Петербургский Театральный Журнал. ПРОЩАЙТЕ!

«Когда-нибудь это случится», — говорила я себе в последнее время. И быстро отодвигала эту мысль. Лично мне (а таких, как я, на самом деле множество, по крайней мере в моем поколении) можно дышать, двигаться и думать, зная, что он есть. Пусть все в театре давно изменилось, пусть живу и дышу другими художественными категориями, но — в его присутствии. Потому что давно, когда он играл в БДТ у Товстоногова и снимался в «Шкиде» и «Теленке», читал «Онегина» и «Графа Нулина», а потом «Анну Снегину» и «Веселых нищих», когда написал свою книжку «Кто держит паузу»… короче, тогда все это выстроило во мне систему ценностей, образ мыслей и чувств… Юрский меня сформировал, я понимаю это и по сей день. И что бы он потом ни говорил, но красота свободного и яркого ума, но убийственное его обаяние, но сила личности, но хрупкая мощь таланта задали вектор восприятия, с которым так и живу.

По молодости же доходило до того, что мы в нашей студенческой компании даже говорили с его интонациями и беззастенчиво пользовались его жестами. Старик Илико, которого Юрский играл, будучи совсем молодым, пробегал по сцене смешным широким шагом, и мы — туда же. Бендер доставал из кармана несуществующее удостоверение члена профсоюза — и мы усердно складывали руки книжечкой при каждом удобном случае. Танго с папкой компромата на Корейко, манипуляция с онегинскими тростью и цилиндром, характерный «носовой» прононс и «завтракать будешь в ужин» (фильм «Республика ШКИД»)… нет, до преследований и записочек сырихи, к счастью, не доходило, но все признаки глубокой влюбленности, перешедшей впоследствии в стойкую любовь, были налицо.

Москвичка, я копила стипендии, ехала в Ленинград в плацкартном вагоне и чудом пробиралась в БДТ, куда в те годы выстраивались огромные очереди. А потом они приезжали в Москву, и мы подряжались дежурить у касс ночью — за это давали билеты в числе первых. А когда они уезжали, казалось, город осиротел, и долго не хотелось никого видеть.

Это Юрский своими ролями в театре и своими отдельными, блестящими спектаклями, которые создавал на эстраде, читая Пушкина и Бернса, Шукшина, Булгакова и Хармса, научил меня отличать свободное от угодливого, умное от глупого, значимое от многозначительного, обеспеченное парадоксальной формой от бесформенного.

Уже в Москве, когда сжег ленинградские мосты и трудно начинал в столице, начинал как бы заново, он окончательно стал сам себе хозяином. Я понимала, что это и хорошо, и одновременно плохо, что нет над ним больше авторитета, равного мощному Товстоногову, а с другими не складывается, что теперь окончательно он сам себе режиссер и художественные потери обязательно дадут о себе знать. Но все, что он дальше делал, было все равно необычайно значимо и интересно. Впрочем, в эпоху БДТ он успел стать не только суперактером. Он поставил «Фиесту» Хемингуэя и «Фантазии Фарятьева» Аллы Соколовой, нащупав и уверенно заявив совершенно новый театральный язык. Посмотрите запись «Фиесты» (я пересматриваю ее примерно раз в год) — какая чистая сценическая правда, какая свобода жить в аскетичной условной среде и создавать невесомый и одновременно мощный художественный объем!

Юрский долго играл исключительно талантливых героев, уникальных индивидуумов — именно он на запросы 60-х годов, на надобный тому времени тип героя отвечал наиболее ярко и убедительно. Но время менялось, понадобился герой из другой оперы. И вот уже в Москве, спустя долгие и смутные в жизни Юрского периоды, режиссер Кама Гинкас поручил ему роль человека совершенно обыденного и неталантливого — роль Тесмана, мужа Гедды Габлер в одноименной пьесе Ибсена. Как же он это сыграл, как вылепил эту жизнь тихо и некрасиво страдающего мужчины подле яркой женщины (верная подруга Юрского Наталья Тенякова была в этой роли неотразима)! Какой нерастраченный диапазон открылся у актера, которого все привычно считали протагонистом!

Потом он, спрятавшись за таинственного Игоря Вацетиса, начал писать пьесы, где постсоветский абсурд возникал во всем спектре горьких и остроумных подробностей. А еще снял роскошную картину «Чернов, Chernoff», смешную до колик и печальную до слез, где сам вновь решил побывать талантливым героем — его дирижер Арнольд был блистательным во всех смыслах. Время вязкого застоя и время бурного абсурда он равно чувствовал всеми нервными окончаниями. Он вообще ЧУВСТВОВАЛ, был, вероятно, куда более чутким и ранимым, чем со стороны казался, когда его авторитет и его гордое одиночество достигли таких масштабов, что создавали вокруг его фигуры некое поле тихого почтения.

Сейчас все будут говорить: ушла эпоха. Да, да, вне всякого сомнения. Но в этой фразе есть что-то тяжеловесное. А мне вот лезет в глаза сквозь наворачивающиеся слезы его молодая, необычайно гибкая и грациозная, танцующая фигура. Его особый, неправильный и зверски мелодичный голос. Курчавая шевелюра. Длинный нос Сирано, которого он так и не сыграл, а мог бы! Блеск его юмора и внезапные паузы, полные глубокой печали. Его легкое, легкое, несмотря на последующие наслоения, дарование. Таким и хочу запомнить… Прощайте, дорогой Сергей Юрьевич!