Vladimir Emelianov

Юрский был универсальным явлением искусства. Его судьба зашифрована в спектакле «Горе от ума». В его Бендере проглядывал Чацкий. Юрский не просто был великим актером. Он был самым интеллектуальным русским актером XX века. Только Юрский из всех актеров смог ответить на стихотворение Бродского собственным стихотворением. Только Юрский мог читать со сцены цветаевский перевод «Бесов» на французском языке. Только Юрский объединял в своем искусстве театр и цирк, концертную эстраду и кино, режиссуру и ремесло писателя. В Юрском высочайший интеллект соединился с исключительной биомеханикой, которой позавидовали бы актеры Мейерхольда. Он знал и умел не в частном ремесле, а в синтетическом искусстве абсолютно всё.
Трагедия его жизни — изгнание за ум из Ленинграда. Юрский шел в наследные принцы БДТ, показав исключительное умение ставить спектакли. Можно допустить в театре талантливого актера, который плохо ставит. Но оставить в живых умного актера, который ставит на уровне Мастера, совершенно невозможно. Мастеру это не нужно.
Золотой период Юрского — конечно, БДТ, Ленфильм и Ленинградское телевидение 60-х. Его Чацкий, Кюхля, его маски из «Интервенции», его Викниксор, в конце периода — Бендер. Его спектакли на телевидении — «Большая кошачья сказка», «Фиеста». Его спектакли в БДТ «Мольер» и «Фантазии Фарятьева». Тогда же начались и выступления с чтением Пушкина. И совсем неожиданные вечера — с шестой главой только что вышедшего романа «Мастер и Маргарита». Все это за двадцать лет (1957-1978).
Потом ненависть романовского обкома к другу диссидентов наложилась на дискомфорт главного режиссера. Умных актеров не прощают. Тем более начинающих умных режиссеров, пишущих стихи. Юрский оказывается в Москве, и в первые годы там создает несколько киношедевров: Груздев, Импровизатор, дядя Митя. Потом начинается режиссура: «Орнифль», «Чернов», «Игроки». 

И тут наступает остывание. Что-то меняется в составе воздуха эпохи и в существе актера. Догорают остатки ленинградского периода. Нужен новый рывок, даже трюк. И появляется уникальный жанр, свидетелем которого я был. Возникают «иерусалимские концерты». Юрский действительно становится пушкинским Импровизатором. Ему подают записки с названием произведения, и он тут же его читает. Забыть это нельзя. Пушкин вдруг сменяется Шукшиным, Шукшин — Евгением Поповым, а Попов — Мандельштамом, Бродским, Блоком, Цветаевой. Под занавес Юрский читал свое стихотворение, отвечавшее на стихи Бродского. И, право, разницу поэтических талантов в этом диалоге никто не чувствовал.

А в нулевые, когда замолкли иерусалимские концерты, а постановки абсурдистских пьес сменились спектаклями про Сталина, он вдруг совершил еще один рывок вперед. Сыграл двух отцов — отца Базарова и отца Бродского. И это снова были шедевры, напомнившие ленинградский период Юрского.

Он был удивительно похож на Пастернака и олицетворял своим видом и своим словом всю русскую интеллигенцию. С ним сбылись многие его роли. С ним не сбылись его надежды на БДТ. Он прожил половину жизни в городе, который был для него убежищем, вряд ли любимым. Его жизнь была трагедией. Он был герой. Но вряд ли он может служить примером. Потому что в области интеллектуального синтетического искусства равных ему нет.