Петербургский Театральный Журнал. ПРОЩАЙТЕ! 

Юрския — Чацкий. «Горе от ума». 
БДТ. Фото из архива журнала
 

Когда-то я написала: «Юрский — это наше всё». И жила с этим всегда. И окружающие часто говорили: «Видели тут намедни твое „наше всё“».

Я боялась того дня, когда это «всё» может закончиться.

Этот день настал. Сегодня. 8 февраля.

Умер Юрский.

Сказать нечего.

Реально — нет слов.

СМИ передают что-то про «Любовь и голуби». То есть уже сейчас многим не объяснить, что такое было для нас, для Ленинграда, это — ЮРСКИЙ.

Можно было остановиться на улице с кем угодно и поговорить: «Юрский».

Многолетний код, за которым — счастливая театральная юность и горделивое чувство превосходства над Москвой, и «тоска по лучшей жизни» здесь, на брегах Невы… Обморок Чацкого, старики Илико и профессор Полежаев, Мольер, прыгающая походка Фарятьева, Пушкин, Михаил Чехов, «Фиеста», Викниксор, Бендер, годы, жизнь. Когда-то Наталья Тенякова рассказывала мне, как пришла к своему мужу Додину и сказала: «Лева, я влюбилась». — «В кого?» — «В Юрского». — «Скажи еще, что в Иисуса Христа». И он успокоился.

Ничего смешного: Юрский был для нас небожителем.

Мы не прощали БДТ потери Юрского, а он сидел, помню, на похоронах Товстоногова в первой ложе, обхватив голову руками и глядя на декорацию своего «Мольера», в которой лежал теперь «король-солнце». Император, не позволивший вырасти в БДТ новому театру — его театру, театру Сергея Юрского. Через 20 лет он поймет и простит Гогу в книге «Товстоноговия». А тогда сидел, обхватив голову. И я смотрела на него, а не на почетный караул у гроба: моя драматургия, драматургия моего поколения была тут, в этой мизансцене…

Все не то… Это он умел прощаться и даже издал сборник поминаний ушедших. И он первый прислал стихотворный текст на смерть Володина. А теперь мы прощаемся с ним в дни володинского 100-летия. И ничего не сформулировать. Это он умел сказать так, что можно было расшифровывать без единой помарки, как это было с текстом про Эмилию Попову, его, Тузенбаха, Ирину…

Театр, настоящий театр, начался для меня в седьмом классе именно с Юрского. Его обморок на паркете фамусовского дома, и что-то там про «карету мне, карету». Точка моего невозврата, полуобморок восторга, начало юности. А столько таких семиклассниц на третьем ярусе становились поколением, для которого «Юрский» был тот самый код?

Театр абсурда начался с него же, потому что, едва ли не главный формалист тех лет, своим блистательным переводом «Лысой певицы» он открыл нам Ионеско (так, как мы студентами смеялись на читке, я не смеялась ни на одном спектакле по пьесам абсурда). И был стражем русской традиции психологического театра.

Мы говорим его словами, словами его книг и интервью. «Актер — дудка, пустота, гениальное подчинение. Счастье от того, что в меня дудят и звук издается», — четверть века цитирую его определение из нашего интервью. Вопрос задавала многим актерам, но так мог сформулировать только он.

А как, соединив две школы — товстоноговскую и эфросовскую, — сыграл старика в спектакле «Железный класс» по-клоунски азартно? Так, наверное, играл в учебной «Любови Яровой» профессора Горностаева.

Но я случайно видела еще и то, чего почти никто не видел.

Я видела, как Сергей Юрьевич произносит проповедь о Марфе и Марии в храме далекого северного сельского прихода. Совсем не уверена, что актер может и должен проповедовать в храме, и сам Юрский как-то говорил мне, что проба прочтения религиозной лирики в церкви не удалась, что-то будто отнимало у него голос, указывая: это не твое место. Но сама погруженность Юрского в дуализм Марии-Марфы, его размышления о том, что и в какой момент нужно человеку — быть ли Марией или чувствовать себя Марфой, — были глубоки и подлинны. Для него, Юрского, в этом дуализме живущего, бесконечно работающего и чувствующего себя проповедником и носителем веры, — абсолютно подлинны. И суть его проповеди, как я ее помню, была в этой постоянной смене себя с Марии на Марфу — в зависимости от сущностной и существенной необходимости в ту или иную минуту.

А это уж действительно — наше всё…

Теперь он скоро окажется там, близко к другой Марии. Он верил.

Здесь остаются Тенякова, Даша, внуки и все мы — с памятью о полуобмороке на третьем ярусе БДТ. А там, где теперь он, — та вторая реальность, в которой он так блистательно жил всегда, — мир волшебных звуков, чувств и дум.

Юрский по-прежнему наше всё и всё — наше.

---

Памяти Сергея Юрского- Петербургский Театральный журнал, №1, 2019

Марина Дмитревская, главный редактор:

Такого, конечно, не было никогда. Кто бы ни умер — три дня, не больше, Фейсбук полнится скорбью. Дальше наступает тишина.

Удар от известия «Умер Юрский» 8 февраля 2019 года обладал такой сокрушающей силой, жизнь до такой степени раскололась на жизнь, в которой он был, — и на ту, в которой его нет, — что начали, вероятно, работать какие-то механизмы общего самосохранения: ну не может его не стать, жизни без Юрского быть не может. Мир без него настолько непредставим, что все сорок дней лента Фейсбука наполнена им, Сергеем Юрьевичем Юрским, с одним только желанием — чтобы он был. Люди отыскивают старые фотографии, публикуют немыслимое число видео, постят интервью разных лет (Юрский выступал много, читал бесконечно, на вопросы отвечал если не охотно, то ответственно). Пожалуй, никогда он не присутствовал в нашей жизни с такой ежедневной плотностью: сорок дней собрали в сетевой ленте всю его жизнь — от малыша на набережной Фонтанки, в котором уже угадывается «наш» Юрский, от смешных фотографий спектакля «В поисках радости», где строем, навытяжку, стоят перед Шарко (уж как ее там звали, не помню) молодые Юрский, Лавров, Стржельчик, — до последних выступлений. Капустники в актерской гостиной (ах, какой он там молодой и прекрасный, ритмичный и элегантный!), фильмы, телеспектакли (вот он читает 66-й сонет молоденькой Теняковой в «Смуглой леди сонетов»), стихи, чтецкие программы, любые появления на телевидении. Возникли группы «Сергей Юрский. In memoriam» (она перерастет в сайт), «Юрский Сергей Юрьевич — грани личности». Сорок дней как бы возродили нелегальное «Общества юрскистов», о котором в эти дни вспомнил Александр Ласкин.

И никакого театроведения. И бесполезно кого-то просить сейчас написать о Юрском аналитически.

Что ж так?

Да потому что он так много значил не только в профессии и в связи с ней, но — главное — поверх нее, настолько был последним властителем дум (Юрий Михайлович Барбой настаивал, что именно — дум), что сейчас желание только одно: не растерять чувства его ежедневного присутствия. И тут не до анализа резкой, почти с отсутствием гласных, на одних согласных, синкопированной речи, не до его редкого по четкости ума, не до «черчения» собой сценического рисунка в пространстве сцены…

О Юрском написано когда-то лучшими перьями, Крымовой, Гаевским, да, собственно всеми, куда нам сейчас за ними, когда хочется одного — чтобы он был?

Все другое наступит потом. А пока Сергей Юрьевич Юрский не покидает нас ни на день…