Из статьи: Игорь Виноградов. Дневник редактора. Христианская интеллигенция России перед лицом исторического вызова, или Двенадцать тезисов для Сергея Юрского. Континент, 12 марта 2013

Статья целиком доступна здесь

ОБ АВТОРЕ:

Игорь Иванович Виноградов (1930-2015) родился в Ленинграде, окончил филологический факультет и аспирантуру МГУ по кафедре теории литературы, кандидат филологических наук, работал в МГУ, Институте философии, Институте истории искусств, в журнале «Молодая гвардия».  В 1965–1970 годах Игорь Виноградов был членом редколлегии, заведующим отделом прозы, заведующим отделом критики журнала «Новый мир», был одним из его главных идеологов в эпоху Александра Твардовского. В 1992 году стал главным редактором журнала «Континент». Публиковался в журналах «Континент», «Знамя», «Литературная учёба», «Литературное обозрение». Как критик и литературовед печатался с 1957 года. В 1970-е и в начале 1980-х не принимал участия в официальной общественной и литературной жизни. Занимался исследованиями по теории искусства, русской религиозной философии в Институте искусствознания (1970–1979) Министерства культуры СССР (1970–1979), в Институте психологии (1979–1982) и Литинституте (1989–1993), вел творческий семинар по критике на кафедре литературно-художественной критики и публицистики факультета журналистики МГУ. Автор статей о творчестве Булгакова, проблеме Ницше, исследований о Достоевском, Льве Толстом, Лермонтове, Писареве. Читал лекции по литературе и философии в университетах Женевы, Милана, Венеции и Неаполя.

Необходимое предварение

Почему именно для Юрского?

Потому что, в конечном счете, именно Сергей Юрьевич Юрский и виноват в появлении этого текста.

Я имею в виду тот наш с ним разговор, о котором я однажды уже рассказывал — в 133-м номере «Континента». С тех пор прошло, правда, уже больше пяти лет, и даже те, кому, может быть, попалась тогда на глаза эта история, вряд ли помнят, в чем там было дело. Позволю себе поэтому еще раз к ней вернуться.

Итак, разговор, о котором идет речь, произошел где-то весной 2007 года. И носил он, в общем, достаточно беглый, даже как бы случайный характер.

Дело в том, что мы с Юрским не только старые друзья (к тому же он и член редколлегии «Континента», тоже, кстати, давний), но и соседи. Так что помимо более или менее регулярных дружеских домашних встреч мы то и дело встречаемся и на улице.

Именно так — ненароком — увиделись мы и в тот раз.

И вот перекидываемся мы, как всегда, какими-то обычными при такого рода встречах словами — как дела, как здоровье — и вдруг, уже прощаясь, Юрский говорит:

— Да, слушай, я тут дочитал на днях твой «Дневник» — о национальной идее, о Ключевском, о догоняющем развитии, ну и прочее. Интересно! Но… Свободная христианская Россия? Ты что — действительно думаешь, что это наше спасение? То есть российское православное государство? А по-моему, это утопия в принципе. И опасная. Могу себе представить, что это такое будет…

Юрский имел в виду четвертый выпуск моего «Дневника» в 131-м номере «Континента» — «Еще о Солженицыне, «национальной идее» и «особом» русском пути». Там, в заключительном разделе текста, я действительно коснулся — хотя и в предварительном еще, сугубо заявочном порядке — вопроса о перспективах христианской демократии в современной России. И, понятно, выслушав Юрского, я тут же принялся что-то на этот счет ему говорить и объяснять, пытаясь развеять его скепсис. Но оба мы торопились, и разговор пришлось отложить на «потом».

Однако «потом» тоже очень долго почему-то не получалось, а между тем слова Юрского зацепили меня. Я все время вспоминал о них и, в конце концов, решил, что к его тревоге непременно стоит вернуться не только в личном разговоре, но, пожалуй, и публично, на страницах «Континента». Что и пообещал читателю еще в 133-м номере.

Да и Юрскому тоже пообещал — что попробую ответить на его сомнения даже и не приватно, а в журнале — обстоятельно и подробно. Юрский согласился и сказал, что будет ждать.

Но — увы — получилось еще сильнее, чем по пословице: обещанного три года ждут. Не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что виной тому — целый ряд непредвиденностей, достаточно обычных в журнальной практике, когда то и дело приходится откладывать работу над темой, захватившей тебя, отвлекаясь на иные сюжеты, неожиданно и неотложно выдвигаемые на первый план самим ходом времени.

Но не буду и сетовать на эти неожиданности. Нет худа без добра — сюжет моего ответа Юрскому все эти годы продолжал не просто во мне жить, но и вызревать даже тогда, когда я был занят другими темами. Чем больше я думал о реакции Юрского на мою уверенность в том, что Россия может действительно возродиться (если и не вообще спастись) только как свободная христианская Россия, то есть (что для меня одно и то же) как христианская демократия, тем очевиднее мне становилось, что в современной России опасения Юрского может поддержать едва ли не подавляющее большинство вполне нормальных, обычных и вменяемых наших сограждан. То есть людей, которые, с одной стороны, вряд ли могут иметь, живя в России, сколько-нибудь ясное представление о том, что это такое — христианская демократия, зато с другой — очень хорошо и трезво представляют себе, в какой стране они живут. И вот осознание этой ситуации и определило собою, в конечном счете, весь характер того текста, который лежит сейчас перед глазами читателя и который я готов предложить теперь читателю с чувством внутренней уверенности, что именно так и только так я и могу сегодня ответить на недоумения и опасения и моего друга, всех тех, кто их разделяет. Причем я имею в виду не только собственно-проблемное содержание этого текста, но и сам способ его развертывания. И даже ту жанровую форму, в которую он вылился.

А вылился он, как увидит читатель, в форму некоего непрерывного личного моего письма Сергею Юрьевичу Юрскому, хотя по существу это, конечно, что-то вроде целой связки таких писем.

Почему целой связки — это, надеюсь, будет понятно само собою, по ходу развития сюжета, вобравшего в себя целый ряд достаточно самостоятельных тем.

А вот почему именно в эпистолярной форме, литературная условность которой, конечно же, очевидна, я решаюсь все-таки предложить свой ответ на сомнения Юрского не только ему, но и читателю, — это нужно, видимо, объяснить.

Объяснение это очень простое. Все дело в том, что при совершенно очевидной условности литературного эпистолярного жанра в нем в данном случае куда больше тем не менее внутренней естественности и правды, чем если бы я от него отказался.

Во-первых потому, что все мои размышления о том, как и чем я могу ответить моему другу на его сомнения и опасения, с самого начала неизменно и зарождались во мне всегда именно в форме живого с ним диалога. Юрский вовсе не был для меня тем сугубо условным адресатом, который нужен автору только для того, чтобы тот мог изложить свои взгляды. Мне очень хотелось и очень важно было убедить моего оппонента и лично в том, в чем я был убежден сам. И вот эта-то внутренняя потребность и породила ту интонацию непосредственного с ним объяснения, которая стала для меня в этом тексте совершенно естественной, органичной. И, кстати, тем более органичной, что устно мы с Юрским после того давнего разговора так на затронутую тогда тему и не поговорили. Он терпеливо ждал моих печатных ему объяснений. Так что и с этой стороны мое послание ему — отнюдь не условная фикция. Юрский будет читать его вместе с другими возможными его читателями.

Мало того — по ходу работы во мне все больше росла уверенность, что именно личностный формат моего разговора с Юрским — это наиболее органичный и уместный для меня в данном случае формат моего авторского диалога и вообще с любым из тех, кто мог бы высказать мне те же сомнения, что и Юрский. И об этом я еще скажу чуть позже специально.

Ну и последнее. Именно потому, что в письмах этих (или в письме этом) столько в данном случае реального, а не условного, я и не посчитал возможным писать их с соблюдением всего того ритуального церемониала, который предусмотрен жанром условного литературного послания, а не так, как в действительности я могу разговаривать со своим давним другом. Противоположная интонация вряд ли показалось бы читателю естественной, а предпочтенная мною все же не даст ему, надеюсь, оснований упрекнуть меня и в какой-либо нескромности или фамильярности.

Ну а теперь — к делу. Вот этот немалый текст, так долго писавшийся и переросший, в сущности, в целый трактат. Но так и не захотевший все-таки покинуть свои изначально возникшие жанровые рамки.

Экспозиция и рекогносцировка в пространстве темы

1. «Мы и достроим их башню»…

Ну что ж, дорогой мой Сергей Юрьевич, вот я и дозрел, наконец, до того, что могу выполнить давнее мое обещание. И попытаться как-то ответить тебе на твой скепсис в отношении свободной христианской России.

Скажу прежде всего, что очень хорошо тебя понимаю. То есть очень хорошо понимаю, какая оторопь может взять любого вменяемого современного русского, в том числе и христианина, при одном только предположении, что современная Россия может стать вдруг религиозным православным государством. Нужно совсем не видеть, какую цивилизацию мы, в конце концов, построили в нашей благословенной стране и что представляет собою в основной своей массе нынешняя церковная среда — и клир, и миряне, и так называемое священноначалие, — чтобы не сообразить: это почти наверняка обернется такой «демократией», что даже нынешним ретивым апологетам крутого монархического самодержавия мало не покажется. И такой православной Россией, что от нее иным не только неверующим, но полуверующим православным в ислам убежать захочется.

В самом деле — разве мы не знаем с тобою, какие проповеди произносятся то и дело даже в центральных столичных храмах? Да хотя бы и в нашем районе, вокруг нашей улицы?.. То-то и оно. И ведь все это — отнюдь не какое-то пустопорожнее, всего лишь риторическое сотрясение воздуха. Как отнюдь не просто обрядовый церемониал и все более очевидная трансформация патриаршей власти во власть почти государственную. Недаром о той нешуточной опасности, которая таится во всех такого рода поползновениях и которая как раз и оправдывает твои сомнения, предупреждал в свое время еще Достоевский. Если ты помнишь, я писал уже об этой угрозе — и как раз в по поводу предупреждений Достоевского. Я имею в виду очерк «От Шигалева — к Великому Инквизитору», напечатанный в «Континенте» по случаю 175-лететнего юбилея Достоевского^[1]. Речь там шла, позволю себе напомнить, о внутренней взаимосвязи и о возможной исторической последовательности тех двух исторических реалий, которые были опознаны и запечатлены Достоевским в двух знаменитых образах его творчества — в образе того религиозного (вернее — псевдорелигиозного) «земного рая» для человечества, которым Великий Инквизитор бросает свой вызов Христу, и в образе того социалистического «муравейника», который в «Бесах» по имени его создателя именуется «шигалевщиной».

Напомню, что идею социализма Достоевский считал прямым продолжением и развитием «католической идеи», суть которой он видел в превращении церкви в авторитарное религиозное государство, где миллионы человеческих особей, послушных верховной священнической касте, должны будут во имя сытой и бездумной жизни передать ей право и обязанность распоряжаться их волей и совестью. И, согласно традиционной трактовке этой темы у Достоевского, именно в соответствии с реальной исторической последовательностью возникновения двух этих тоталитарных идей Достоевский представлял себе и фактическую историческую последовательность их возможной реализации. То есть чтоцарство Великого Инквизитора (католическая идея) — это, по Достоевскому, то и только то, что не в одном лишь идейном, но и в реальном временнóм историческом плане именно предшествует шигалевщине (деспотическому социализму), является лишь предтечей социализма, который должен появиться лишь после того, как царство это потерпит свое историческое поражение.

Но помнишь ли ты, чтоговорит Христу Великий Инквизитор в знаменитой сцене их последнего объяснения?

А говорит он Ему следующее.

Дело наше, говорит он, «до сих пор лишь в начале, но оно началось. Долго еще ждать завершения его, и еще много выстрадает земля, но мы достигнем и будем кесарями…»

И еще:

«О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией. <…> Ты бы мог избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания людей, ибо к нам же ведь придут они, промучившись тысячу лет со своей башней! Они отыщут нас тогда опять под землей, в катакомбах, скрывающихся (ибо мы будем вновь гонимы и мучимы), найдут нас и возопиют к нам: “Накормите нас, ибо те, которые обещали нам огонь с небеси, его не дали”. И тогда уже мы и достроим их башню, ибо достроит тот, кто накормит, а накормим лишь мы, во имя Твое, и солжем, что во имя Твое»^[2].

Поразительные слова, не правда ли? И они никак не укладываются в прокрустово ложе тех традиционных толкований смысла исторических предупреждений и предсказаний Достоевского, согласно которым предостережения эти относились только к угрозе грядущей бесовской шигалевщины.

Так вот — именно на это несоответствие я и попытался указать тогда, в том давнем моем очерке о Шигалеве и Великом Инквизиторе. «Когда-то, наверное, так и могло казаться, — писал я тогда, имея в виду эти традиционные толкования пророческих предупреждений Достоевского как относящихся якобы только к грядущему царству шигалевщины. — Но сегодня, когда мы живем в посткоммунистической России и наблюдаем, как на духовную жажду людей, обманутых миражом социалистической идеи и потянувшихся к религии, официальная Церковь отвечает все более мощным, жадным и торопливым сращением с господствующей властью номенклатурно-криминальной мафии, правящей Россией, — сегодня в этих когда-то вполне как будто бы условно-символических образах все отчетливее начинает проступать слишком реальный, слишком живой и грозный смысл, чтобы можно было не задуматься: а не было ли заложено Достоевским в “Легенду” прямое предупреждение, что возможна именно и обратная последовательность — от атеистической шигалевщины к организации тотального псевдорелигиозного человеческого муравейника? И разве опыт окружающего мира — та же, к примеру, угроза все более настойчиво поднимающего голову безоглядного исламского фундаментализма или многочисленные войны и конфликты в самых разных “горячих” точках планеты, все чаще освящаемые именно религиозными знаменами, — разве всё это не заставляет нас поражаться, как глубоко в корень мировых событий еще в XIX веке заглянул Достоевский, сумевший уже тогда, когда и социализм-то был весь еще впереди, понять, что эта идея, в конце концов, непременно утратит когда-нибудь свою привлекательность для общества и тогда люди вновь потянутся к куда более адекватной духовным потребностям человеческой природы религиозной вере? И что вот тут-то их и ожидает новая и еще более грозная опасность — тотальный “религиозный социум” Великого Инквизитора, освящающего свое дьявольское царство именем Христа. Или — Аллаха.

Конечно, все это тоже только еще возможность — как когда-то только возможностью была и атеистическая шигалевщина. Но как шигалевщина из возможности обернулась реальностью, так и великое инквизиторство тоже имеет, похоже, сегодня все шансы для того, чтобы мы познакомились с ним не только по Достоевскому. Как когда-то обнадежил нас один известный писатель — “Всё впереди”...»

Это было написано, напоминаю, еще в 1996 году, то есть шестнадцать лет назад. Так что, как видишь, я уже и тогда отнюдь не закрывал глаза на ту опасность, которую ты, несомненно, и имел в виду, выражая свой скепсис в отношении «христианской России». А поскольку с тех пор возможность осуществления предсказаний Великого Инквизитора в нашем православном российском варианте отнюдь, как все мы знаем, не уменьшилась, можешь не сомневаться — я тем более не закрываю на это глаза сегодня.

Но, прости, дорогой мой, какое отношение все эти государственнические потуги нашей т. н. официальной церкви имеют к идее свободной христианской России? То есть к проблеме, которая во всем мире именуется проблемой христианской демократии?

Ни малейшего. И если до сих пор в пространствах российского общественного сознания православная Россия и Россия христианско-демократическая — эти два совершенно противоположных, в сущности, исторических проекта — сплошь и рядом все еще смешиваются, то это происходит только потому, что мы — по особенностям нашего исторического развития — все еще очень плохо представляем себе, что это за зверь такой — христианская демократия. Настолько плохо, что, в отличие от Владимира Соловьева, завороженного когда-топанмонголизмом, тут даже не скажешь — хоть имя дико, но мне ласкает слух оно. Христианская демократия — имя это мало что все еще для нас дико. Оно, увы, вовсе еще и слух нам не ласкает.

Но, значит, нам с тобою и стоит, видимо, подойти к занимающей нас проблеме прежде всего именно с этой стороны. То есть попробовать уяснить сначала хотя бы то, что же это, действительно, все еще за дикий для нас зверь такой? А уж потом попробовать разобраться и в том, может ли и как он может выжить в российских условиях. Да даже и в том — нужен ли он вообще на наших российских просторах, где, как известно все особое.

2. Условимся о методе. «Дабы дурость каждого была видна»

Как же подойти нам к решению этой задачи?

Можно по-разному.

Например — обратившись к тому, что на эту тему уже написано.

Но я предлагаю — не оглядываясь пока без особой нужды ни на тот громадный конкретный опыт, который может предложить нам на этот счет Запад, ни на те программные разработки, манифесты и декларации, которых имеется (опять же в основном на Западе) тоже уже более чем достаточно.

Я предлагаю — собственными прежде всего силами. То есть — как бы с чистого листа.

Почему тогда — как бы?

А потому, что речь вовсе, конечно, не о том, чтобы вообще закрыть глаза на все, что по занимающей нас теме уже сделано — и теоретически, и практически. Мы же с тобою хоть и не записные богословы, философы или политологи, но тоже не вчера с дерева спустились. И потому прекрасно понимаем, что роль иванов, не знающих родства, в сюжетах подобного рода заведомо обречена на провал.

Нет, речь идет, разумеется, только о том, чтобы опираясь на все, на что мы можем опереться, все же саму логику осмысления проблемы, вставшей перед нами, принципы самого подхода к ней — все это попробовать уяснить, обозначить и обосновать, повторяю, все-такисобственными прежде всего силами. На свой, что называется, страх и риск.

Почему я предлагаю именно такой, не самый, как нетрудно понять, легкий путь?

Ну, во-первых (хотя это и не главное), уже и потому как раз, что и реальный опыт осуществления идей христианской демократии, и сколько-нибудь значимая литература по этой проблеме — все это, как уже сказано, почти исключительно Запад. И с самого начала отталкиваться от этого западного опыта — значит сразу же нагрузить себя еще и дополнительной заботой: все время соотноситься как-то с той заранее ко всему западному настороженной позицией, которая характерна для очень немалой части наших соотечественников, в том числе и православных христиан. Что греха таить — ведь наше российское неизбывное, почти сакраментальное, что Запад — это-де одно, а Россия — совсем другое, сидит в нас уже едва ли не на уровне инстинкта. Причем, как многие свято веруют, Россия — это настолько другое, что и путь у нее, как нам внушают уже какое столетие, совершенно свой, особый. И стать тоже своя, особенная. И умом ее уж тем более не понять, как и аршином общим не измерить… От этих священных коров нашей российской «особности» действительно никуда ведь не денешься — они так давно уже пасутся на полях нашего национального менталитета и молочко их так въелось всей своей отравой в наш духовный состав, что ныне мало кто способен уже отделить всю эту комплексно-патриотическую чушь от того зерна действительной истины, на котором она паразитирует. Так что с этим тоже приходится считаться. А потому давай и не будем давить пока на все эти болевые точки нашей национальной спеси, а попробуем в интересах дела избежать всякого призвука — помнишь, как выражались на этот счет в памятном 1948-м ? — низкопоклонства перед Западом. Чего как раз проще всего и достигнуть, если мы примем предложенный мною путь и попробуем всмотреться в нашу проблему, полагаясь не столько на иноземные подсказки и авторитеты, сколько на самих себя. То есть, как я и обозначил, — как бы с чистого листа.

Дело, однако, отнюдь не только в этой предупредительной терапии, обусловленной некоторыми патриотически-невротическими особенностями нашего национального менталитета.

Дело и в том, что в условиях почти девственной неосведомленности российской читающей публики в отношении того, что такое христианская демократия, предлагаемый мной путь вхождения в проблему может оказаться, я уверен, и по существу наиболее продуктивным для тех потенциальных читателей, которых, может быть, заинтересует наш диалог. Серьезной литературы у нас на эту тему — как переводной, так и нашей отечественной — очень ведь немного. И она к тому же мало кому известна. А когда у читающей публики и вообще нет почти совсем никаких реальных представлений на тот счет, о построении дома какого типа идет речь, не самый лучший способ вглядываться вместе с нею в чертежи конкретных и всегда достаточно специфических вариантов этой типовой конструкции, приспособленных всегда к конкретным особенностям того или иного климата, тех или иных бытовых, цивилизационных и духовных традиций. Начинать в таких познавательных ситуациях всегда лучше все-таки именно с общих принципов, с азов. Как говорится — ab ovo.

И знаешь, что еще?..

Поскольку весь этот путь на свой страх и риск предстоит проделать прежде всего мне, для меня совсем не маловажно, что именно такой путь будет к тому еще с моей стороны и самым честным.

Помнишь знаменитое повеление Петра Первого боярам — говорить не по писаному, а своими словами — дабы дурость каждого видна была?..

Вот-вот — наш первый европеец хоть и оставался еще при всем своем европействе наполовину, если не больше, варваром, но то, что истину царям знать нужно и полезно, усвоил очень хорошо. Особенно побывав в просвещенных странах.

А истина, если только она для тех, кто отваживается к ней апеллировать, не подсобное орудие успеха, а, как и положено, святыня, требует честного с собой обращения. Из чего следует, что если уж ты берешься предлагать читателю свой взгляд на какую-то проблему, развертывая перед ним логику своего ее понимания, ты обязан предоставить читателю полную возможность постоянно видеть, что именно ты лично и несешь полную ответственность за эту логику. Как за то, в чем она убедительна, так и за все ее прегрешения против истины. Что лучше всего и обеспечивает говорение как раз не по писаному, а на собственный страх и риск, когда дурость твоя, не будучи спрятана за спины авторитетов, видна во всей своей неприкрытой обнаженности. К тому же, принимая формат, настойчиво рекомендуемый Петром Первым, я, надеюсь, сумею в какой-то мере компенсировать читателю даже и то, что мы с тобою — отнюдь не патентованные богословы, политологи или религиоведы, а просто обычные российские христиане-интеллигенты, пытающиеся в меру сил своих разобраться в том, что нас глубоко волнует. Изъяны нашего в этом отношении профессионализма — или, как любил выражаться о своей философской оснащенности Достоевский, наша профессиональная богословско-религиоведчески-политологическаяшваховатость — это, конечно, наш минус. Но зато читатель может не опасаться, что ему придется присутствовать при одном из тех высоколобых диалогов специалистов, когда только его участники, да такие же, как они, посвященные и понимают друг друга.

То, о чем мы будем говорить с тобой, должно быть — и, надеюсь, будет — внятно любому более или менее вменяемо-грамотному человеку.

Я, во всяком случае, постараюсь приложить к этому все усилия.

* * *

Итак, мне предстоит объяснить тебе, почему я убежден, что наша страна может вырваться из удушающих объятий того тотального общенационального кризиса, в который она сегодня все безнадежнее погружается, только как свободная христианская Россия. То есть — какхристианская демократия. И постараться убедить тебя в этом.

Но для этого, как я уже сказал, необходимо разобраться сначала в том, о каком именно предмете идет, собственно, речь. То есть в том, что такое христианская демократия вообще, в принципе — в самом ее понятии. Так что в пространстве именно этой проблемы мне и предстоит, стало быть, применить в первую очередь предложенный мною способ рассмотрения нашей темы — на свой страх и риск, с чистого листа.

Как это реально может и должно выглядеть применительно к данной конкретной задаче?

В принципе — так же, как применительно и к любой другой познавательной операции того же типа. Ибо путь вхождения во всякую проблему состоит, как известно, в уловлении и уяснении прежде всего той логики, которая связывает в определенную последовательность цепьсоставляющих эту проблему внутренних проблемных ее звеньев. Уловить и выявить логику этой их связи и последовательности — это и значит найти ключ к ее осмыслению.

Ничего другого не ожидает нас и в нашем случае. Нам предстоит очень тщательно выявить и очень четко обозначить все те содержательные смысловые компоненты, которые соединяются в понятие христианской демократии. И мы должны будем ступень за ступенью,буквально шаг за шагом пройти по всей цепочке логических связей, необходимо соединяющих эти звенья в смысловую неразрывность единой логической целостности того реального феномена политической жизни, который мы можем и вправе назвать христианской демократией.

Да, это путь совсем не короткий, но никакого другого, более простого пути у нас просто нет, если только мы действительнохотим понять,каким образом тот самый все еще дикий для нас зверь, о котором мы разве только и наслышаны, что он водится вроде бы в каких-то дальних зарубежных национальных парках, может прижиться и у нас, в наших российских дебрях. И не только прижиться, но и стать нашей защитой и судьбой, нашим национальным достоянием и гордостью

С чего же начать этот наш, как любят ныне выражаться, дискурс, должный привести нас к каким-то ответам на все эти важнейшие для нас вопросы?

Я думаю, и на этот счет никаких особых неясностей тоже быть не может.

Для того, чтобы уловить и уяснить смысловую логику любой проблемы, нужно, как известно, найти и определить прежде всего ту исходную отправную точку, от которой мы можем оттолкнуться в развертывании этой логики как от некой совершенно очевидной для нас несомненности. То есть такой несомненности, которая, с одной стороны, имеет безусловное отношение к занимающей нас проблеме, а с другой — столь же очевидно не требует при этом никаких предварительных обоснований.

Таково, как известно, золотое правиловсякой концептуальной рефлексии.

Вот давай со следования этому золотому правилу и начнем. Буквально, как уже сказано, шаг за шагом.

….
…..
…..

VII. Вместо заключения.Двенадцать итоговых тезисов для Сергея Юрскогои для всех, кто не сумеет просто отложить их в сторону

1. Христиании не может быть христианином выборочно, он обязан быть христианином во всем — и в своей храмовой, и в своей домашней и частной, и в своей общественной жизни. Делать все для того, чтобы не только церковно-общинная и семейно-домашняя, но и все пространство той общегражданской жизни общества, в которой христианин пребывает и участвует, тоже преобразовывалось в направлении наибольшего приближения к христианским началам, — это прямой, ничем и никогда не отменяемый нравственный долг всякого истинного христианина.

2. Преобразующее участие христианина в гражданской жизни современного общества может выражаться в его личной и совместно с другими религиозно-образовательной, проповеднической, вероучительной и культурно-просветительской работе в секулярной среде, а также в работе по оказанию непосредственной благотворительной помощи и помощи милосердия нуждающимся нашим ближним. И в том, и в другом случае эта работа ведется внутри существующих государственно-правовых форм общества, не имея в виду их существенного преобразования, и носит исключительно миссионерский характер.

Нравственный императив гражданской активности, обращенный к каждому христианину, не может, однако, не охватывать собою и весь объем тех государственно-правовых форм организации общества, экономических, социальных и собственно политических его механизмов и отношений в нем, всякое преобразование которых является всегда актом прежде всего политическим. Эту область гражданской активности христианина можно, по удачной формуле Вл. Соловьева, назвать поэтому областью христианской политики.

3. Понятие христианской политики имеет сегодня отнюдь не умозрительный, а совершенно реальный смысл, поскольку абсолютно применимо по отношению к тому секулярному обществу, которое составляет основу современного постхристианского мира. Христианство — единственно последовательная и бескомпромиссная религия свободы — и прежде всего той свободы духовно-ценностного выбора, без которой у человека не может быть нравственной ответственности за свое поведение. Отсюда именно и только секулярный принцип и есть подлинно христианский принцип государственно-правового устроения человеческого общества, обеспечивающий человеку свободу совести. Секулярный принцип вполне можно назвать поэтому первым принципом христианской политики; христианство, по истинной сути его (каким бы искажениям ни подвергалось оно в ходе своего исторического становления), — единственно последовательным и принципиальным защитником секулярного принципа, как отвечающего самой природе именно христианского мировидения,а превращение бывшего так называемого христианского мира в современный секулярный — отнюдь не только историческим поражением христианства, явно проигравшего вне- и антирелигиозным духовным энергиям, но одновременно и крупной исторической его победой, поскольку в пространстве бывшего христианского мира утвердился все-таки именно секулярный, то есть истинно христианский принцип  государственно-правового устроения.

4. Утверждая секулярный принцип государственно-правовой организации общества, христианская политика не может и по отношению ко всем остальным сторонам жизни государственного организма ставить своей целью их регламентацию вероучительными догматами христианства. Это было бы религиозное, а не секулярное государство. Смысл и цель христианской политики могут состоять, по классической формуле Вл. Соловьева, только в том, чтобы все дела человеческие, в том числе политические и социальные отношения, управлялись «тем же самым нравственным началом, которому мы поклоняемся в храмах и которое признаем в своей домашней жизни, т. е. началом любви, свободного согласия и братского единения». Именно такое и только такое понимание существа христианской политики отвечает самому духу христианства как религии свободы, очерчивая границы того христианского содержания, которое, с одной стороны, совершенно обязательно для христианской политики, без которого она перестает быть христианской, а с другой — за пределы которого не может выходить, чтобы не перестать быть именно политикой, реально осуществляемой в секулярном государстве.

5. Исключительно этический характер ориентиров и критериев христианской политики, опирающихся на высшие нравственные социальные начала христианства, обеспечивает ей принципиальную возможность быть реализованной в секулярном обществе не только потому, что ее нравственные принципы ни коей мере не посягают на секулярную природу современного государства. Принципиальная возможность осуществления христианской политики в секулярном обществе основана прежде всего на том, что принципы христианской политики по самой природе своей принадлежат той же самой сфере исходных опорных установок, ориентиров и ценностей этического порядка, которая (на основе так называемой конвенциональной морали, рационалистической этики общественного договора) управляет регламентацией граждански-правовых взаимоотношений   и в рамках секулярного общества. Никакое секулярное общество не может обладать необходимой внутренней устойчивостью и жизнеспособностью, если структурирование гражданско-правовой жизни людей не будет в нем нацелено не то, чтобы стимулировать их гражданское доверие друг к другу (Фукияма), стремление к солидарности и единению, а не к вражде, к упрочению общественных связей, а не к их разрушению. То есть — к обеспечению этически достойного качества и уровня жизни в обществе, а не к его нравственной ущербности и распаду. Это и создает поле реального диалога между секулярным обществом и христианским политиком, который имеет все основания показать секулярному большинству, что модель секулярного государства, отвечающая высшим принципам христианского социального идеала (любви, свободного согласия и братского единения), как раз полнее всего и отвечает собственному же общему гражданскому стремлению этого большинства к наиболее справедливому и достойному устройству национального человеческого общежития.

6. Модель общества, построенная на принципах христианской политики, не имеет, таким образом, ничего общего с религиозным государством, которое всегда так или иначе защищают и поддерживает вероучительные догматы государственной религии. Напротив, — это всецело секулярная модель, в принципе одноприродная миру современных секулярных демократий, а потому традиционно и обнимаемая термином христианской демократии. Христианская демократия и религиозное христианское (православное, например) государство — это два совершенно противоположных исторических «проекта», и всякий наклон христианско-демократической идеи в сторону какого-либо соединения с церковностью, тем более клерикализмом, есть прямое ее искажение, полностью извращающее высший смысл той гражданской политической активности христианина, целью которой должно быть христианско-демократическое преображение общества, в котором он живет.

7. Христианско-демократическое преображение может произойти в современном демократическом обществе только в результате прихода к власти партии, предложившей обществу программу такого преображения. Никакого другого пути здесь нет, и, следовательно, только через создание христианско-демократической партии и через активную ее работу на политической избирательной арене страны и могут христиане наиболее адекватно и полно ответить тому нравственному императиву своей веры, который требует от них осуществления христианской политики. Нередкие возражения, что строить какую-то особую христианскую политическую партию — значит принижать вселенские глаголы христианства, не выдерживают критики, поскольку секулярная христианско-демократическая партия и не может претендовать на то, чтобы представлять собою всё христианство, которое выше партий. Христианско-демократическая партия призвана решать только те задачи, которые могут решаться средствами именно политики: хотя и в определенных, возможных именно для секулярного общества, пределах, но все-таки приблизить его к социальному идеалу христианства. А тем самым создать общественную почву, способную быть более восприимчивой и по отношению к «вселенским глаголам христианства», к его высшим целям — задача хотя и ограниченного масштаба, но, по справедливой формуле С. Булгакова, неоспоримой важности.

8. Во многих пунктах политического, социального и экономического характера программа христианской демократии неизбежно должна перекликаться с программами большинства современных нехристианских демократических и либеральных партий, отстаивающих свободу совести и слова, рыночный характер экономики, социальный характер государства, разделение и выборность властей, принцип доверия народа к власти и т. п. принципы современной секулярной демократии. Признание их значимости для жизни общества перешло в современный секулярный мир от христианства, на сущностных этических интенциях которого этот мир и возник. Но в современном секулярном обществе и в программах партий, взращенных на мировоззренческой основе внерелигиозного рационалистического гуманизма, принципы эти не могли не приобрести по отношению к базисным для такого гуманизма целям материально-экономического процветания общества уже сугубо прагматический характер — как всего лишь вспомогательные механизмы такого развития. Христианско-демократическая политика, стержневой целью которой является построение как можно более духовно здорового, подлинно солидаристского социума, возвращает этим принципам самодовлеюще-безусловное, самоценное значение, соответствующее высшим ценностям человеческого бытия. В этом — сущностное отличие христианско-демократической идеи (а не ее подобий) от любых демократических, либеральных, «научно-коммунистических» и прочих идей общегуманистического внерелигиозного типа — отличие, делающее невозможным хотя бы частичное принесение ее опорных нравственных принципов и целей в жертву какой бы то ни было экономической или политической конъюнктуре. И это и делает модель христианской демократии высшей возможной формой современной секулярной демократии, построение которой уже не может происходить без непосредственного политического участия в нем христиан, самим существом своей веры гарантирующих надежность и незыблемость стержневой нравственной сути христианско-демократической политики.

9. Акцентировано-нравственным характером христианско-де­мо­кра­ти­че­ской идеи и объясняется то, почему, во-первых, наибольший запрос на нее возникает в секулярном обществе именно в периоды переживаемого им в той или иной форме глубокого системного кризиса, разрушающего все фундаментальные нравственные скрепы и опоры человеческого общежития. Но принятие обществом христианско-демократической программы своего переустройства может произойти и происходит только тогда, когда, во-вторых, общество имеет возможность встретиться с действительно зрелой, полностью сформировавшейся христианско-демократической идеей, воплощенной в конкретной и развернутой программе политических, социальных и экономических преобразований, последовательно обоснованных ее высшими этическими целями, а в-третьих — лишь в том случае, если программа эта представлена партией, завоевавшей в обществе прочный авторитет и своей представительностью, и своим поведением на политической арене страны, своей приверженностью к действительно нравственной политике. Все это, естественно, еще больше повышает шансы христианской демократии, если иные политические силы так или иначе утратили уже доверие общества к тому, что они способны вывести страну из кризиса. Только одновременное сочетание этих главных условий может действительно проложить дорогу христианской демократии, как это и доказывает реальная история и западно-европейского, и российского христианско-демократического движения.

10. Сегодня Россия переживает глубочайший тотальный кризис своей государственности, которая на протяжении многих веков развивалась в мертвящих тисках т. н. русской системы, основанной на «ордынском» всесилии власти и практическом бесправии народа. На нынешнем, едва ли не финальном, витке ее существования прямо противоположно своему назначению действуют уже едва не все важнейшие механизмы, призванные обеспечивать жизнеустойчивость государства. При небывалом, исчисляемом уже десятками миллионов количестве ежегодных преступлений полиция прочно удерживает в глазах народа репутацию полубандитской официальной структуры, сращенной с криминалом и крышующей его, судебная система воспринимается как холуйское орудие режима и коррупционного капитала, а от призыва в армию население бежит поистине как черт от ладана. Повсеместная колоссальная коррупция, откровенно мафиозный характер власти, которая не стесняясь предстает перед народом как сплоченная корпорация частных собственников, расхищающая с участием первых лиц государства и с опорой на весь административный, юридический и силовой его аппарат национальное достояние страны, повсеместные демагогия и ложь, на которых построена публичная политика режима, потемкинский характер официальных демократических институтов, нечестные выборы, отсутствие независимых СМИ и полная подчиненность подавляющего их большинства мафиозному режиму, повальное циническое разложение т. н. творческой интеллигенции, обслуживающей режим, рекордный для современного мира уровень социального расслоения, непрерывный рост все более разъедающих ее стихий ксенофобии, социальной, межнациональной, расовой и даже территориальной розни, — все это неопровержимо свидетельствует о том, что в стране катастрофически разрушены все этические скрепы ее государственного организма, сломан сам нравственный его остов. Все это порождает у населения гнетущее ощущение жизни в социуме, который тотально опасен и враждебен людям, где вся атмосфера отравлена миазмами лжи, лицемерия, страха, повсеместного воровства и наглой алчности, всеобщей напряженности и недоверия, где власть не верит народу и презирает его, а население, в свою очередь, не верит власти и боится ее, трезво сознавая, что у нее совершенно особые, отдельные от него интересы. В результате из страны уходит энергия и воля к жизни, страна катастрофически вымирает, убавляясь ежегодно на миллион, и уже до 50% молодых ее граждан выражают готовность уехать заграницу при первой   возможности. Соответственно среди граждански активной части населения все более очевидно растет стихия протестных настроений, основное содержание которых определяют все более обостренное, до отчаяния и ожесточения, недовольство именно нравственным качеством жизни социума, напряженная внимательность прежде всего к этической стоимости любого политического, гражданского или экономического акта (недаром такую бурную реакцию вызвало в обществе дело Pussy Riot), и в социологических опросах впервые за последние годы одним из самых приоритетных ответов на вопрос о главных ценностях жизни стал ответ о возможности жить в справедливом правовом государстве. Однако в обществе, все более пронизываемом настроениями протеста, в то же время нет доверия ни к традиционной организованной оппозиции, основной корпус которой бесповоротно обанкротился в глазах народа в годы реформ 90-х годов, ни к оппозиции новой, «уличной», оказавшейся не способной предъявить обществу программно что-либо более убедительное, принципиально иное, чем коммунисты, правые либералы или демократы.

11. На этом объективном историческом фоне отсутствие в стране сколько-нибудь заметного и авторитетного христианско-демократического политического движения, отсутствие ясной, конкретной, доступной всему обществу развернутой программы христианско-демократического преображения России приобретает все более драматический, если не трагический характер, поскольку вся природа переживаемого страной кризиса, как и весь характер ожиданий, требований и надежд, вызревающих в ней, все более очевидно свидетельствуют, что подлинное спасение и национальное возрождение России может произойти только на путях ее преображения   в христианскую демократию. Другими словами, сегодняшняя Россия являет собою прямой исторический вызов в первую очередь именно христианской политике с ее безусловной приоритетной обращенностью к нравственному качеству жизни человеческого социума, и потому сегодня как никогда ранее исторически неотвратим императив А. Солженицына — «Мы должны строить Россию нравственную — или уж никакую, тогда и все равно». От требовательного категоризма этого императива не могут сегодня спасти уже никакие ссылки на огромные, поистине почти неодолимые трудности создания в России необходимого для такого ее преображения широкого народного христианско-демократического движения, подобного ополчению 1612 года. Без преувеличения можно сказать, что именно в этом сегодня — главная политическая проблема России.

12. Не приходится сомневаться, что этот требовательный исторический вызов сегодняшней России обращен прежде всего к христианской интеллигенции, потому что принять такой вызов — значит начать   с выработки идейной платформы христианско-демократического движения и его четкой, ясной, очень конкретной и внятной любому россиянину программы, для чего требуется   возникновение некоего авторитетного инициативного мозгового центра такого движения, способного решить его начальные задачи. А это — дело прежде всего именно христианской интеллигенции, призванной вырабатывать мировоззренческие смыслы и формы любого гражданского христианского действия.

Поэтому именно от христианской интеллигенции России, от ее ответственности, собранности и энергии, более и прежде всего сегодня и зависит, останемся ли мы, христиане, по-прежнему в своем полу-монастырском православном гетто, погруженные в наше домашнее и храмовое христианство, или выйдем, наконец, на простор настоящей и полноохватной христианской гражданственности,

То есть — сумеем ли мы наконец осознать (и принять это как неотвратимый исторический нам вызов), что сегодня действительно пробил в России исторический час «гражданских глаголов христианства».

Что сегодня принять этот вызов — это не только наш экзистенциальный христианский долг перед самими собой, перед своей верой, перед своим социальным идеалом.

Это наш неотвратимый нравственный долг и перед нашими ближними — перед нашими соотечественниками, перед нашим народом.

Перед Россией.