АННА БАЛУЕВА. СЕРГЕЙ ЮРСКИЙ: «ПОРА УСТУПИТЬ МОЛОДЫМ» — http://www.teatral-online.ru/news/17043/ 

Свой творческий юбилей (60 лет на сцене) Сергей Юрский готовится отметить новым, абсурдистским спектаклем по пьесе Игоря Вацетиса, в котором «порассуждает» о бедах и нравах современного общества. Репетиции уже начались. Корреспондент «Театрала» встретился с артистом. 
 
– Наверняка вы хотели бы меня спросить, не пора ли уступить место молодым, – начал Сергей Юрьевич, не дожидаясь вопроса. – Тут я сразу отвечу: считаю, что пора. Во всяком случае, нужно все время делать себе проверку. Собственно поэтому я и согласился на интервью, чтобы ответить на вопрос, до каких пор мы, люди моего поколения, будем занимать внимание зрителей, а не оставим его в покое вместе с новым театром, которому, конечно, должны быть открыты все двери.  
– Но все же, зачем такая самокрититка: «самопроверка», «уступить дорогу молодым»?..
– Придется сказать еще и о цифрах – в декабре я начинаю свой 60-й сезон на академической сцене. Это очень большой срок. Я работал в театре, который имел совершенно другого зрителя, и мне повезло, я работал с авторами и с режиссерами очень высокого класса. Но тогда были другие задачи и другие взимоотношения зрителя с театром, театра с жизнью и обществом. Все это переменилось. Но так или иначе свой 60-й сезон я начинаю с мыслями о Вацетисе.
 
Три пьесы Игоря Вацетиса как раз к декабрю приближаются к очень серьезной цифре, которая вдруг оказалась у меня перед глазами. Вацетис, поставленный на сценах «Школы современной пьесы» и Театра имени Моссовета, прошел 365 раз. Это означает, что он шел беспрерывно целый год – каждый день, без выходных и праздников. Оказалось, это автор, которого я играл больше всех остальных авторов, хотя я играл всегда очень много. Грибоедов, Гоголь, Горький, которого продолжаю любить, Шекспир, Мольер, Артур Миллер, Булгаков, затем пришел к абсурду Ионеско, которого я тоже много играл. Но дальше наступил период, когда я понял, что обязан играть пьесы, которые никто никогда не видел. Я решил говорить о современности. Тогда возник Игорь Вацетис и эти три пьесы – «Провокация», «Предбанник» и «Полонез». Каждая из них отражала определенный слой жизни и современности, и две идут до сих пор. «Предбанник» сейчас даже более современен, чем 10 лет назад, когда он был поставлен. Буйная реакция публики, которая началась два года назад, показывает, что время пришло: одно дело, хорошо хлопать, другое – воспринимать удар, на который надо откликнуться.
 
– Это имя тогда для большинства зрителей составляло интригу. Что за Игорь Вацетис? Но сейчас…
– … Сейчас я не особенно скрываю свой псевдоним. И к моему удивлению, в сложный период этого года родилась четвертая пьеса Вацетиса, она называется «Ресепшн» и отражает сегодняшнее состояние – мое и окружающего меня мира. Я думаю, что мне надо заняться новым спектаклем. И до Нового года я должен понять, достаточно ли у меня сил и нахожу ли я единомышленников для дела, которое 25 лет назад началось под названием «АРТель АРТистов», где каждый умеет делать свое дело и полагается, что сосед свое делает не хуже. Есть ли у меня силы и право повести артель еще раз? Вот это я обдумываю – делать, не делать? Ко всему прочему я ведь должен еще играть спектакли и отправляться на гастроли.
 
– И кроме того, вы вместе с Юрием Ереминым и Андреем Кончаловским состоите в режиссерской коллегии Театра Моссовета, созданной после ухода из жизни Павла Хомского.
– Режиссерская коллегия в нашем случае это формальная вещь, нужная для того, чтобы не набежали случайные люди: ой, смотри-ка, какой большой театр без руководителя, как интересно им было бы им поуправлять. Вот для того, чтобы оградить театр от скоропалительных и некомпетентных притязаний, мы и решили создать эту коллегию. Театр сейчас идет по инерции и хвастаться тут нечем, а критиковать не время, поскольку вместе с критикой должна быть предъявлена определенна программа и вместе с ней желание и силы действовать. Вообще же, для меня несомненно кризисное состояние театрального искусства, несмотря на то, что театры в Москве довольно полны и собирают аншлаги на выездах. Несомненен кризис актерской профессии и совершенно несоответственное место, отданное временем режиссуре.  
 
– Значит, два фактора – собственные силы и коллектив? 
– Да. Но сложится ли? Наша АРТель началась со спектакля «Игроки-XXI» на сцене МХТ им. Чехова. Но это было четверть века назад и это ушло. А чувство того, что жить надо без страховки, у меня, напротив, обострилось очень сильно. Страховка – это значит попасть в какую-то колею, дескать: «о, это на всю жизнь». Например, сериал. Мы будем делать 150 серий – уф, можно выдохнуть и расслабиться, это надолго. А театр – это каждый раз другое, потому что непрерывно меняется время, и надо с ним дышать в такт и в резонанс. И задачи у театра другие, и его отношения с обществом и с властью.  
 
– Тогда можно спросить, есть ли в вашем деле препятствия, связанные с реальностью, в которой непонятно что происходит? 
– А вот об этом как раз и будем разговаривать, об этом и будет спектакль. Так что с чужими людьми тут не пойдешь, кроме того, что сыграть в Вацетисе, в стиле его пьес довольно трудно. Необходимо двоение, троение, объем: актеры играют по нескольку ролей, тем самым показывая разные стороны вещей.
 
– Мы можем чуть приоткрыть сюжет? 
– Все происходит в течение суток в гостинице непонятно какого города, но ясно, что нашего. Обстоятельства меняются и люди проявляются с разных сторон. Ночной отель погружен в сон, но здесь, на ресепшене, люди оказываются в необычных, непривычных столкновениях друг с другом. Портье, администратор, шофер, постояльцы, один из которых оказывается в отеле почему-то под другим именем – там достаточно странностей. Есть даже возможность выключить на какое-то время этот самый ресепшн из мира, совсем выключить. И пока ресепш выключен, можно говорить совершенно откровенно. Совершенно. Потому что никто не услышит и никто не войдет.
 
– В реальном мире, попавшемся в соцсети и бесчисленные базы данных, возможна только иллюзия откровенности. 
– Да-да. И вот когда наутро все меняется, появляются новые персонажи и обстоятельства, выясняется, что это эпидемия. Эпидемия Альцгеймера. Все поехали мозгами. Или не поехали, а притворяются? А если это какая-то организованная акция, подчиниться ли ей? На сцене 10 человек, проходных персонажей нет и все очень серьезно: беда, полный Альцгеймер общества, одни ищут переносчика, лаборатории работают… А другие говорят: «Ну что за бред вообще, да быть не может, тут какие-то другие цели, кто-то это организовывает». Есть и контрсилы, они говорят: мы вам не подчиняемся, наша организация более важная. Это выглядит, как всегда у Вацетиса, комедией абсурда, но это человеческие отношения, взятые из реальности…
 
Третья картина – это все тот же ресепшн, но все переменилось и все присутствующие оказались в странном положении. Теперь это неопределенно, но все более настойчиво выглядит как… Чистилище. Кто-то понимает, что происходит, кто-то – нет. Не знаю еще, войдет ли в спектакль кода: двое молодых людей ходят по этой же гостинице, как по музею, и все – стены, мебель, пластинки – все эти обломки далекого прошлого ничего, кроме недоумения и смеха у этой пары не вызывают. Потому что это странно все и уже не нужно.  
 
– Неутешительный взгляд из будущего – «взгляд, конечно, варварский, но верный». Так что же сталось с теми людьми?
– А кто же знает? Актерам остается лишь кланяться публике. Современный абсурд – это очень серьезное дело, в него погружаешься полностью. И ответственность я чувствую прежде всего перед теми, кого я в это дело втянул. Знаете, театр заявительный, где мысли равны словам, сейчас, по-моему, не работает. А театр абсурда тем меня и волнует, что здесь мы видим человека насквозь – он невольно проявляет себя. Персонаж говорит одно, думает другое, показывает третье, а зритель догдывается об истине через актера. То, что у Станиславского называется второй план. А есть еще третий и четвертый…  
 
– А может, нет никакого морока и Альцгеймера? Может, Сталин и Грозный более «наш», чем Пушкин и Грибоедов? Тогда все нормально ведь?  
– У меня сейчас ощущение, что многие сходят с ума. Вижу это и в Москве, и в других городах. Я хорошо себе представляю, что происходит. Но с другой стороны, эти разговоры о том, что пора, наконец, вставать с колен, я не очень понимаю, потом что никогда не ощущал мою страну стоящей на коленях. Никогда. Даже в годы жесточайшего внутреннего террора или войны.
 
– А какова судьба вашего спектакля «Полеты с ангелом. Шагал», за который несколько лет назад вы получили премию «Звезда Театрала»? 
– О, это очень важный для меня спектакль нашей АРТели. Мы договорились, что будем играть его два года и сыграем 60 раз. Но мы сыграли его 81 раз и прошло уже 3 года с хвостом. Думаю, что с началом репетиций «Ресепшена» надо заканчивать историю «Шагала». Нужен выдох, хотя износа спектакля нет, и мы ездим с ним на гастроли.
 
– Да, соотечественники, уехав за границу, очень скучают по русскому театру…  
– Это я могу понять, потому что для нескольких поколений театр был важной частью жизни, а в Америке, например, драматический театр важной частью жизни не является. Он есть, но не является. Но ведь и у нас сейчас то же самое – постоянно в театр ходят 2,5 максимум 3% горожан. Раньше, в лучшие времена, было 5%. Я иногда встречаю за границей своих ровесников из тех, кто, уезжая в эмиграцию в ужасных условиях, бросая все, увозил с собой театральные программки БДТ, потому что этот театр был значимой частью их жизни, он был влиятелен. Ну а сейчас едва ли есть хоть сколько-нибудь значительное число тех, кто ходит в один и тот же театр постоянно.
 
– Сегодня тоже есть такое — есть свой преданный зритель у Гоголь-центра, у театра «Около», у Женовача, где-то еще…
– И все же в гораздо меньшей степени. Помню, в Гоголь-центре, ожидая начала спектакля, смотрел на зрителей – я не увидел никого, кто пришел бы попросту, это была публика Большого стиля. «Около» Юрия Погребничко вызывает мое уважение своим уверенным 30-летним существованием со своей философией и спецификой странного взгляда. А лет 15 после пожара они играют для своего зрителя в крохотной коробочке, в которой мало какой театр бы выжил. Такой театр обязательно должен быть. Но я все равно воспитан в театре с широкой публикой.

– Сергей Юрьевич, вы иногда в интервью касаетесь темы христианства. Что вы сейчас думаете о его роли в нашей жизни? С ним все в порядке?
– Разумеется, все в порядке. Христианство – это, прежде всего, идея, и она прекрасна. Но ее настолько эксплуатируют, настолько подчиняют групповым и личным интересам, что ей тягостно. Везде сейчас тягостно, а в России мы просто наблюдаем острый период, поэтому у нас все особенно заметно. То, что было запрещено, стало даже обязательно. Все это описано один-в-один в пьесе Володина «Дневники королевы Оливии», где сначала любовь была запрещена, потом ее вменили в обязанность и возникли органы, следящие за тем, чтобы любовь была все время. Одни перестраиваются, другие нет, третьим вообще наплевать.