Сергей Юрский: «Сейчас мы идем к закабалению»  Беседовала Анна Трефилова. 2006

Игорь Вацетис – драматург. Автор пьес «Провокация» (идет в Театре «Школа Современной пьесы» в постановке С. Юрского), «Предбанник» (последняя премьера Театра Моссовета, режиссер С. Юрский) и многих других, которые будут опубликованы в сборнике «Театр Игоря Вацетиса» (редактор и составитель С. Юрский, который и представил сочинения этого автора московской публике). Живет за границей. Много путешествует. Свои сочинения присылает С. Юрскому из разных стран мира по почте. Ни одного спектакля по своим пьесам не видел. Собственно, Игоря Вацетиса тоже никто никогда не видел. 

Пьеса Игоря Вацетиса «Предбанник», поставленная Сергеем Юрским на маленькой сцене «Под крышей» Театра им. Моссовета, – история путаная. Все друг в друга превращаются. Люди играют роли – истина прописная, да в простоте своей неожиданная. Один большой предбанник. И в нем все. И политтехнолог Туапсинский (С.Юрский) с вечной фляжкой, и кандидат в большие депутаты (А.Филиппенко), и очередной ясновидящий (А.Яцко). То, что все они актеры, репетирующие пьесу, мы поймем гораздо позже. И всё узнаваемо. Только признаться себе трудно. Потому и делаем сами себе вид, что не догадываемся. 

– Предбанник ведет в баню в любом случае. Если ты уже в предбаннике, то ты в баню должен войти. Или еще можно дать задний ход?

– Задний ход не бывает.

– То есть мы все равно должны будем это пройти?

– Да.

– И что с нами будет потом?

– Ну, я в пророки не рвусь. В люди с открытыми глазами – да. В них я и нахожусь, я думаю.

– С открытыми глазами страшно жить…

– А что это вы запугиваете всех? Надо говорить – да, мы живем вот так, опомнитесь. Вот и все.

– Это ли не запугивание? Ведь лучше говорить, что у нас все хорошо – расслабьтесь.

– Нет, «расслабьтесь» во всех случаях не надо говорить. Во всех. Потому что призыв к расслаблению – это чудовищная ошибка. Один из жутких тупиков. Вот сейчас православие используется очень разными направлениями, и разные знамена несутся около православных. Но вместо «расслабьтесь» есть слово, которое повторяется там бесконечно много – «бодрствуйте». А это значит – смотрите своими глазами. Так вот – бодрствуйте! Я не знаю, кто придумал этот сплошной «интерактив», эти бесконечные опросы, но они людей провоцирует на то, чтобы дразнить. Так же, как в человеческой природе есть омерзительная черта – придя в зоопарк и увидев сильного зверя, бросить в него что-нибудь, сзади его пихнуть, воткнуть в него что-нибудь острое. Омерзительное качество. Так вот, этот непрерывный «интерактив» провоцирует людей на то, чтобы сказать: «А-а, вы меня спрашиваете? Ну, так я тебе врежу. Ты там сидишь на кнопках, можешь включить – можешь выключить, ну, я тебе успею сказать гадость». Для меня эта же гадость – сегодняшняя театральная критика. Вот, такое же ощущение у меня от нее. Но во всяком случае, я не позволяю зрителям высказываться. Я позволяю это очень редко. Скажем, на «Сталине» (спектакль «Вечерний звон» в театре «Школа Современной пьесы», в котором Юрский играет Сталина. – Прим. ред.). Тут мы несколько раз делали такой опыт общения с публикой. И он меня обнадежил.

– Что такое тогда провокация и для чего она нужна?

– В принципе «провокация» – слово плохое. Провокация – это яд. Но, как многие яды, употребляется в медицине. В определенных, очень определенных дозах и для очень определенных целей. А вообще это яд. Когда сейчас гордо говорят: «Я профессиональный провокатор, я провоцирую»… Я и предыдущий свой спектакль назвал «Провокация», но это и есть борьба с провокацией. Показ того, к чему приводит провокация. Для меня последний год Сталин и сталинизм были главными проблемами. Мы это отчасти обсуждали на радио. Но потом я написал статью, пытаясь проанализировать некий закодированный чип в сознании русском. Пытаясь проанализировать его исторически через мои ощущения Сталина и общение со зрителем, в роли Сталина. Я это опубликовал в двух журналах. В том числе в «Континенте». 

– Пьеса Вацетиса – о типах сегодняшнего дня?

– Точно! Это типы. Это все «шестидесятники»-интеллигенты, это те самые диссиденты, которые сдались. Попали под власть других людей. Которые имеют скепсис, ум, культуру, но сила потеряна. Да, это все типы.

– «Сдались»? Но с другой стороны – вроде надо что-то делать, а что? 

– Я отразил эту ситуацию в спектакле. Она достаточно драматична, потому что остается только умереть, что мы и демонстрируем. 

– Это ничего не изменит.

– Абсолютно ничего. Просто человек уходит и говорит – я больше не могу. И я больше не хочу. Но сам факт этого высказывания делает то, что вы мне звоните и говорите: «Я с вами согласна, что же нам делать?» Если вот эта цепочка хоть как-то образуется, то это уже некое стояние, некий бродильный камень.

– Но вы же понимаете, что на вопросе «надо что-то делать?», собственно, все и заканчивается? И начинается баня.

– Ну и что же. Да, баня начинается.

– Тогда, может быть, надо пройти эту баню? Выйти чистенькими…

– Но баня-то кровавая. Это не чистенькими, это без кожи выйти. Разные вещи. Что делать? Ну что же, вспомним опять же Солженицына, да и вообще вещь-то библейская – отстранись от зла. Вот это сделать. Да.

– Это невозможно…

– Почему? В каждом данном случае возможно. В принципе вообще, чтобы быть чистеньким, отстраниться от всякого зла, конечно, невозможно. Но в каждом данном случае, при наличии выбора, а он, в общем, есть всегда – возможно.

– Насколько, на ваш взгляд, сейчас театр и политика поменялись местами? 

– Театр стал всем, потому что в театр играют все. Что мы и показываем. Политика тоже часть театра, потому что, когда говорят – «понимаете, они хотят провести этот закон, конечно, он ударит по людям, может привести к войне… Но это все связано с будущими выборами и с набиранием голосов». Аморализм этого высказывания фантастический! Но говорят все и всё время…

– Театрализация и политтехнологии…

– Да! Это Павловский. Я его вижу. Ранний Павловский и нынешний Павловский. Оба циники абсолютные. Я, правда, не стал показывать таких, как допустим, Митрофанов, который в газете написал фразу «Каждый из нас хочет действовать как Сталин, а жить, как Абрамович». Это неправда! Потому что я не хочу жить как Абрамович и не хочу действовать как Сталин. И я не один! Что делать? Остановиться. Остановиться. Зашли слишком далеко…

– А где остановиться?

– А вот где стоишь. Где стоишь, там и стой.

– А идти-то надо. Нельзя же все время стоять…

– Да, немножко, не всю жизнь. Остановитесь. Это же уже делают в мире, иногда. Говорят – сегодня день без машин, сегодня только пешком и на велосипедах. В разных странах это пытаются сделать. Это тоже опыты остановки.

– Вы оптимист.

– Я оптимист?! Ну что ж, я был бы рад. Я рад, что я так выгляжу.

– Вы хорошо думаете о тех, кому вы это показываете.

– Да, это я думаю хорошо, потому что те, кто приходит на мои спектакли, они примерно знают, на что они идут. Обязаны знать. Поэтому я о них думаю хорошо. Но я вижу очень сильное сопротивление в зале. А дальше – удастся ли в ходе спектакля его преодолеть. Потому что они видят пьесу, в которой не могут угадать финал. Куда развивается. Это должно быть новинкой. Но люди перестали любить новинки. Люди любят только то, что понятно с первой минуты. Только то, что абсолютно ясно.

– Ну и чем же мы тогда отличаемся от тех, кто был до нас? Когда точно так же в программе «Время» все разжевывалось, то, что надо…

– Неправда! Вы забыли. Там была интонация. И мы отличали. Даже в программе «Время» мы отличали дикторов. Они не были еще никакими журналистами и людьми с собственными идеями. Мы отличали интонацию. Мало того, те, кто писал тексты для программы «Время», они тоже эту интонацию чувствовали. Так же, как наш театр. Наш театр тех времен не был театром придворным. Была интонация. Иногда на этом ловили и устраивали людям неприятности, обструкции, запрещали им работать. Я сам это все пережил. Но была интонация. И мы не были придворным театром.

– Мы были свободнее, чем сейчас?

– Да, были! Были! Потому что мы шли к свободе. А сейчас мы идем к закабалению. Вопрос в векторе. Сейчас мы можем больше болтать. Мы с вами попросту болтаем. Тогда мы шли к освобождению. Я бы не стал с вами по телефону тогда говорить. И вы бы со мной не стали. Я вам напомню фразы из того же спектакля, с которого мы начали. И это отражает мои убеждения: «Мы пришли из тесноты и неволи, где у нас была свобода плевать на эту тесноту и неволю». Да, это был плевок, который делался в кухнях. В кухне, между приятелями. Но какие же это были интересные разговоры! Это и была духовная жизнь. А теперь она вся выплескивается, потому что можно по «интерактиву» позвонить и сказать что угодно. Проорать, оскорбить. 

– В какой момент, когда мы перешли эту грань?

– Как только сняли кнут. Сразу. Потому что есть ген, требующий кнута. Ген.

– Так значит, что? Мы все время должны жить под кнутом?

– Демократия в Россию в ближайшие столетия может прийти. Но сверху. Если «верх» будет очень сильным. «Низ» будет сопротивляться, но если «верх» будет очень сильным, она все-таки придет. Как пришло, скажем, освобождение от крепостного права.

– И все были недовольны.

– Все.

– Но хочется же какой-то надежды. 

– Она для меня и есть. У меня очень малый круг общения. Я не расспрашиваю зрителей, я никого не зову, не спрашиваю своих немногочисленных гостей – ну, как вам, что вы поняли… Но все-таки несколько отзывов – среди других, мало для меня значащих – показывают, что это не только доходит, а это будоражит мысль, и мне отвечают развитием тех же мыслей, в том же направлении. Развитием.

– Значит, не зря.

– Не зря. А что там сидят люди, которых это отталкивает… Дескать, ой, что-то я не понимаю, что-то мне непонятно…

– Кого-то я здесь узнаю, и мне это не нравится…

– Или – я никого не узнаю… Есть еще одна русская черта, отмеченная одной иностранкой, в журнале, кстати, Павловского. Ее спросили – какая основная черта русских, и она, жившая здесь несколько месяцев, сказала: «Ой, мне так здесь нравится все»…

– А какая черта-то основная? 

– Злорадство. И еще – раскапывание собственной болячки, это тоже черта наша.