю, что сейчас все более актуальным становится вопрос: как справляться с эмоциональными перегрузками, когда человек работает творчески? Причем даже то, чего мы сегодня коснулись (а я так полагаю, что мы просто краем крылышка коснулись), — уже это огромный интеллектуальный накал, огромные нагрузки, которые следуют одна за другой!.. И если не уметь справляться со стрессами, с перегрузками, то просто можно рухнуть. И вот вопросы. Как вы справляетесь с эмоциональными нагрузками? Как вы, живя такой интенсивной жизнью, практически ни на день не сбавляя этой интенсивности, сохраняете такое чудесное, как психиатр скажу, психическое здоровье? Поделитесь, пожалуйста.

— Я воспринимаю вашу речь как комплимент. Вопрос, который вы задаете, крайне серьезен, крайне важен и касается, на мой взгляд, не только людей больных или находящихся в тяжелом состоянии стресса. Он касается и тех, кто просто, что называется, нервничает или слишком устал. Это всех нас касается. У меня, естественно, нет рецептов, но есть некоторый опыт. И я могу сказать одно: спасение в перегрузках! Перегрузки нужны! Вопрос в том, чтоб это не было механической, не включающей ни ум, ни сердце работой. Я ужасаюсь тем новым ритмам жизни, которые наблюдаю. Сначала за границей это заметил, потом у нас это заметил, например в сферах, с которыми я связан, прежде всего кино. Там было, вообще говоря, раньше все очень строго, был 8-часовой рабочий день и для актеров, и для техников. Иногда говорили: «Сегодня у нас такое дело: мы должны выполнить план» или «Сейчас такая погода, что мы должны ее использовать, поэтому мы будем работать в две смены». То есть начнем в восемь утра, а кончим в час ночи. Ну и что?! Это можно. Но сейчас это абсолютный закон. С людьми подписывают договор на 12-часовой рабочий день. В договоре стоит 12-часовой, а на самом деле может быть и больше. Те, над кем сейчас посмеиваются, говорили: «8 марта! Клара Цеткин!» Это все ушло. «Мы женщины, мы хотим быть женщинами!» Хотите быть женщинами, вспомните, что дело не в макияже! А дело в том, что восемь часов ~ это максимум рабочего дня. Когда я вижу девочек, которые сидят в супермаркетах и считают эти самые деньги!.. И это длится бесконечно! Это совершенно чудовищная работа! Я знаю, что все эти дежурные работают сутками, хоть потом у них двое суток отдыха, допустим. И знаю людей, которые, чтобы заработать, потому что им нужно заработать, работают полный день, по 12 часов без выходных. Я все время расспрашиваю на эту тему, меня это крайне волнует. Да, они все в макияже, все прихорошенные, но это — абсолютное истощение! Это ненормальные люди! Или станут ненормальными, потому что рушится все: и семья, и взаимоотношения. Это нужно менять. Нужно вспомнить о том, что за 8-часовой рабочий день люди проливали кровь во всем мире. За то, чтобы был выходной, а потом два выходных в неделю, боролись. А теперь борются против этого.

Если говорить о здоровье нации, то, кроме того, о чем говорил наш президент, нужно еще поговорить о том ритме жизни, который абсолютно нездоров, особенно если это такой технический, одинаковый труд, труд подчиненный: я сижу на телефоне, мне говорят, я передаю, я отвечаю… И ничего другого. Кому отвечаю, про что отвечаю, ничего не знаю! Мне поручено, и я делаю. Порученцы! Миллионы порученцев, которые не знают, что они несут, куда несут и зачем! Это истощение мозгов и сердца. Это катастрофа! Если же труд осмысленный и творческий, если человек питает свой мозг, свое сердце как чувствилище, свою душу — как космическое восприятие, то этого нужно больше.

А тут еще сегодняшняя чудовищная литература! Вот эти детективы так называемые. Легкая литература. Интеллигенция говорит: «Ой, ты знаешь, я так устаю, я так устаю, что ничего не могу читать, кроме этого. Это чепуха все, я знаю, но я только это могу читать. Я должна отдохнуть!» Не отдохнешь! Еще хуже будет! Отдыхать можно только за творческим напряжением. И в театре говорят: «Ой, нам не надо сложностей, у нас и так много бед. Нам надо, чтобы было легко!» Не будет легко! Должно быть напряжение. Только через перегрузки человек получает то, что делает нас людьми. Перегрузки ума, сердца, души! Через перегрузки можно сохранять здоровье.

Вопрос зала. Сергей Юрьевич, мне много раз приходилось бывать на ваших спектаклях, на ваших концертах в разные годы, и я вспоминаю удивительную публику в ваших залах. 

He знаю, казалось ли вам так. Ловили каждую вашу паузу. Вот у меня до сих пор многие ваши паузы, ваши интонации отложились: «На даче спят, укрывши спину, как только в раннем детстве спят…» Это интонация Юрского. А «Баллада о королевском бутерброде»: «Прошу я просто масла (делает особое ударение на слово, передавая интонацию актера; Сергей Юрьевич благодарно смеется) на завтрак мне подать». Это было просто потрясающе, удивительно! Мы понимали, что вы филолог по натуре, потому что вы не просто читали, вы одновременно комментировали, вы открывали все подтексты, которые мы поначалу и не могли открыть, хотя и были филологами.

Я помню, какое впечатление на меня произвел ваш «Евгений Онегин», ваша Татьяна Ларина в совершенно новой, такой несколько иронической интерпретации, к которой мы не привыкли. Вы, собственно, уже начали отвечать на мой вопрос. Но мне хотелось бы, чтобы вы сказали: как завоевывать сегодняшнего зрителя, зрителя, который воспитывается уже на других примерах, на других спектаклях, на других антрепризах, совершенно ужасных, чудовищных! Не хочу обвинить ваших коллег, но чаще всего это именно так. И актеры, и зрители стремятся к пониманию какого-то одного смысла. Один уловил и выходит на сцену, говоря: «Я тебя люблю!» И тогда публике все понятно. Вот что делать вам — актерам и нам — педагогам в связи с этим?

— Вот, молодые, хочу вам сказать, что это доказательство того, что ничто не зря. Не сериал, не кино, не тиражные вещи, а концерты, которые были когда-то… Люди, близкие к моему поколению, вспоминают интонации, вспоминают фразы, вспоминают слова. Они живут в зрителях. Позавидуйте этому и знайте, что это тоже возможно. Я безумно горжусь всеми вашими вопросами, которые есть одновременно высказывания и утверждения того, зачем существует театр … и почему театр может существовать, когда рядом есть кино, DVD, CD и, наконец, казино в таких количествах — все есть. А театр все-таки еще существует.

А что делать с молодежью? Да ничего не делать! Проповедь, по-моему, невозможна. Проповедь для церкви. Кто хочет ходить — ходит, кто хочет слышать — слушает. Проповедь ввести в театр — это большая беда. Это значит оттолкнуть от него, потому что там не место проповеди.

Спрашивают: «Ну как же детей воспитывать?» Прежде всего, конечно, быть тем, чему ты учишь ребенка. Быть тем, действительно быть! Если ты хочешь, чтобы молодые что-то в себя грузили и хочешь влиять   (что очень трудно, очень трудно!), то, прежде всего, надо перегружать себя чтоб это было не скучно, а весело. Тогда, может быть, кто-нибудь захочет попробовать и, может быть, отчасти будет этому следовать.

Вот такие строчки сейчас вспомнились о том, как Бродский относился к проповеди. Он тоже ее очень остерегался, хотя был достаток но пророческим человеком, а вот проповеди боялся. И правильно делал. У него одно стихотворение кончается такими словами:

Вопрос зала. Сергей Юрьевич, хочу вас поблагодарить, потому что для меня вы являетесь носителем того прекрасного русского литературного языка, который мы в современной жизни, к сожалению, утрачиваем. Огромное вам спасибо! Низкий поклон!

— Спасибо!

Зрительница. Если позволите, у меня к вам два вопроса. Первый вопрос. Если раньше театр начинался с вешалки, то сейчас театр начинается для многих из нас с призыва, который несется из репродуктора: «Господа, выключите, пожалуйста, ваш мобильный телефон!» Какую роль играют современные технологии в вашей жизни? Не мешает ли вам это жить? А если помогает, то как? Это первый вопрос. И второй вопрос. Мне очень понравилось ваше выражение «золотой фонд радости»,  потому что человеческая жизнь по большому счету  — это такая копилка, в которую человек складывает по крупинкам какую-то радость. Пусть небольшую, пусть маленькую. потом в течение жизни пытается восстановить ее в своей памяти. Каков ваш «золотой фонд радости»? Какие крупицы этой радости для вас актуальны? Что для вас важно?

— Технологизация искусства представляется мне сейчас уже опасной и тупиковой. Строительство сцен, которые оснащены множеством плунжеров, сверхвозможностями световой и звуковой аппаратуры, в результатеоказывается, не улучшает театр, а тормозит. Это просто реальное наблюдение. Это стоит безумных денег, но эти суммы запредельные не продвигают искусство, а тормозят его. Что касается мобильников… Как можно бороться с мировыми явлениями? Я просто не имею мобильника и никогда не имел. Вот моя борьба. А больше ничего не могу с этим поделать. Мне кажется, что это тоже болезненное явление. Еще недавно основной позой молодежи на улице была предсмертная поза, когда молодые люди шли с заброшенной назад головой и с бутылкой пива, опрокинутой в горло на ходу… Ужасная поза. Но она была очень модной. А вторая поза — это воспаление среднего уха (показывает), когда человек идет вот так с мобильником. Это болезненное явление, но оно охватило весь мир.

Опять-таки проповедовать «Давайте откажемся!»? Ничего не выйдет. Как говорится в пьесе «Предбанник»: «Что можно сделать? Полный стоп на время! Всем стоять на месте! Никому временно не шевелиться. Остановить прогресс. Но вы же не согласитесь? Тогда давай вперед! В капкан, танцуя канкан!» Проповедовать — это совершенно бессмысленное занятие.

А что касается крупиц радости, то я скажу вам имя… и тут мне  интересны ваши соображения на этот счет. Ольга Седакова. Что для вас значит это имя? И что вы о ней скажете мне?

Ольга Седакова, я думаю, — самый светлый ум России сейчас. Как поэтесса она великолепна, но для меня слишком сложна. Как  писатель-эссеист она для меня сложна, но не слишком. Она восхитительна. И то, что университетская аудитория не сразу откликается на это имя , печально. Потому что, скажем, будучи приглашенной Архангельским православным братством, Ольга Александровна прочитала там лекцию опосредственности, которую Архангельское братство опубликовало. И эту ее работу, написанную, естественно, по-русски . (хотя она владеет пятью языками), изучают в Сорбонне, причем студенты- филологи, а не русисты. Это совершенно выдающееся произведение.  Ольга Седакова была принята покойным ныне Папой Иоанном Павлом II. Хотя делегаций к нему ходило очень много и многие люди могут похвастаться тем, что были на приеме у Папы, но мало кто может похвастаться тем, что, будучи на приеме у Папы, услышал из его уст при упоминании своего имени: «Да, да, да, конечно!». И после он прочел ей ее стихотворение наизусть. По-русски! Вот это уже нечто неожиданное. Почти в каждом номере «Континента» бывает либо статья, либо заметка, либо даже большой труд Ольги Седаковой. И вы… Вот  тут я уже не проповедую, я, как начальник, говорю: «Вы обязаны знать это имя! Обязаны, если мы говорим о золотых пицах, знать не только то, что написал Гоголь в 1838 году, но и то, что пишет Ольга Седакова сегодня». Я думаю, что это нe единственное имя, на которое следует обратить внимание. Она входила в круг Сергея СергеевичАверинцева. Но если Сергей Сергеевич все-таки у всех на слуху, виден и заметен, хотя он уже умер, то она жива и ещё молода. И это  действующее лицо. Это и есть золотой ф0Нд Оглянитесь, разглядите то, что вокруг вас! Может быть, совсем близко с вами есть нечего совершенно выдающееся, а не только в истории. Я все время призываю вас говорить о сегодняшнем дне. Вот Седакова — это сегодняшний день.

Ведущий. Сергей Юрьевич, я просто хочу представить вот это ваше постоянное обращение к современности, на которое вы себя подвигли, сознательно обрекли… Ведь вы же могли превосходнейшим образом, будучи такой величиной, таким актером, существовать в проверенных классических постановках в удобных театрах с удобными режиссерами, сниматься в фильмах, котягорые идут сейчас, делиться воспоминаниями. Кому, как не вам, говорить о Товстоногове, о БДТ…

—             Я оставил это Рецептору (актер БДТ, писатель).

Ведущий. Я понимаю. Но почему вы оставили воспоминания о БДТ Владимиру Рецептору, работу в современной классике в том же МХТ — Пореченкову и Хабенскому и обратились к постоянному освоению сегодняшнего дня и в мыслях, и в беседах, и в работе?

—            Потому что меня это интересует. Простой ответ. Но, по-моему, это еще и наш долг, потому что за классикой стали прятаться. Вот ставят Чехова. А то что постановщик Чехова ненавидит и извращает его, — это только по ходу дела будет известно и понятно! Говори своими словами! Я называю это сегодняшним иконоборчеством. Это вызов сегодняшнего поколения нам. Это их зачеркивание того, что мы им оставляем. Им многое не нравится в этом мире. Многое нравится, но многое и не нравится. И они все списывают на предыдущее поколение: « Это все советское! Да все эти шестидесятники и кэгэбэшники!» И заодно появляется эта ненависть к классике, я сейчас наблюдаю ненависть к классике, иначе я не могу объяснить извращения, которые происходят с постановками классических произведений на сцене. Это иконоборчество. Ты хочешь высказать такую мысль, у тебя так подворачиваются твои чувства. Говори! Нет, берут Мольера, берут Гоголя и их выламывают, извращают. Это так же, как взять иконы и по иконам писать сегодняшние картины. Ты хочешь писать сегодняшние картины? Пиши, возьми доску! Нет! Я ЭТО сделаю!  Это — богохульство, это — иконоборчество, как я уже сказал,  и оно мeня крайне тревожит. Это вызов сегодняшнего поколения, потому что вкусы идут именно сюда. И авторы совсем не бездарные, наоборот,  авторы, наделенные мастеровитостыо, выдающейся мастеровитостью,  ведут сознание людей именно в эту сторону. В особенности Сорокин,  в меньшей степени Пелевин — любимые авторы сегодняшней эпохи!.. И многие другие. А о режиссерах я просто не буду говорить. Не буду сейчас удаляться в театр. Это все замазывание краской или дегтем того, что было. Как видите, я вовсе не ностальгирую, не говорю, что все было хорошо. Что было, то пусть и будет.  Я просто предлагаю: «Говорите свое слово! Говорите! Попробуйте  сформулировать, что есть вы! Не замазывайте дегтем прошлое, считая,  что это и есть новое высказывание». Это не новое высказывание. 

Ведущий. Скажите, а все-таки среди современных театральных явлений вы можете что-то отрадное для себя выделить? 

— Иногда  да. Да, да!

Ведущий. Например.

— Например, весьма для меня сложная фигура — Кирилл Серебренников. Мне кажется, что когда он высказывается сам, не на классическом материале, который он, на мой взгляд, не вполне понимает и чувствует, а сам, на сегодняшнем материале, фактически создавая собственную пьесу, то это производит сильное впечатление, очень мрачное, правда, но это тоже высказывание сегодняшнего поколения. Я говорю о «Голой пионерке» в «Современнике», я говорю о «Господах  Головлевых» во МХАТе (из последних его спектаклей). Это было  для меня явлением, несомненно, положительным. 

Есть некоторые явления и в сериалах, потому что сериалы разные, их очень много. Есть чудовищные и недопустимые. Просто вообще недопустимые! Говорят: «Но не запрещать же!» Если б моя воля,  если бы почему-либо меня сделали начальником, я бы запретил. Запретил бы  абсолютно как недопустимое, как «ниже низшего предела»!  Но я не  начальник и не собираюсь им быть. Но есть и в сериалах достижения.  Есть и актерские явления. Назову хотя бы одно —  Миронов. Это вы все знаете. Но я бы обратил внимание на Степанова, фоменковского актера.

Кстати, о спектаклях фоменковского театра и о спектаклях театра  Додина. Не то чтобы они мне всегда нравились, но это единственные  театры, которые можно назвать настоящими коллективами. Это действительно  единомыслие. Они складывают свои усилия. Я пытаюсь этим же заниматься, но принципиально собираю труппу из разных людей, а потом создаю из них артель. Там — другое, там — все его ученики, они выучены так. Поэтому и «Три сестры» (один из последних спектаклей Фоменко), и «Дядя Ваня» (один из последних спектаклей Льва Додина) мне очень нравятся. Но опять же не скажу, что все нравится. Во всяком случае, я привел примеры того, что мне нравится.

Ведущий. Когда вы пишете о Володине — замечательном, совершенно удивительном человеке, вы говорите о его трагическом одиночестве в конце и о том, что в определенном возрасте коллегиальное, профессиональное — это некая мнимость. Истинным может быть только родственное, кровное или духовное родство. Каково ваше родственное общение в вашей семье, не говоря о том, что оно переносится еще и на сцену. Вы играете и с женой, и с дочкой.

— Ну, играли. Последний спектакль еще идет — «Провокация». А насчет одиночества… Да, одиночество — это испытание, которому нельзя противостоять. Оно предстоит каждому. И оно со временем приходит обязательно, как благо, потому что человек должен остаться с самим собой. Но и как испытание тоже.

Что касается Володина… Да, это было странное одиночество, потому что в конце жизни он купался в лучах общественной и даже государственной любви. Так, как никогда ему не довелось в более ранние годы, когда он был активным драматургом, сценаристом, автором, писателем, поэтом — всем был. А тут его прямо купали. Но при этом все больше нарастало одиночество. Потому что сотворчество — это единственная радость. Это может быть сотворчество художника и зрителя, может быть сотворчество соавторов, может быть семейное сотворчество в жизни. Но это такая труднодостигаемая и непонятно, каким образом достигаемая радость, о которой можно только мечтать. Во всяком случае, можно сказать, что творчество — это один из видов общения, а может быть, самый лучший из них, даже когда человек пишет стихи дома, для себя, и боится кому-нибудь показать. Но это есть здоровая вещь. Он творит, внутренне обращается к кому-то и, даже не получив буквального ответа, получает из воздуха энергию, то, что я про японцев рассказывал. Он в воздух это выбрасывает, но это не зря. Что-то отвечает и оттуда. А когда это касается театра или несчастных художников, которых стало тоже слишком много… Все научились рисовать лучше Пикассо, лучше Ван-Гога, лучше всех! Трудно получить какой-то ответ, но если он получается, то это ни возрасту не подвластно, ничему не подвластно. Это действительно высшая радость и высшее достижение. 

Ведущий. Сейчас мы говорили о Володине. А до этого вы вспоминали о Седаковой, ее лекцию о посредственности. У посредственности есть отвратительное, на мой взгляд, качество, о котором еще Пушкин говорил: пытаться найти недостатки в любом, в любом великом. Хотя Пушкин говорил: они и подлы по-другому. Скажите, вам встречались в жизни люди с вашей точки зрения, в вашем представлении непогрешимые нравственно?

—            Не знаю. Наверное, нет. Если, это «да», то это мое заблуждение.

Ведущий. Заблуждение — это же прекрасно!

—            Дa-да. Но, наверное, нет, таких людей нет. Нравственно безупречные люди — это подозрительно всегда. Это скорее всего тоже маска, как у Гоголя. Вопрос в том, чтобы осознавать свои грехи, уметь их видеть и уметь идти дальше, разрывая с ними, снова, может быть, греша, но уже по-новому. Так, наверное. Нравственный идеал — это убийственно. Этого не может быть.

Святость в людях я видел. В частности, писал о святости Саши Володина, в котором эта черта была, несомненно. Он был таким человеком. Но при этом он был очень грешным. Свои грехи он осознавал, и о них писал, и из-за них пил. Они остались и после его смерти некоторыми довольно неразрешимыми проблемами для других людей. Вот видите какое сочетание? И вместе с тем я убежденно говорю, что в нем были черты святости.

Ведущий. Сергей Юрьевич, а теперь совершенно детская зрительская просьба. Почитайте, пожалуйста, что-нибудь.

— Я не хотел бы смешивать эти два жанра: жанр откровенного разговора, в котором есть некоторый момент исповеди и проповеди, и того и другого, и момент искусства, который ~ другое, совсем другое. На разные вещи нажимаешь в людях, на разные вещи нажимаешь в себе. Но я попробую отчасти ответить на ваш вызов. Отчасти.

Читает отрывок из «Анны Снегиной» С. Есенина, стихи Б. Пастернака, О. Мандельштама, П. Антокольского, И. Бродского, Д. Быкова. В конце встречи Сергей Юрьевич прочел и свое стихотворение.

~~ Я вам прочту свое стихотворение, написанное много лет назад. А именно — больше 30 лет назад, когда XXI век казался недостижимой, далекой, недосягаемой чертой.

Ведущий вручает цветы.

— Спасибо! Спасибо, Александр.

Господа, я благодарю вас, я этого и ожидал, потому что столько времени мы с Александром вели телефонные разговоры, столько разных людей мне рассказывали об этих встречах, что я в какой-то степени представлял… Это редкий случай сотрудничества того, кто выступает, и того, кто воспринимает, высказывается, и это первое, что мне хотелось бы подчеркнуть. Я не могу отметить всех, поэтому вашему клубу в лице Саши я хочу подарить эту книжку, которую я подпишу, если позволите. Это только что изданное, последнее, но эти вещи написаны давно. Это повесть «Чернов», по которой я сделал в свое время фильм «Чернов. Chernov», так оно и здесь написано. Это очень важная для меня повесть переломного сознания, написанная в 60-е годы, а фильм был поставлен в 1990-м году, то есть во второй уже перелом. Я хотел бы, чтобы это было интересно для вас.

А это самая последняя из изданных книжек. Четырнадцатая. Называется «Спотыкач». Это комические рассказы сегодняшнего дня, то есть уже XXI века. Последняя из серии книжечек. Комические столкновения человека из XX века с XXI веком. Это второе.

А третье… Я хотел использовать, но потом подумал, что это не понадобится. Вот сейчас я смотрю на Сашу и понимаю, что для него это очень будет правильно — это классный галстук «Ван-Гог».

Ведущий примеривает.

— А ну-ка, ну-ка покажись!

Ведущий. При том, что Ван-Гог на самом деле — мой любимый художник!

— Вот, Ван-Гог на галстуке, и написано «Ван-Гог». Это действительно Ван-Гог.

Ведущий. Спасибо! Я тринадцать лет не носил галстуков в ожидании сегодняшней встречи!

Но главное, что у нас теперь останется ваше неповторимое, к нам обращенное слово! Ради этого стоило ждать вас!