Нина Аловерт. СЕРГЕЙ ЮРСКИЙ – РЕЖИССЕР И АКТЕР СВОИХ СПЕКТАКЛЕЙ. Глава из книги «Портрет театральной эпохи». Искусство, 2018

Перед вами записки зрительницы, причем записки не всегда последовательные. Я в драматическом театре – благодарный зритель. Меня поражает само это чудо – игра актера.

Конечно, есть профессия и мастерство. Но из каких глубин подсознания приходит умение перевоплощаться в другого человека?

     Или – еще бессознательнее – публичное использование своей жизни под светом софитов? Встреча актера и зрителя сродни любви. Либо возникает, либо нет. Игра актера, его связь через рампу со зрительным залом – как и любовь – это чудо, это – явление нематериального мира.

     Моя зрительская любовь к Юрскому-актеру –   любовь с первого взгляда. Вернее – с первого звука. В далекой молодости я попала на спектакль БДТ «Горе от ума». Шла я в театр с предубеждением, потому что слышала разговоры, что это– «не Грибоедов, а Юрский – не Чацкий». 

    Чацкой выбежал на сцену и, опустившись на колени перед Софьей, начал: «Чуть свет – уж на ногах, и я у ваших ног…». Это я привожу цитату, потому что знаю «Горе от ума» почти наизусть. На самом деле я этих слов в спектакле не помню. От первой же интонации, с которой Чацкий обратился к Софье, и до середины спектакля у меня провал в памяти: первое впечатление было подобно эмоциональному шоку. И с тех пор я – неизменная, восторженная зрительница Юрского-актера, Юрского-чтеца и режиссера. И до сих пор звук его голоса и интонации (Юрского) поражают меня так, как будто я слышу их впервые.

    Я познакомилась с Юрским в самом конце 60-х годов.

    Из Театра комедии после смерти Акимова я перешла работать референтом во Дворец искусств. В этом дворце, своего рода актерском клубе, кроме различных вечеров, конференций, встреч с театрами своими и гастролирующими, играли капустники. Придумывал и ставил их режиссер Александр Белинский, играли лучшие артисты театров Ленинграда.

    Шла ночная репетиция очередного капустника, в котором был занят Юрский. Было очень поздно, и я решила уехать домой.

    Спускаясь по нарядной лестнице Дворца, я поглядела вверх, и увидела на верхней площадке Юрского и Белинского. Оба глядели мне вслед. «Кто это?»– спросил Юрский. И Белинский оживленно начал что-то говорить. «Ах, как жаль,– думала я, зная остроумное злоязычие Белинского,– ах, как жаль, представляю себе, что он там обо мне говорит…» Но что бы ни говорил Белинский в ту ночь, это не помешало со временем нам стать друзьями с семьей Юрского и Теняковой.

    К моему огорчению, я не могла снимать Юрского в БДТ, но благодаря личному знакомству я могла фотографировать спектакли, которые ставил он сам. Прежде всего– «Мольера» М. Булгакова, где он играл заглавную роль. Спектакль имел огромный успех и шел много лет на сцене БДТ.

     Для меня сам процесс – сьемка во время спектакля – помогает понять актера. Когда я снимала Юрского в роли Мольера, мне хотелось «поймать», остановить это мгновение редкой душевной открытости и чистоты. И в то же время – актерства…

     Мне казалось, что образ Мольера сродни самому Юрскому. …После сцены, в которой Король лишает Мольера своего покровительства, Мольер – Юрский с таким неподдельным изумлением в голосе спрашивал: «За что?» Так же позднее, устав от преследований властей, актер, по совету Товстоногова, пошел в КГБ спрашивать: «Что вы ко мне имеете?»– «Мы ничего к вам не имеем, Сергей Юрьевич. Мы к вам – ничего не имеем», – ответил ему чиновник КГБ.

     Такого Мольера. чистого сердцем, чистого– до наивности, преданного только искусству, и играл Юрский.

    Есть еще один спектакль – прекрасное воспоминание прошлого, настоящее театральное наслаждение: в Ленинграде в 1970 году Юрский поставил одноактную пьесу Бернарда Шоу «Избранник судьбы»: молодой Наполеон и австрийская шпионка. Это был законченный шедевр Юрского-режиссера и всего актерского ансамбля: Сергея Юрского, Михаила Данилова, Игоря Окрепилова и обольстительной шпионки Натальи Теняковой.

     Начинала я снимать телевизионные постановки Юрского в 1971 году с «Фиесты», В ней были заняты ведущие актеры БДТ: Наталья Тенякова, Владислав Стржельчик, Владимир Рецептер и другие.

Словом, цвет БДТ!

    На роль Матадора Педро Ромеро режиссёрпригласил начинающего, но уже известного балетного танцовщика Михаила Барышникова. Барышников и привел меня с собой на репетицию, и с разрешения Юрского я снимала работу над спектаклем.

    Следуя за автором романа, режиссёр взял два эпиграфа для своего спектакля: фразу Гертруды Стайн о потерянном поколении и строки из Екклезиаста: «Идет ветер к югу и переходит на север, кружится, кружится на ходу своем и возвращается на круги своя». Стремясь сделать зримой цитату, онначал спектакль с движения всех актеров по кругу в пустом пространстве сцены… Какую бы маску ни надели на себя впоследствии в общении друг с другом герои, именно здесь, в начале, они были предоставлены самим себе и сами с собой не лицемерили.

    Юрский пригласил Барышникова на роль Педро Ромеро, считая, что их профессии в целом похожи. Матадору, «звезде корриды», мог соответствовать только танцовщик-звезда.

    Подлинной вершиной этой маленькой роли были последние кадры появления Ромеро – Барышникова на экране, сцена облачения Матадора перед фиестой и его выход на арену. Внешне спокойный, собранный, шел Барышников, одетый как на праздник или смерть, прекрасный мальчик, великий артист перед лицом своей исключительной судьбы. Выходил, останавливался, глядя прямо нанас с экрана, снимал шляпу, как бы приветствуя зрителей величественным жестом принца, ставшего королем.

    Вероятно, этот «звездный час» Ромеро, эти прекрасные кадры и предчувствовал режиссёр, приглашая Барышникова на съемки.

    В квартире Юрского и Теняковой, где Миша часто бывал, жил в то время неулыбчивый кот Осип, загадочный, как пришелец с Марса. Мне рассказывали, что Осип ходил за Барышниковым следом, сидел рядом с ним и изучающе его разглядывал. Однажды Осип прошел по коридору, с гордым достоинством выворачивая пушистые лапы по первой позиции, как в классическом балете. С тех пор ввиде большого благоволения к гостям Осип показывал «как ходит Барышников».

    Удостоилась этой чести и я. Уезжая в эмиграцию, пришла я прощаться с обитателями той квартиры. Прощания тогда были трагическими: расставались, как на смерть. Никто не верил, что когда-нибудь увидим друг друга. Мы сидели за столом, разговаривали. Осип подошел и сел рядом с моим стулом. «Осторожно, – сказала мне Наташа, – он может порвать колготки». Но Осип сидел неподвижно и смотрел на меня своими марсианскими глазами. Затем встал, вспрыгнул на батарею и прошелся по ней, выворачивая лапы: сделал мне подарок на прощанье.

    Чтецкие вечера Юрского– это был еще один его театр, который он создал, репертуар к которому подбирал, сам режиссировал и сам играл. Стиль исполнения каждого автора, голосовые модуляции, манера поведения на сцене и игра с воображаемым (или реальным) предметом– все это создавало впечатление скорее спектакля, чем чтецкого вечера.

    Юрский читал самых разных авторов, от Жванецкого до Пушкина и Пастернака. Актер владел разными жанрами.

    И поразительно создавал настроение момента иногда только модуляциями голоса. Так, читал блистательно главу «Нехорошая квартира» из романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Был и котом, нацепившим гриб на вилку, и Воландом. Глава подходила к концу. Волшебной силой Воланда директор варьете Степа Лиходеев переброшен из Москвы в Ялту на берег Черного моря. …И вдруг с интонацией, которую словамиописать не могу, звучит голос Юрского:

    «Степа тихо вздохнул, повалился на бок, головой стукнулся о нагретый камень мола». Оказалось, что не заслужил проходимец Степа этой страшной кары, это наказание выше его сил, и он уходит от нас, то ли теряя сознание, то ли в окончательное небытие. И такое впечатление создавалось артистом только изменением интонации, только голосом, звучащим как будто из другого пространства.

    Такое же изменение пространства помню во время чтения Юрским «Домика в Коломне» Пушкина.

    Читал он в элегантном палевом энгельгартовском зале – Малом зале филармонии. На сцене стоял рояль. Только что актер оживленно рассказывал веселую историю мнимой служанки, и вдруг– остановка. Вдова с дочерью по воскресеньям ходили к Покрову. Юрский подходил к роялю, становился почти спиной к зрительному залу.

Туда, я помню, ездила всегда
Графиня…

Юрский нажимал на клавишу. Звук. Пауза.

…(звали как, не помню, право).

Звук. Пауза.

    И зритель понимает: неправда, помню. И не могу забыть.

Режиссерская мизансцена с роялем и актерский голос, лишенным всякой интонации, нарочито безразличный, воссоздают грустное воспоминание о тайной влюбленности. И такая печаль! Такая печаль, которая передается зрителям– как это получается? Это уже нематериальная часть актерской профессии.

    И вновь актер продолжает веселым голосом рассказчика:

Блаженнее стократ ее была,
Читатель, новая знакомка наша…

     Но наиболее памятно мне исполнение Юрским стихотворения Бориса Пастернака «Снег идет», которое я слышала не один раз и в разные годы. Конечно, каждый следующий спектакль отличается от предыдущего. Актер не повторяет себя полностью. Всегда оставалось «распевание» текста и подчеркивание внутреннего ритма стихотворения, которое вызывает зрительное и физическое ощущение медленно идущего снега – крупные хлопья в безветренную черную ночь падают из небесной бездны…и вся космическая картина неба, сходящего на землю… Но принципиально новый смысл окончания этого стихотворения в разные времена кажется мне не случайным.

   В предотъездное время 1977 года я иду на концерт Юрского, как я думаю, – последний раз в моей жизни. В Ленинграде в Концертном зале у Финляндского вокзала Юрский читает «Снег идет». И тот же распев, и та же космическая картина мирозданья… Тогда, в 1977 году, Юрский на последней фразе, закинув голову, выкрикнул, выдохнул сдавленным голосом: «перекрестка поворот!» И все стало таким понятным: этот напевный голос, эта речевая иллюзия тихой ночи – шаманство, или как теперь бы сказали – медитация оракула, в конце которой он вдруг видит будущее: «перекрестка поворот!» И темная ночь оборачивается «древним хаосом». 

  В 2017 году, ровно через 40 лет, Юрский выступал в Нью-Йорке в Карнеги Холле с чтецким вечером и читал среди прочего «Снег идет». Последнюю фразу– «Перекрестка поворот»– сказал твердо, интонационно поставил точку. Нет больше перекрестков. Тупик.

   Великие творцы– свидетели настоящего и прорицатели будущего.

   На том же вечере в Ленинграде Юрский читал и другое стихотворение Пастернака, «Метель», уже совсем впрямую обращенное ко мне и таким же, как я, к нему самому, ко всем, кто оказался на перекрестке. Читал, выражая душевное смятение человека того времени. И так же страшно, как о перекрестке, вещал о своем космическом прозрении: «Я тоже какой-то… я сбился с дороги…» И, раскинув руки: «Не тот это город, и полночь не та».

   После окончания концерта он написал мне цитату из «Метели» на афише: «Послушай, в посаде, куда ни одна/ Нога не ступала, одни душегубы, /Твой вестник…».

   В тот вечер в 1977 году Юрский «предсказывал» или выражал драматическое предчувствие поворота не только общей, но – прежде всего – своей судьбы. У него самого тогда был тяжелый, даже страшный период жизни. В театре его положение было трагичным.

   В 1976 году Юрский выпустил спектакль на малой сцене БДТ: «Фантазии Фарятьева» Аллы Соколовой. Какой это был тонкий, интеллигентный спектакль! Как там играла Наталья Тенякова! А сам Юрский! А Зинаида Шарко и Светлана Крючкова!

    Но «Фантазии» вышли с большим трудом… Успех постановки «Мольера» не помогал, а только портил положение в театре: Товстоногову нужен был актер Юрский, но не нужен был талантливый режиссёр, что так понятно, естественно и обычно происходит в мире театра.

Кроме того, с начала 70-х годов на актера началось гонение властей. В 1975 году на его работу везде, кроме театра, практически был наложен запрет. Юрского ненавидел партийный хозяин города – Романов. За что? Можно перечислить, конечно: еврейская внешность, дружба с антисоветски настроенными интеллигентами типа Ефима Эткинда, чтение книг Солженицына… За то, что даже необъявленный на печатной афише концерт артиста собирает переполненный зал, и все студенты, да проклятая фрондирующая интеллигенция…

   На одном из своих вечеров Юрский прочел «на бис» стихотворение Иосифа Бродского. Он не назвал автора, но зал мгновенно узнал произведение и бурно приветствовал смелого актера. Этот акт – чтение стихов запрещенного поэта, наверно, даже не был актом протеста. Это был поступок порядочного человека. Какому Романову это могло понравиться? (Позднее в Америке я рассказала об этом Бродскому. Он ответил: «Я знаю об этом, но зачем он так рисковал!») Романов и другие советские деятели должны были ненавидеть Юрского за необычность актерского существования, за смелость, за открытое и откровенно одиночество. Словом, за то, что не такой, как все. А это в той стране вызывало подозрение в нелояльности.

   «Моей жене не то чтобы предлагали отречься от меня, ни в коем разе. Но разными способами старались ее от меня отделить», – рассказывал Юрский в одном из интервью. В ответ на это Тенякова сменила в паспорте свою фамилию на «Юрская». Актера вырезали из уже снятых телевизионных передач, как будто «отрезали от жизни», как он сам говорил.

   В то время, когда Барышников остался на Западе в 1974 году, всех его друзей и знакомых вызывали в КГБ. Меня следователь спрашивал: «Барышников дружил с Юрским и Жванецким. Как вы думаете, не могли они его уговаривать остаться на Западе?»

   Я искренне изумилась, но более опытные знакомые говорили мне, что КГБ ищет организацию, которая подбивает наших простых хороших советских людей бежать из самой счастливой страны мира и тем нанести ей урон в глазах международной общественности. Что-то в этом роде. Жванецкий и Юрский были у КГБ на подозрении.

   В июле 1977-го года, в последние для меня предэмиграционные дни, Юрский уезжал в Среднюю Азию на съемки фильма. Он позвонил мне по телефону (у меня тогда– прослушиваемому), и мы договорились, что я приду провожать его на вокзал. Не успела я прийти на перрон, как прибежал запыхавшийся человек, которого я смутно помнила в лицо, радостно окликнул меня по имени и стал рассказывать какую-то путаную историю, что ему надо что-то Юрскому передать, стал вытаскивать из кармана мятую телеграмму. Когда пришел Юрский, этот человек, в конце концов, от нас отстал, но маячил где-то недалеко. Сергей рассказывал мне об их с Наташей планах переезда в Москву. 

   Так мы и прощались навсегда у вагона «Красной стрелы», под взглядами проводницы, влюбленно смотревшей на знаменитого артиста, и наблюдением стукача.

    Русская история прошла тот перекресток, но в новой жизни Юрский остается самим собой, одиночкой в театральном мире, «уходит в свой поиск», как он говорит. Ониначе не может – у него такая историческая миссия.

    Божий дар Юрского-артиста и Юрского-режиссера предопределяет глубокий диапазон ролей и внутреннюю жизнь его постановок между нашим будничным слоем жизни и той бездной, где «хаос шевелится».

   Юрский – не просто актер, чтец, режиссёр, он – явление русской культуры нашего смутного и разнообразного времени. Он – избранник судьбы. Его творчество– лучшая часть русской духовной жизни, которая – также и благодаря ему – существовала и сохранилась.