На этой странице:
- Сергей Николаевич. Одиночество Юрского. Сноб, 8 февраля 2019
- Петербургский Театральный Журнал. (блог ПТЖ) ПРОЩАЙТЕ! (Марина Дмитревская, Наталья Каминская)
- Петербургский Театральный Журнал №1 (95), 2019 — Памяти Сергея Юрского (Марина Дмитревская, Вадим Жук, Сергей Коковкин, Юрий Кружнов, Александр Ласкин, Ольга Волкова, Татьяна Жаковская, Виктор Шендерович)
- Вадим Гаевский. Имя Юрского.
- Дмитрий Быков «Ничего они с нами не сделают!»
- Андрей Максимов. Бессмертие как информационный повод
- Михаил Нисенбаум. НА ПРОЩАНИЕ
- Светлана Крючкова
- Александр Филиппенко
- Владимир Емельянов
- Елена Скульская «Я решил никогда не быть официантом»
- Елена Горфункель. Интеллектуал и эксцентрик
Сергей Николаевич. Одиночество Юрского. Сноб, 8 февраля 2019
Главный редактор журнала «Сноб» Сергей Николаевич вспоминает Сергея Юрского: независимого, шутливого и смелого ленинградца в Москве
8 ФЕВРАЛЬ 2019 19:20
Так получилось, что всю прошедшую осень и первый месяц нового года редакция «Сноба» готовила номер, посвященный грядущему юбилею Большого драматического театра им. Товстоногова. Юбилей уже совсем скоро — 15 февраля, но праздновать его будут позднее, в начале марта.
Сейчас думаю, что это даже к лучшему. Праздник не должен становиться продолжением панихиды. А в нынешнем случае это было бы неизбежно. Ведь сегодня умер тот, кто по праву считался первым актером своего поколения и одним из лучших артистов БДТ. Не по рангу, не по количеству сыгранных главных ролей, а по самой сути. Именно Сергей Юрский был душой этого театра. Уже одним своим обликом он олицетворял все лучшее, что было в том времени: талант, насмешливый ум, страсть к свободе, романтический строй души. Ему так шли эти годы, эта мода, шутки, которые он всегда произносил с подчеркнуто отстраненным, невозмутимым видом, пока вокруг все умирали от смеха.
Я не мог видеть его Чацкого, о котором сложены легенды, но успел застать Фарятьева — его последнюю большую роль в БДТ, в спектакле, который он поставил сам незадолго до окончательного переезда в Москву. Усталый немолодой жених в замшевом пиджаке из «Березки». Своим трагическим баритоном Юрский озвучивал текст пьесы Аллы Соколовой так, как если бы это были великие стихи. Он приходил свататься к главной героине, не замечая, что в него смертельно влюблена ее младшая сестра — великолепный дебют Светланы Крючковой. Типичная ситуация для большинства героев Юрского — влюбляться не в тех, ждать взаимности, когда очевидно, что на нее не стоит особо рассчитывать, впрягаться в проекты, чтобы ускорить их окончательное фиаско.
Со многими героями его роднило ощущение какого-то победительного, прекрасного лузерства. Они у него были из стана проигравших, но проигравших красиво, действовавших без всякого расчета на спокойную старость. Не было будущего ни у его Тузенбаха, ни у Остапа Бендера, ни у Викниксора из «Республики ШКИД». Это они только прикидывались «великими комбинаторами», а на самом деле были великими неудачниками. И это клеймо Юрский не спешил стереть, даже когда окончательно перебрался в Москву и зажил куда более благополучной жизнью, чем в родном Ленинграде, где его имя долгие годы значилось под запретом.
Но с той внутренней тревожностью что-то ушло и из его актерского существования. Он вдруг стал солидным артистом солидного столичного театра. Одним из немногих, кто никогда не выглядел смешным в своей бабочке на фоне концертного рояля. А может, все дело было в Г. А. Товстоногове? Это был единственный режиссер, которому он готов был подчиняться беспрекословно. Всех остальных он лишь вежливо терпел, а на сцене делал то, что считал нужным. Может быть, поэтому от большинства его ролей, сыгранных после БДТ, осталось в памяти ощущение сольных номеров. В этом было всегда много демонстрации виртуозного мастерства и актерской техники и всегда какая-то подчеркнутая отдельность. Полагаю, что это получалось у Юрского непроизвольно, без желания кого-то обидеть или выпятить себя. Но впечатление было такое, как если бы Рихтер или Ростропович вдруг по непонятной причуде решили играть в самодеятельном оркестре. Потом и это ушло.
Мне кажется, ему стало неинтересно делить сцену с другими. По большей части он предпочтет выступать один со своими чтецкими программами, где ему никто был не нужен. Только он и Бродский, он и Пушкин, он и Зощенко…
Актерское одиночество Юрского — особая тема не только для театроведов, но и для психологов. Он найдет себя в прозе, став автором нескольких отличных книг. Никогда не поступится ни именем, ни совестью ради официального признания и наград. Одним из первых возвысит свой голос в защиту Кирилла Серебренникова и его товарищей. Всегда будет с теми, кого притесняют, кому плохо, к кому несправедлива судьба. По себе знал, что это такое. Хотя, наверное, жаловаться грех. Все-таки 83, счастливый союз с прекрасной Натальей Теняковой, дочь Дарья, тоже актриса… Все видел, всюду побывал, прожил жизнь, как хотел, и ушел, как хотел. Без жалких последних цепляний и сетований. Элегантный мужчина в артистическом берете, сдвинутом набекрень, и в неизменной бабочке. Таким он застыл на афише Театра им. Моссовета, где прослужил последние сорок лет. Таких нет и больше не будет.
Петербургский Театральный Журнал. ПРОЩАЙТЕ!
МАРИНА ДМИТРЕВСКАЯ
Юрския — Чацкий. «Горе от ума».
БДТ. Фото из архива журнала
Когда-то я написала: «Юрский — это наше всё». И жила с этим всегда. И окружающие часто говорили: «Видели тут намедни твое „наше всё“».
Я боялась того дня, когда это «всё» может закончиться.
Этот день настал. Сегодня. 8 февраля.
Умер Юрский.
Сказать нечего.
Реально — нет слов.
СМИ передают что-то про «Любовь и голуби». То есть уже сейчас многим не объяснить, что такое было для нас, для Ленинграда, это — ЮРСКИЙ.
Можно было остановиться на улице с кем угодно и поговорить: «Юрский».
Многолетний код, за которым — счастливая театральная юность и горделивое чувство превосходства над Москвой, и «тоска по лучшей жизни» здесь, на брегах Невы… Обморок Чацкого, старики Илико и профессор Полежаев, Мольер, прыгающая походка Фарятьева, Пушкин, Михаил Чехов, «Фиеста», Викниксор, Бендер, годы, жизнь. Когда-то Наталья Тенякова рассказывала мне, как пришла к своему мужу Додину и сказала: «Лева, я влюбилась». — «В кого?» — «В Юрского». — «Скажи еще, что в Иисуса Христа». И он успокоился.
Ничего смешного: Юрский был для нас небожителем.
Мы не прощали БДТ потери Юрского, а он сидел, помню, на похоронах Товстоногова в первой ложе, обхватив голову руками и глядя на декорацию своего «Мольера», в которой лежал теперь «король-солнце». Император, не позволивший вырасти в БДТ новому театру — его театру, театру Сергея Юрского. Через 20 лет он поймет и простит Гогу в книге «Товстоноговия». А тогда сидел, обхватив голову. И я смотрела на него, а не на почетный караул у гроба: моя драматургия, драматургия моего поколения была тут, в этой мизансцене…
Все не то… Это он умел прощаться и даже издал сборник поминаний ушедших. И он первый прислал стихотворный текст на смерть Володина. А теперь мы прощаемся с ним в дни володинского 100-летия. И ничего не сформулировать. Это он умел сказать так, что можно было расшифровывать без единой помарки, как это было с текстом про Эмилию Попову, его, Тузенбаха, Ирину…
Театр, настоящий театр, начался для меня в седьмом классе именно с Юрского. Его обморок на паркете фамусовского дома, и что-то там про «карету мне, карету». Точка моего невозврата, полуобморок восторга, начало юности. А столько таких семиклассниц на третьем ярусе становились поколением, для которого «Юрский» был тот самый код?
Театр абсурда начался с него же, потому что, едва ли не главный формалист тех лет, своим блистательным переводом «Лысой певицы» он открыл нам Ионеско (так, как мы студентами смеялись на читке, я не смеялась ни на одном спектакле по пьесам абсурда). И был стражем русской традиции психологического театра.
Мы говорим его словами, словами его книг и интервью. «Актер — дудка, пустота, гениальное подчинение. Счастье от того, что в меня дудят и звук издается», — четверть века цитирую его определение из нашего интервью. Вопрос задавала многим актерам, но так мог сформулировать только он.
А как, соединив две школы — товстоноговскую и эфросовскую, — сыграл старика в спектакле «Железный класс» по-клоунски азартно? Так, наверное, играл в учебной «Любови Яровой» профессора Горностаева.
Но я случайно видела еще и то, чего почти никто не видел.
Я видела, как Сергей Юрьевич произносит проповедь о Марфе и Марии в храме далекого северного сельского прихода. Совсем не уверена, что актер может и должен проповедовать в храме, и сам Юрский как-то говорил мне, что проба прочтения религиозной лирики в церкви не удалась, что-то будто отнимало у него голос, указывая: это не твое место. Но сама погруженность Юрского в дуализм Марии-Марфы, его размышления о том, что и в какой момент нужно человеку — быть ли Марией или чувствовать себя Марфой, — были глубоки и подлинны. Для него, Юрского, в этом дуализме живущего, бесконечно работающего и чувствующего себя проповедником и носителем веры, — абсолютно подлинны. И суть его проповеди, как я ее помню, была в этой постоянной смене себя с Марии на Марфу — в зависимости от сущностной и существенной необходимости в ту или иную минуту.
А это уж действительно — наше всё…
Теперь он скоро окажется там, близко к другой Марии. Он верил.
Здесь остаются Тенякова, Даша, внуки и все мы — с памятью о полуобмороке на третьем ярусе БДТ. А там, где теперь он, — та вторая реальность, в которой он так блистательно жил всегда, — мир волшебных звуков, чувств и дум.
Юрский по-прежнему наше всё и всё — наше.
НАТАЛИЯ КАМИНСКАЯ
«Когда-нибудь это случится», — говорила я себе в последнее время. И быстро отодвигала эту мысль. Лично мне (а таких, как я, на самом деле множество, по крайней мере в моем поколении) можно дышать, двигаться и думать, зная, что он есть. Пусть все в театре давно изменилось, пусть живу и дышу другими художественными категориями, но — в его присутствии. Потому что давно, когда он играл в БДТ у Товстоногова и снимался в «Шкиде» и «Теленке», читал «Онегина» и «Графа Нулина», а потом «Анну Снегину» и «Веселых нищих», когда написал свою книжку «Кто держит паузу»… короче, тогда все это выстроило во мне систему ценностей, образ мыслей и чувств… Юрский меня сформировал, я понимаю это и по сей день. И что бы он потом ни говорил, но красота свободного и яркого ума, но убийственное его обаяние, но сила личности, но хрупкая мощь таланта задали вектор восприятия, с которым так и живу.
По молодости же доходило до того, что мы в нашей студенческой компании даже говорили с его интонациями и беззастенчиво пользовались его жестами. Старик Илико, которого Юрский играл, будучи совсем молодым, пробегал по сцене смешным широким шагом, и мы — туда же. Бендер доставал из кармана несуществующее удостоверение члена профсоюза — и мы усердно складывали руки книжечкой при каждом удобном случае. Танго с папкой компромата на Корейко, манипуляция с онегинскими тростью и цилиндром, характерный «носовой» прононс и «завтракать будешь в ужин» (фильм «Республика ШКИД»)… нет, до преследований и записочек сырихи, к счастью, не доходило, но все признаки глубокой влюбленности, перешедшей впоследствии в стойкую любовь, были налицо.
Москвичка, я копила стипендии, ехала в Ленинград в плацкартном вагоне и чудом пробиралась в БДТ, куда в те годы выстраивались огромные очереди. А потом они приезжали в Москву, и мы подряжались дежурить у касс ночью — за это давали билеты в числе первых. А когда они уезжали, казалось, город осиротел, и долго не хотелось никого видеть.
Это Юрский своими ролями в театре и своими отдельными, блестящими спектаклями, которые создавал на эстраде, читая Пушкина и Бернса, Шукшина, Булгакова и Хармса, научил меня отличать свободное от угодливого, умное от глупого, значимое от многозначительного, обеспеченное парадоксальной формой от бесформенного.
Уже в Москве, когда сжег ленинградские мосты и трудно начинал в столице, начинал как бы заново, он окончательно стал сам себе хозяином. Я понимала, что это и хорошо, и одновременно плохо, что нет над ним больше авторитета, равного мощному Товстоногову, а с другими не складывается, что теперь окончательно он сам себе режиссер и художественные потери обязательно дадут о себе знать. Но все, что он дальше делал, было все равно необычайно значимо и интересно. Впрочем, в эпоху БДТ он успел стать не только суперактером. Он поставил «Фиесту» Хемингуэя и «Фантазии Фарятьева» Аллы Соколовой, нащупав и уверенно заявив совершенно новый театральный язык. Посмотрите запись «Фиесты» (я пересматриваю ее примерно раз в год) — какая чистая сценическая правда, какая свобода жить в аскетичной условной среде и создавать невесомый и одновременно мощный художественный объем!
Юрский долго играл исключительно талантливых героев, уникальных индивидуумов — именно он на запросы 60-х годов, на надобный тому времени тип героя отвечал наиболее ярко и убедительно. Но время менялось, понадобился герой из другой оперы. И вот уже в Москве, спустя долгие и смутные в жизни Юрского периоды, режиссер Кама Гинкас поручил ему роль человека совершенно обыденного и неталантливого — роль Тесмана, мужа Гедды Габлер в одноименной пьесе Ибсена. Как же он это сыграл, как вылепил эту жизнь тихо и некрасиво страдающего мужчины подле яркой женщины (верная подруга Юрского Наталья Тенякова была в этой роли неотразима)! Какой нерастраченный диапазон открылся у актера, которого все привычно считали протагонистом!
Потом он, спрятавшись за таинственного Игоря Вацетиса, начал писать пьесы, где постсоветский абсурд возникал во всем спектре горьких и остроумных подробностей. А еще снял роскошную картину «Чернов, Chernoff», смешную до колик и печальную до слез, где сам вновь решил побывать талантливым героем — его дирижер Арнольд был блистательным во всех смыслах. Время вязкого застоя и время бурного абсурда он равно чувствовал всеми нервными окончаниями. Он вообще ЧУВСТВОВАЛ, был, вероятно, куда более чутким и ранимым, чем со стороны казался, когда его авторитет и его гордое одиночество достигли таких масштабов, что создавали вокруг его фигуры некое поле тихого почтения.
Сейчас все будут говорить: ушла эпоха. Да, да, вне всякого сомнения. Но в этой фразе есть что-то тяжеловесное. А мне вот лезет в глаза сквозь наворачивающиеся слезы его молодая, необычайно гибкая и грациозная, танцующая фигура. Его особый, неправильный и зверски мелодичный голос. Курчавая шевелюра. Длинный нос Сирано, которого он так и не сыграл, а мог бы! Блеск его юмора и внезапные паузы, полные глубокой печали. Его легкое, легкое, несмотря на последующие наслоения, дарование. Таким и хочу запомнить… Прощайте, дорогой Сергей Юрьевич!
Петербургский Театральный Журнал — Памяти Сергея Юрского
Марина Дмитревская, главный редактор:
Такого, конечно, не было никогда. Кто бы ни умер — три дня, не больше, Фейсбук полнится скорбью. Дальше наступает тишина.
Удар от известия «Умер Юрский» 8 февраля 2019 года обладал такой сокрушающей силой, жизнь до такой степени раскололась на жизнь, в которой он был, — и на ту, в которой его нет, — что начали, вероятно, работать какие-то механизмы общего самосохранения: ну не может его не стать, жизни без Юрского быть не может. Мир без него настолько непредставим, что все сорок дней лента Фейсбука наполнена им, Сергеем Юрьевичем Юрским, с одним только желанием — чтобы он был. Люди отыскивают старые фотографии, публикуют немыслимое число видео, постят интервью разных лет (Юрский выступал много, читал бесконечно, на вопросы отвечал если не охотно, то ответственно). Пожалуй, никогда он не присутствовал в нашей жизни с такой ежедневной плотностью: сорок дней собрали в сетевой ленте всю его жизнь — от малыша на набережной Фонтанки, в котором уже угадывается «наш» Юрский, от смешных фотографий спектакля «В поисках радости», где строем, навытяжку, стоят перед Шарко (уж как ее там звали, не помню) молодые Юрский, Лавров, Стржельчик, — до последних выступлений. Капустники в актерской гостиной (ах, какой он там молодой и прекрасный, ритмичный и элегантный!), фильмы, телеспектакли (вот он читает 66-й сонет молоденькой Теняковой в «Смуглой леди сонетов»), стихи, чтецкие программы, любые появления на телевидении. Возникли группы «Сергей Юрский. In memoriam» (она перерастет в сайт), «Юрский Сергей Юрьевич — грани личности». Сорок дней как бы возродили нелегальное «Общества юрскистов», о котором в эти дни вспомнил Александр Ласкин.
И никакого театроведения. И бесполезно кого-то просить сейчас написать о Юрском аналитически.
Что ж так?
Да потому что он так много значил не только в профессии и в связи с ней, но — главное — поверх нее, настолько был последним властителем дум (Юрий Михайлович Барбой настаивал, что именно — дум), что сейчас желание только одно: не растерять чувства его ежедневного присутствия. И тут не до анализа резкой, почти с отсутствием гласных, на одних согласных, синкопированной речи, не до его редкого по четкости ума, не до «черчения» собой сценического рисунка в пространстве сцены…
О Юрском написано когда-то лучшими перьями, Крымовой, Гаевским, да, собственно всеми, куда нам сейчас за ними, когда хочется одного — чтобы он был?
Все другое наступит потом. А пока Сергей Юрьевич Юрский не покидает нас ни на день…
Вадим Жук:
Сережа, Сергей Юрьевич.
— Да что ты меня по отчеству называешь… В одном городе живем и не видимся…
В шестидесятых годах каждое появление Юрского на сцене — на минутку, в эпизодике — счастье!
Какой-нибудь спектакль «Сколько зим». С отличными Лавровым и Шарко. А он только ходит по сценическому аэропорту с Басилашвили и горячо разговаривает…
Маленький Фердыщенко во второй редакции «Идиота». Со всеми характерными юрскими приемами.
Шесть раз видел я Сережу в роли Илико. Писал его в роли по театроведческому заданию. Тридцатилетний играл старика грузина. С тех пор если я имитирую грузинскую речь — то голосом Юрского.
Чацкий наш. Король наш в Шекспире.
Мы с Машей Дмитревской смотрели «Игроки» в постановке Сергея. Да, не самый лучший спектакль.
— Юрский наше все, — серьезно сказала Маша.
Может быть, я внутренне наконец признал существование смерти только сейчас, когда не стало его. Какие они с Наташенькой Теняковой в телеспектакле «Большая кошачья сказка», с которого началась их любовь! Какой он теле-Кюхля! Киногусар Никита! Какой он Бернс! Пушкин!
Как он играл в капустниках! Как он их смотрел! Радостнейшим впечатлением моей жизни останется воспоминание, как хохотали и разводили руками он и Товстоногов, слушая мое чтение.
Какой он Импровизатор в «Маленьких трагедиях!»
А в жизни, умея импровизировать, нет! — потрясающий труженик.
Само существование Сережи было бессменным и бессрочным одиночным пикетом против безобразия и фальши, пошлости и преступления прошлой недавней и нынешней жизни.
Одна из главных легенд моей жизни. Любовь моя.
Плачьте, Музы. Я тороплив и невнятен. Я ошеломлен.
Прощай, прощайте, Сережа.
Сергей Коковкин:
Это было три недели назад. Я сдавал в печать свою последнюю книгу под категоричным заголовком «Занавес!». В издательстве спросили — кто напишет предисловие, и я позвонил Юрскому. Он ценил мою предыдущую книгу «Я научу вас свободу любить», как-то раз обсудив ее со мной неожиданно азартно и подробно.
И я рискнул вновь услышать его отклик.
Сережа согласился, пояснив, что отзыв бывает трех родов — как предуведомление, как заключение и как восклицание.
— Я выбираю последнее, — сказал Юрский. — Все будет готово к Крещению.
19 января я позвонил ему.
— Я написал, — бодро заявил Сережа. — Текст знатный. Но тебе я читать не буду. Пусть позвонит мне редактор.
Когда Елена Сергеевна позвонила ему, он попросил ее взять карандаш и бумагу и объявил:
— Я буду вам диктовать.
Алексеева робко спросила, нельзя ли прислать текст по электронной почте.
— Нет, — решительно ответил Сережа. — Тот Юрский, которого вы знали, не существует. Его больше нет. Он умер. Пишите…
Окончив чтение, он попросил поставить дату. Елена Сергеевна пыталась возразить, что число в тексте вовсе не обязательно, но Сергей заверил ее, что в данном случае оно для него просто необходимо. Неужели он предчувствовал, что это последнее его высказывание?
В книге «Занавес!» теперь навсегда поставлена точка. 19 января 2019 года.
Юрий Кружнов:
Сегодня девять дней, как нет Сергея Юрьевича Юрского…
Никогда не думал, что смерть его так меня так поразит… И всех поразила — именно поразила, как током ударило. Это так видно. Бесконечные отклики, соболезнования в интернете, передачи по телевидению, по радио, спешные воспоминания, рестроспектива его фильмов. Все эти дни говорят и говорят о Юрском… Я не помню, чтобы такое было, когда умер Стржельчик, или Лавров, или Ульянов, Плятт… Популярнейшие были артисты… Великие. Но такого не было. Что произошло? Какая-то неизбывная любовь к этому человеку вдруг выплеснулась наружу. Я вообще не думал — и, уверен, многие, — что этот человек подвержен смерти, что может умереть Сергей Юрский (?!). Он не «мелькал» на экране, как многие наши кинозвезды, и не так уж много о нем говорили по телевидению, по радио (сравнительно). Да и говорить о популярности артиста Юрского надо сильно подумав. Тут что-то было другое, поверх всего и помимо всего. Популярны были Стржельчик, с улыбкой кивавший девушкам из своего автомобиля (а те млели от восторга — сам Стржельчик!), Лавров, Копелян… Они были большие актеры, но и — звезды. Юрский не был «звездой» в привычном для нас понимании. Это претило ему, его актерской натуре претило. Но он был чем-то крепким, честным, бескомпромиссным. Пока он был жив, было как-то спокойно. Есть Юрский — и в жизни все нормально. Такие люди не умирают, что вы, с ума сошли?..
Но вот его не стало — и словно что-то рухнуло. Не могу понять, почему так. Он был для меня, оказывается, чем-то очень важным в жизни.
Мы были знакомы с Сергеем Юрьевичем только по театру. Ну, встречались у Миши Данилова. Разумеется, не было никаких у нас дружеских отношений, я был мальчонка рядом с ним и, в общем, другого мира человек, но мне посчастливилось несколько лет наблюдать его, и я не могу представить Юрского чахнущего от старости, согбенного под гнетом болезней. Это был человек-фонтан, неостановимый фонтан творчества, я не помню, чтобы он бездельничал, отдыхал, он был все время занят чем-то. Он умер, как мог умереть только он. Как человек живет, так он и умирает — это слова Бальзака. Фонтан просто остановился. Остановилось сердце. Он так и не стал старым, Сергей Юрьевич. И не умирал, нет. Когда я увидел в инете первые сообщения о случившемся, рука сама вывела: «Это неправда».
Александр Ласкин:
Надо знать, кем был Юрский для тогдашнего Ленинграда. Хороших актеров в это время хватало, но никто из них не был настолько свободен. Вот выходит человек на сцену — и сразу видно: да, он такой. Не исполнитель чужих заданий, а самостоятельный творец.
Впрочем, отдельность свидетельствовала не об одиночестве, а, напротив, о тесных связях с публикой. В «Горе от ума» — его первой большой удаче — он рассказал историю своего поколения. Это была история людей оттепели, чей «век», говоря словами Тынянова, «умер раньше них».
Эта тема была объявлена еще до начала действия. На занавесе Товстоногов поместил пушкинскую фразу «Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом», но ее велели убрать. Это было не так обидно, потому что эту тему Юрский играл.
На панихиде в театре имени Моссовета об этом вспоминали. Кама Гинкас рассказал, что его отец увидел «Горе от ума» с верхнего яруса и совершенно задохнулся. Ощущение было такое, будто он не смотрит знакомую пьесу, а читает «Архипелаг ГУЛАГ». Казалось, сейчас войдут и всех арестуют.
Как Сергей Юрьевич этого добивался? Ведь тут не было никакого «осовременивания». Чацкий не носил джинсы и черный свитер, как Высоцкий–Гамлет, но при этом был узнаваем. Это был человек начала девятнадцатого столетия и в то же время один из нас.
Разумеется, мы были ему благодарны за понимание. Каждый это делал так, как чувствовал и умел. В последнем классе школы я был принят в члены «Общества юрскистов», которое создала моя тогдашняя приятельница Катя Эткинд. Общество было тайное (по крайней мере мы никому особенно о нем не рассказывали), и главным его смыслом была любовь к артисту. Мы смотрели все, что он делает, но главное — встречались друг с другом и говорили: все-таки он — гений! Как замечательно он сказал это! А как ответил то!
Это чувство сохранялось и в последующие годы.
Ольга Волкова:
Дорогие друзья! У меня есть огромное желание найти место, где можно было бы организовать большую уютную комнату, в которой расположилась бы библиотека со всеми книгами и дневниками Сергея Юрского. И конечно, большой монитор, накотором можно увидеть все его творческие вечера, актерские работы и спектакли. Какой бы это был подарок для очень многих людей —зайти в эту комнату и попасть в мир Уникального человека Сергея Юрского!
Татьяна Жаковская:
Моей первой любовью были три мушкетера, второй — Фидель Кастро, а третьей мог быть мальчик из параллельного класса, мечтавший сделаться режиссером, но он неосторожно посоветовал мне сходить на «Горе от ума» в Большой драматический — и от моих планов заняться журналистикой, чтобы «бороться за правду», остался один пшик… (Впрочем, этому поспособствовала также московская тетя-диссидентка, задавшая наивный вопрос: «Ты что, серьезно думаешь, что тебе разрешат писать и печатать то, что ты хочешь?»)
Мы не знаем и, наверно, никогда не узнаем, каким образом личность актера попадает в резонанс с персонажем и втягивает нас в водоворот эмоционального сопереживания герою, отождествления себя c ним, но эти редкие случаи входят в легенду и становятся знаковыми вне зависимости от того, произошли они в театре или кино. Иногда кажется, они влияют на дальнейшую земную судьбу актера — хотя, скорее всего, режиссер видит знаки этой судьбы и дает актеру сыграть ее раньше, чем дело дойдет до реальной жизни. Такое позже случилось с Гамлетом–Высоцким и с Луспекаевым в «Белом солнце пустыни», а почти одновременно — с Олегом Ефремовым в «Назначении».
Назначая Юрского на роль Чацкого (а точнее, вводя его на роль за три недели до премьеры), Товстоногов вряд ли мог предположить, что вся дальнейшая судьба актера будет определена органической неспособностью съездить к княгине Марье Алексевне или пойти на поклон к Фоме Фомичу, что власти предержащие будут за версту чувствовать в нем чужого и жестко выдавливать из публичного пространства — при том, что не смогут даже предъявить какие-либо реальные претензии. Просто — ходит не так, дышит не в такт, и посадка головы не приспособлена для втягивания ее в плечи.
Три года спустя на вступительных экзаменах в театральный я начала свое сочинение примерно так: «Зимним вечером по набережной Фонтанки рядом со мной идет сутуловатый человек в старинной крылатке… Мне хочется о многом спросить его, и кажется, иногда он отвечает… Я не знаю, кто он: Александр Андреич Чацкий? Или актер Сергей Юрский?..»
К тому времени я имела нахальство познакомиться с Юрским лично и периодически докучала ему проклятыми тинэйджерскими вопросами. Его терпеливые и неизменно серьезные ответы надолго отправляли в библиотеку, в залы Эрмитажа, в ночные очереди за билетами на спектакли гастролеров — или просто заставляли усиленно шевелить извилинами. Но главными театральными университетами были его собственные работы, в ту пору появлявшиеся одна за другой в ошеломительных последовательности и диапазоне: за Чацким — дьявольский паяц Дживола в «Карьере Артуро Уи» в постановке Эрвина Аксера, через год — грузинский старик Илико в «Я, бабушка, Илико и Илларион». А еще он главу за главой читал на телевидении «Евгения Онегина». Чуть ли не каждая его роль была открытием, на спектакли хотелось приходить еще и еще раз…
Но дело было не только в ролях. Каким-то непостижимым образом самим своим существованием он свидетельствовал о возможности другой степени свободы. О других горизонтах и других берегах. Такая вот чайка по имени Джонатан Ливингстон… (Один из его партнеров, отнюдь не глупый и хорошо начитанный человек, жаловался: «С ним невозможно работать! Он думает по принципу „три, шестнадцать“ — я просто не успеваю!»)
Через несколько лет режиссерский дебют Юрского — «Фиеста» Хемингуэя — ошеломил его любимого учителя так, что он попросту закрыл спектакль. Чудом уцелела телевизионная версия — после бегства Барышникова был отдан приказ смыть пленку, и кто-то посмел ослушаться. Низкий поклон этому непослушному: сохранен был не только спектакль, но и лучшие работы лучших актеров БДТ тех лет, которые они сыграли в этом не признанном мэтром спектакле ученика.
Георгий Александрович, по-видимому, думал, что спасает свое гнездо от кукушонка. Но поскольку высидел и выкормил его сам, скрепя сердце дал еще поставить «Мольера» и «Фантазии Фарятьева». Вкупе с «Фиестой» это могло быть началом режиссерской биографии не менее содержательной, чем сделанное Эфросом, или Анатолием Васильевым, или Някрошюсом, — но позиция Товстоногова сформировалась: он предупредил Юрского, что дальнейшие его занятия режиссурой в стенах БДТ нежелательны.
Тут есть какая-то странность: чего-то мы не знаем, а может, уже что-то позабыли. Страх Георгия Александровича перед расколом в театре кажется сегодня абсурдным, невероятным… Ну почему он считал, что ему не нужны наследники? Наверняка, как и в любом другом театре, в БДТ были свои интриги и подводные течения, повлиявшие на решение Товстоногова. Но главное — то была эпоха единоначалия и единомыслия, шаг вправо или влево угрожал обрушить пирамиду, на вершине которой мог поместиться только ОДИН человек.
К сожалению, вектор усилий самого «прогрессивного» худрука города, направленный на недопущение эстетического разномыслия в его собственном театре, совпал с вектором усилий органов, призванных искоренить это же явление в идеологической сфере. Запрет на работу Юрского на телевидении, радио, в кино и на концертной эстраде, а также на упоминание его имени в печати привел к его вынужденной «ближней эмиграции» в Москву.
На последнем спектакле «Мольера» я увязалась за кулисы вместе с Ниной Аловерт и в первый и последний раз увидела потолок этой знаменитой гримерки… Среди прочих росписей на нем глаз выхватил эту: Шагал Марк…
Сорок лет спустя мы смотрели спектакль «Полеты с ангелом. Шагал» в зале тель-авивского театра Гешер. В небольшой компании единомышленников, которую он называл «Артелью», Юрский играл историю самого знаменитого российского эмигранта XX века перед залом эмигрантов — успешных и не очень, выдавленных и уехавших по своей воле, ностальгирующих и нет. Все они были уже не те, что когда-то на «доисторической» родине, — как и он стал в Москве не тем, что в Ленинграде. Как Шагал был в Париже уже не тем, что в Витебске. Эмиграция в зрелом возрасте наращивает на человека новые слои мышц и кожи — так растет лук или капуста. Сердцевина остается, но ее не вдруг увидишь…
Но когда Юрский и Тенякова, сидя по разным концам стола, почти в полной неподвижности играли диалог матери и сына по ту сторону жизни, и роняли слова, и держали паузы, пытаясь понять, почему Шагал не вернулся в свой Витебск, в ушах вдруг ухнул, качнулся и загудел колокол-маятник, памятный по Фиесте, Мольеру и Фарятьеву: от быта к бытию, от бытия — к быту….
А еще в более узкой компании себя самого и благодаря не любимому им интернету Юрский оставил нам огромный Театр-не-знаю-как-назвать: километры поэзии и прозы, прочитанной-сыгранной-почти пропетой с концертных эстрад по всему миру. О нем никто еще толком не написал — да и нужно ли? Погуглите — и смотрите, слушайте…
Виктор Шендерович. Юрский, Володин и акустика свободы
К сороковому дню со дня кончины Сергея Юрского
Кончина Сергея Юрского практически совпала со столетним юбилеем Александра Володина. Конечно, здесь нет буквальной связи, но если говорить о том, что объединяло этих совершенно разных людей, то: они оба были шестидесятники. Их талант расцвел благодаря свободе!
Это и был, если угодно, их общий знаменатель — при всей поколенческой разнице: один родился в 1919-м, другой — в 1935-м, — они начали в одно время. Пьесы Володина начали ставить в 1956 году, Юрский пришел в БДТ в 1957-м.
И пусть свобода оказалась неполной, пусть она обманула, драматически оборвавшись, но именно свобода — свобода от сталинского смертного ужаса в первую очередь — оказалась для поколений Володина и Юрского определяющей.
БДТ и Володин, «Современник», Таганка, Трифонов, Окуджава — все они дети ХХ съезда. Плотность талантов того времени как раз и подтверждает очевидную связь таланта и политической свободы. Те же самые люди в закупоренном мире раскрылись бы по-другому — или не раскрылись бы вообще.
Юрский, скажем, был студентом юрфака, так называемый «бериевский набор». Я не сомневаюсь, что он был бы честным юристом — до тех пор пока можно было быть честным юристом. Дальше пришлось бы выбирать — либо идти путем Юрия Шмидта и становиться диссидентом и правозащитником, либо уходить из профессии. А актерской реализации у Юрского просто не могло быть: представить, что он Софронова и Гусева исполняет, трудновато.
Что было бы с Володиным, если бы не ХХ съезд, учитывая володинское неумение (не то что нежелание — неумение) писать неправду? Да просто спился бы или сгинул в маргиналах.
Сегодня надо выбирать между свободой и социальной карьерой. Да, есть Youtube и полная свобода эстетики, гуляй не хочу, но все это обочина процесса: азиатское устройство власти довлеет над обществом, и время гниет, а не движется. Идет ОТ свободы, а не к ней.
Юрский говорил, незадолго до смерти, о силе исторической тяги. Его поколение, как и (парадоксально) поколение отцов, — были поколениями очень сильной тяги, сильной веры. Драматизм был в разрыве между верой и реальностью, именно этот драматизм и породил феномен Володина и вообще шестидесятничество, сильную литературу и театр! Дул ветер истории — и хотелось расправить крылья. Время давало подъемную силу, человека вели сильные социальные эмоции…
Это же случилось со страной спустя тридцать лет. У меня, и, думаю, не только у меня, в 1990-е было ощущение общей аудитории. Я слышал смех страны. Было ощущение хорошей акустики. Это очень важно — что миллионы людей думают так, как ты!
Это то, что сделало Юрского — Юрским. Его Чацкий в «Горе от ума» обращался к залу БДТ: «Служить бы рад, прислуживаться тошно!» Мол, вы-то понимаете! Этим, которые рядом со мной на сцене, фамусовым-молчалиным, не объяснишь, но вы-то понимаете… И была ого-го какая акустика!
Сегодня страна раздроблена и разорвана ужасно. Во времена молодости Володина и Юрского было требование обновления — сейчас и обновляться нечему. Идеологии нет вообще. Воровская ухмылка стала интонацией власти, вполне принятой народом, и за неимением общественного сюжета каждый по мере сил просто проживает свой. Люди если и объединяются, то в маленькие очаги нравственного, по преимуществу, сопротивления: «Петербургский театральный журнал» Марины Дмитревской, «Диссернет» Сергея Пархоменко, «Русь Сидящая» Ольги Романовой, религиозные кружки, правозащита, культурные проекты…
Россия — страна литературоцентричная, но никакой роман, даже блестяще написанный, сегодня не станет общественным событием, как в свое время стали событиями именно общественными «Один день Ивана Денисовича», проза Трифонова, молодые поэты… Помимо собственно текста, тут нужен ХХ съезд и «Новый мир» Твардовского. Нужна акустика.
Таланты того же масштаба, что и Володин, и Юрский, могут родиться и сейчас, но, чтобы они заговорили в голос, им нужно для начала вдохнуть полной грудью. Нужен воздух, нужна свобода.
Вадим Гаевский. Имя Юрского. «Экран и сцена» 08/02/19
Много лет имя Юрского сущеcтвовало как-то отдельно от разных других имен, замечательных, знаменитых. Звучало оно по-особенному увлекательно, по-особенному театрально. И сообщало, что наш театр жив, что живет в нашем театре блистательная игра, что жива в нашем театре мысль – мысль яркая, острая, бесстрашная неправдоподобно. Можно, конечно, сказать коротко: актер-виртуоз или актер-интеллектуал, и это будет совершенно верно. Но недостаточно, как же недостаточно, как же не полно. И потому что Юрский не только актер, но и режиссер, и чтец, и драматург, и писатель-поэт, но и гражданин своей страны, и носитель мировой культуры. Поэтому скажем совсем кратко: Юрский, tout court, как говорится по-французски, на языке ему совсем близком. Что значит: человек из легенды. Конечно, он там, в этом бессмертном ряду, где Михаил Чехов, которого он боготворил, где Мейерхольд, которого не очень чтил, хотя и сыграл Мастера в телефильме. Где Товстоногов, у которого он начинал. Где Эфрос, с которым он дружил. Где Любимов, которым он восхищался. А теперь рядом с ними и он, там его место.
Под конец кое-что от себя, надеюсь, это не покажется необязательным и нескромным. Вчера, в четверг днем, моя жена Ася, сама тяжело больная, сказала мне: «Позвони Юрскому, как у него?» Я замотался, слишком поздно освободился и сказал ей и себе: «Позвоню завтра, обязательно позвоню». А в это самое «завтра», то есть сегодня утром, по «Эху Москвы» услышал: «Умер актер Юрский». Я старше Юрского на несколько лет и иногда, в черные дни, воображал, как Сергей говорит обо мне что-то прощальное. Он делал это не раз и всегда находил нужное, необходимое слово. Все, однако, случилось совсем не так, и теперь я ищу это необходимое слово. Ищу и не нахожу. Прощай, Сережа.
Дмитрий Быков «Ничего они с нами не сделают!»
Сергей Юрьевич Юрский умер в очень плохое время, когда сбываются худшие предположения о человеческой природе, когда падение стало, кажется, всеобщим, когда настоящее неприглядно, а будущее непроглядно.
Так вообще бывает в феврале, на исходе долгой русской зимы, когда весна уже вот-вот, но в нее уже никто не верит, да и притерпелись. Плохой месяц – февраль, плохое время – поздний Рим, о котором была его любимая пьеса Леонида Зорина «Римская комедия (Дион)». Там сыграл он лучшую свою роль – поэта, древнеримского диссидента, и спектакль этот прошел в 1969 году единственный раз.
Дар абсурдизма и трагизма
И стало понятно – хотя и так было понятно, – что ведь можно и не дожить. Можно всю жизнь, все силы и талант вложить в то, чтобы будущее наступило, милосердие восторжествовало и здравый смысл рассеял тьму, – и не дожить до этого. Последние годы Юрского были трагическими: все завоевания его театра и его поколения были сданы буквально на глазах. Мрачны были его последние роли, мрачна его поздняя абсурдистская драматургия под псевдонимом Вацетис, катастрофичны были его последние пьесы «Предбанник» и Reception, в которых прямо говорилось о разрушении нашего мира, о всеобщем погружении в ад. Он родился весной, 16 марта, и до весны не дожил.
Юрскому всего было мало, он был универсально одарен и пробовал себя в литературе, театре, режиссуре кинематографической и сценической: снял блестящий фильм «Чернов», написал и поставил десяток жестоких и острых трагифарсов, сыграл десятки великих киноролей, лучшие из которых – Бендер в швейцеровском «Золотом теленке», Сорока-Росинский в «Республике ШКИД» Полоки и дядя Митя в фильме «Любовь и голуби». Он был одним из лучших Чацких ХХ века – в жутковатом дуэте с комсомольским Молчалиным Кирилла Лаврова: нервный, дерганый, катастрофически беспомощный Чацкий – против уверенного, улыбчивого, лощеного аппаратчика, который даже не удостаивает его вражды, просто дает добрые советы и улыбается снисходительно. Он был первым постановщиком «Фантазий Фарятьева» и исполнителем главной роли – на сцене того самого БДТ, где он узнал славу и всеобщую зрительскую любовь, того БДТ, откуда ему пришлось уйти.
Дар несгибаемости
Ленинградец, он был фактически изгнан из родного города, неусыпный контроль КГБ довел его до невроза, он написал обо всем этом страшный и сильный роман «Игра в жизнь» – и на долгое время фактически ушел из театра, сосредоточившись на сольных моноспектаклях; лучшего чтеца в семидесятых – восьмидесятых не было, он вернул на сцену Зощенко, читал Мандельштама и Бродского. Он перевел и поставил несколько пьес Ионеско – его перевод «Стульев» представляется мне идеальным. И все это время он неутомимо поддерживал всех гонимых – ходил на процесс Ходорковского и Лебедева, а потом на процесс Серебренникова. Подписывал протесты. Звонил всем, кого травили, – просто со словами поддержки. Все читал, отмечал все удачи, понимал, как важно вовремя сказанное ободряющее слово. Не был щедр на комплименты, никого не утешал, судил по строгому счету – тем весомее было сказанное и написанное им. В девяностые в горькой и точной статье признался, что утратил контакт со своим зрителем. В десятые этот контакт вернулся – но такой ценой, что радоваться было нечему.
Дар перевоплощения
Красавец, атлет, артист в идеальной физической форме, знающий наизусть тысячи стихо-творных и прозаических текстов, он вышел на сцену «Гоголь-центра» на фестивале актерского чтения в декабре прошлого года и без запинки, без пропусков, без текста в руках читал бабелевского «Фроима Грача» – последний и самый трагический из одесских рассказов; и Евгения Попова, и любимого Хармса. Юрский не любил реализма, давно перерос его. Любил он абсурд, острый гротеск, жестокую и язвительную насмешку, любил фантастические допущения и пародийные смещения. Его лучшая пьеса так и называлась – «Провокация» – о, как досталось там пошлякам старого и нового образца! Этот спектакль они играли всей семьей – он, его жена Наталья Тенякова и дочь Дарья. Вот был ансамбль, чудо взаимопонимания! Счастьем было смотреть, как они репетировали. И все-таки Юрский в жизни и Юрский на сцене – это были две совершенно разные сущности: я, казалось, хорошо его знал, представлял его возможности – и все-таки когда он буквально, вплоть до изменения голоса и роста, превращался в Сталина в спектакле «Школы современной пьесы» «Вечерний звон», это пугало до дрожи. То есть это буквально был не он, и ничего смешного в нем не было, а был космический холод и подземный ужас. Я пошел его поблагодарить за сцену, когда он не был еще разгримирован, – и не смог рта раскрыть.
Дар не быть старым
Он много болел, никогда не жаловался, выходил на сцену в любом состоянии – и немедленно приходил в идеальное рабочее состояние: Юрский всем своим обликом, всей своей шестидесятилетней театральной жизнью доказывал, что никакой старости нет. Эту возможность – сбросить годы, вернуться в себя – дал он Раневской, для которой поставил на сцене Моссовета последний ее спектакль «Правда – хорошо, а счастье лучше». Едва живую, ее привозили в театр; но она выходила на сцену в роли Фелицаты – и зал взрывался аплодисментами и хохотом, и это было последнее актерское счастье, дарованное ей. Юрский говорил: врачи запретили играть, этот концерт точно последний… А он опять был не последний. «Больше пьес писать не буду» – и писал. «Больше ставить не хочу» – и ставил. И доказывал любым своим появлением перед залом, что возраста нет и усталости нет, – пока человеку есть для чего жить, его не свалишь, не запугаешь, не растопчешь. Право, не знаю, кто еще так ясно свидетельствовал об этом.
Дар не впасть в простоту
Я не знаю, был ли Юрский добр в общепринятом, обывательском смысле: он был необыкновенно умен, остр, быстр, точен, наделен безошибочным вкусом и дьявольской наблюдательностью, разбирался в людях лучше опытнейшего психолога, сейсмически чувствовал время. И пока он жил и работал, легче было переносить окружающее, вязкое, неуклонно нарастающее безумие, потому что нужен компас, указывающий точное направление, нужен ориентир, на который можно сослаться. Юрский был великим актером, его так называли при жизни, это был в общем штамп: любой, кто видел его на сцене, кто помнил его Фому Опискина или его Шагала, не сомневался, что нам выпало счастье быть современником образцового артиста. Но помимо этого, Юрский был исключительно сильным, точным, нервным, храбрым человеком – интеллигентом той почти исчезнувшей породы, которые только и искупают собой всё. Ради таких, как он, терпят всех нас.
И когда я спросил его однажды на нашем вечере в «Прямой речи», понимает ли он, почему первая красавица БДТ выбрала именно его, он ответил с глубокой серьезностью: «Думаю над этим последние сорок лет». А вот потому и выбрала: потому что он был мужчиной, воплощением лучших мужских качеств, был одинаково свободен от конформизма и дуболомной, плоской простоты.
Наталья Максимовна, Дарья Сергеевна, вам сейчас труднее всего. Никаких утешений быть не может, но знайте, что мы с вами, что вечных расставаний нет, а то, до чего он не дожил, все равно будет. Будет. Последняя его реплика в «Дионе» была именно такой: «Ничего они с нами не сделают».
Лучшей эпитафии, лучшего девиза, лучшей надписи на личном гербе не сочинить.
Андрей Максимов. Бессмертие как информационный повод
Российская газета — Федеральный выпуск № 41(7799) https://rg.ru/2019/02/24/maksimov-pochemu-smert-eto-informacionnyj-povod-a-bessmertie-net.html
А правда, почему смерть — это информационный повод, а бессмертие нет? Человек уходит, и о нем начинают писать, вспоминать. Это понятно. Прекрасно и здорово. Повод есть. Ужасный, но есть. А потом?
Сразу — трудно. Невозможно поверить и осознать. Сразу. Да и сейчас — тоже… Живое общение превращается в мемуары… Этот переход надо пережить.
В последний раз мы виделись с Сергеем Юрьевичем Юрским за несколько месяцев до его ухода. Богатый питерский человек затеял интеллектуальный клуб для своих сотрудников, который я вел некоторое время и куда пригласил Юрского поговорить и послушать, как он читает стихи. Он был подтянут, прекрасен, остроумен и красив. Ничто не свидетельствовало о болезни.
О состоянии современного театра он говорил печально и жестко. О спектаклях, которые сделали близкие ему люди: «Это моя личная трагедия». О том, что в искусстве главный тот, кто держит паузу, поэтому в кино главный режиссер, а в театре — актер. И вот актер уходит из театра. Сегодня, говорил Юрский, даже сценограф или художник по костюмам может значить в театре больше, чем актер. Актер ушел не на второй, а на десятый план. И это значит, что театр гибнет.
Юрский часто говорил об этом. Его не слышали. Уважали, но не слышали. Его невозможно было представить председателем жюри «Золотой маски» или какой-нибудь другой премии. Он всегда был абсолютно отдельным и самостоятельным. Подотчетным только Богу и близким людям. Неудобный человек.
После ухода о нем написали множество прекрасных и справедливых слов. При жизни, в последние годы особенно, его старались не замечать. Критика относилась к нему снисходительно и довольно высокомерно.
Его прозу любил — и любит — читатель, но ощущение, что за серьезного прозаика его особо не считали. А зря. Перо Юрского своеобразно, как и его актерский дар. Прочитайте хотя бы его книгу «В безвременье». Герои повестей, составивших этот сборник, — интеллигенты, переживающие время безвременья. Абсолютно свой взгляд, совершенно ни на кого не похожий язык.
За Юрским — что справедливо — утвердилась слава великого актера. Ко всем остальным его занятиям «специалисты» относились с некоторым снисхождением, как к понятной слабости гения. В нашей стране, если художник занимается несколькими занятиями сразу, он вызывает подозрение: уж не дилетант ли он? Сейчас уже можно сказать: Юрский не был дилетантом. Он был гением во всем, что делал.
Давно, в 1991 году, когда я работал в газете «Россия», мне удалось напечатать большую подборку стихотворений Сергея Юрского. Это была первая большая публикация его стихов, и он, конечно, очень радовался ей. Но как радовался читатель, открывший для себя в любимом актере настоящего поэта!
Когда Юрский подарил мне книгу «В безвременье», он написал: «Безвременье мы переживали вместе». И это так. Я ходил на репетиции к мастеру, и уроки, полученные мной, стали главными в освоении мной режиссерской профессии.
Репетиции Юрского — это уроки абсолютно уважительного отношения к актеру. Я не видел, чтобы Юрский давил. Он старался раскрыть актера, найти в нем что-то такое, о чем сам артист, возможно, и не подозревал. Он был великим учеником великого Товстоногова, уроки мастера были им хорошо усвоены.
Первый спектакль, который Сергей Юрьевич поставил в Москве — «Тема с вариациями» Алешина. Юрский, Терехова, Плятт — вот такая была компания. Это был мощный, невероятный спектакль. Потом эту пьесу Юрский ставил в Японии, и главную роль сыграла великая Комаки Курихара.
Юрский вернулся из Японии с кинокамерой, которая по тем временам была игрушкой редкой. Не знаю, может быть, тогда у него зародилась идея снять фильм? И он снял. «Чернов» — абсолютно замечательная и абсолютно недооцененная картина. Я помню, как долго не мог Сергей Юрьевич найти актера на главную роль. Нужен был типаж, не востребованный в те годы (фильм вышел в 1990 году): интеллигент средних лет, на лице которого отражались боль, горечь, метания его судьбы. И тогда вместе с Натальей Максимовной Теняковой они придумали… Да! Придумали!.. Андрея Смирнова — знаменитого режиссера, который никогда до этого не снимался в кино.
Может, если бы фильм был принят более благожелательно, Юрский бы снял еще? Кто ж теперь знает…
После ухода от Товстоногова Юрский решил никогда больше ни у каких театральных режиссеров не играть. Правда, было несколько исключений. Первое — «Гедда Габлер», которую ставил один из самых знаменитых учеников Товстоногова Кама Гинкас. Это был невероятный, какой-то нездешний, категорически несоветской и несовременный (1983 год) спектакль. Настоящая, подлинная, глубокая трагедия, в которой не происходило борьбы хорошего с еще более лучшим, но затрагивались самые главные, глубинные стороны человеческой жизни. Конечно, это была стихия Юрского: глубоко, искренно, подробно. Это именно так, как он любил и ставить, и играть.
Слово «интеллигент» для многих и сегодня звучит едва ли не оскорбительно. Сергей Юрьевич Юрский был подлинным интеллигентом: глубоким, абсолютно честным, работящим, бесконечно мающимся человеком, которому всегда болит все, что происходит с его народом и с его страной. Он стал и певцом интеллигенции. О ней — и его спектакли — вспомним, например, его интерпретации Ионеско или постановку о Марке Шагале — и его фильм, и его проза, и его воспоминания.
Спасибо, Сергей Юрьевич! С бессмертием Вас!
Михаил Нисенбаум. НА ПРОЩАНИЕ
Получилось так, что в последний месяц мы разговаривали часто, иногда — каждый день. Что значит говорить с Сергеем Юрским? Если сравнить разговор с дыханием, то беседа с ним — это как если бы после долгих часов, а точнее, недель, тебе разрешили снять запревший резиновый противогаз и вдохнуть свежий холодный воздух. В таких разговорах была радость точности и живая тяга искренности. Юрский всегда говорил то, что думал. Интереснее всего было наблюдать, как это думание происходит — здесь, сейчас, в пылу беседы. «Обмен веществ» — это его словечко. Голос Юрского я услышал впервые ребенком — Сергей Юрьевич ведь, по сути, ровесник моих родителей. И не было ни единого разговора, когда я бы забыл о том, что происходит чудо — вот этот голос с детских пластинок и радиопередач разговаривает со мной, причем разговаривает как с равным (я никогда себя равным ему не считал).
Римляне не говорили об ушедшем «умер». Они говорили: vixit, «прожил». Юрский прожил жизнь серьезно и честно, не давая себе послаблений, не подгоняя систему координат ни под эпоху, ни под круг общения, ни под возраст. Если ему казалось, что книга, спектакль, фильм его товарища не удались, он говорил об этом в лицо. Поэтому похвала его всегда весила больше других.
Не могу собрать мысли. Какие-то мелочи, пустяки вспоминаются. Как после спектакля он бережно убирает в коробку свои концертные туфли. Как идет по зимней улице с не вполне стертым гримом. Как улыбается, показывая крупные, словно под такую улыбку устроенные зубы. В середине января он вдруг сказал:
— За семь лет все клетки в организме человека меняются, так что одного человека сменяет другой. Со мной такое происходит в двенадцатый раз. Это и отношений человека касается. Наташа за время нашего брака менялась семь раз. Я жил не с одной, а с семью разными женщинами. На мое счастье, все семь мне нравились.
Он так очаровательно говорил о жене «Наташа», словно в этом имени был маленький круг света, при котором только и можно жить. Юрский знал, что я всегда говорю: «Наталья Максимовна». Но называл ее Наташей, словно впускал в этот круг и меня.
До сих пор не понимаю, как это: никогда больше не услышать в трубке радостное: «Привет, Миша!» и, на вопрос, «Можете ли вы говорить», торжественное:
— Я всегда могу говорить, я свободный человек.
Вчера это непонимание приняло форму ропота, протеста против того, что вот у такого важного и живого человека забирают жизнь, в отличие от… Но сегодня думаю: какое чудо, что мне были подарены эти тринадцать лет, когда я мог слышать фаготы, гобои, валторны его голоса, видеть все его спектакли, пройтись с ним по выставке, говорить, понимать, быть услышанным и понятым.
Такой вот утешительный платочек к моему личному концу света.
Светлана Крючкова
http://oteatre.info/ushel-iz-zhizni-sergej-yurskij/
«Юрский был первый мой режиссер (первой ролью Светланы Крючковой была роль Любы в спектакле «Фантазии Фарятьева») в Петербурге, тогда Ленинграде, – поделилась с журналом ТЕАТР. народная артистка России, актриса БДТ им. Г. Товстоногова Светлана Крючкова, – и с тех пор я полюбила его по-настоящему, как можно любить гения – потому что он был гений. Он работал необычно, у него репетиция могла идти пять часов, а могла час, но в этот час он находил то единственно верное. Для него на сцене был важен каждый миг, каждая интонация, потому что он говорил об очень глубоких вещах. Он говорил о таких вещах, о которых мы только молчим, мы боимся признаться себе в этом, мы думаем об этом, потому что душа жива. Пока душа жива, человек совершенствуется и становится лучше и чище. Сергей Юрьевич, конечно, очищал наши души и делал нас людьми. Кроме всего прочего, он никогда не подавал руку подлецу, и мог в лицо сказать ему, что он подлец. Он был совестью театра, он и Наташа Тенякова. Сейчас таких людей нет, мне кажется – все боятся, все тихо сидят, лишь бы не трогали.
Он непревзойденный был чтец. Я считаю его и Мишу Казакова своими учителями в чтении стихов, но я не могу достичь таких высот текста. Это то, что называется озарение, это не дано человеку узнать, не дано человеку выучить, это просто приходит к нему внезапно. Но читать, проявляя суть того, о чем писал поэт, я училась, конечно, у них. И то, что сейчас я много читаю – это благодаря во многом Сергею Юрьевичу. Я бегала на все его классические вечера, еще когда не работала в театре. У него был невероятный Пушкин. Так как он читал Пушкина, его не читал никто. Для меня Пушкин – это Сергей Юрьевич. Точно так же, как для меня Остап Бендер – только Юрский.
Он был большой личностью, он прекрасный был режиссер, вы вспомните его «Стулья» Ионеско! Это же невероятно талантливо! Невероятно сложная драматургия, абсурдистская. Как они гениально играли с Наташей Теняковой. Я, к сожалению, не успела увидеть «Шагала». Я всегда говорю зрителям: «Не говорите, что у вас день рождения или встреча с подругой, поэтому вы пойдете в следующий раз. Следующего раза может не быть. Если вас зовут в театр, бросайте все и идите, потому что можно не успеть.’
Александр Филиппенко
То, что уходит от нас вместе с Сергеем Юрьевичем Юрским – невосполнимо. Это потеря вселенская… Знаете, как планета оторвалась… и улетела.
Я не говорю о потере для российского театра (об этом напишут театроведы в энциклопедиях), я говорю о Качестве. Где Юрский – там Театр. Там уважение к актеру, дружеское участие, умная ирония.
Уходит тот театр, который близок мне. Уходит порядочность, интеллигентность и чувство театрального товарищества. Меня всегда восхищало его неумение и нежелание быть «великим» — поэтому он был великолепным и неповторимым.
Уходит эпоха.
Vladimir Emelianov
Юрский был универсальным явлением искусства. Его судьба зашифрована в спектакле «Горе от ума». В его Бендере проглядывал Чацкий. Юрский не просто был великим актером. Он был самым интеллектуальным русским актером XX века. Только Юрский из всех актеров смог ответить на стихотворение Бродского собственным стихотворением. Только Юрский мог читать со сцены цветаевский перевод «Бесов» на французском языке. Только Юрский объединял в своем искусстве театр и цирк, концертную эстраду и кино, режиссуру и ремесло писателя. В Юрском высочайший интеллект соединился с исключительной биомеханикой, которой позавидовали бы актеры Мейерхольда. Он знал и умел не в частном ремесле, а в синтетическом искусстве абсолютно всё.
Трагедия его жизни — изгнание за ум из Ленинграда. Юрский шел в наследные принцы БДТ, показав исключительное умение ставить спектакли. Можно допустить в театре талантливого актера, который плохо ставит. Но оставить в живых умного актера, который ставит на уровне Мастера, совершенно невозможно. Мастеру это не нужно.
Золотой период Юрского — конечно, БДТ, Ленфильм и Ленинградское телевидение 60-х. Его Чацкий, Кюхля, его маски из «Интервенции», его Викниксор, в конце периода — Бендер. Его спектакли на телевидении — «Большая кошачья сказка», «Фиеста». Его спектакли в БДТ «Мольер» и «Фантазии Фарятьева». Тогда же начались и выступления с чтением Пушкина. И совсем неожиданные вечера — с шестой главой только что вышедшего романа «Мастер и Маргарита». Все это за двадцать лет (1957-1978).
Потом ненависть романовского обкома к другу диссидентов наложилась на дискомфорт главного режиссера. Умных актеров не прощают. Тем более начинающих умных режиссеров, пишущих стихи. Юрский оказывается в Москве, и в первые годы там создает несколько киношедевров: Груздев, Импровизатор, дядя Митя. Потом начинается режиссура: «Орнифль», «Чернов», «Игроки».
И тут наступает остывание. Что-то меняется в составе воздуха эпохи и в существе актера. Догорают остатки ленинградского периода. Нужен новый рывок, даже трюк. И появляется уникальный жанр, свидетелем которого я был. Возникают «иерусалимские концерты». Юрский действительно становится пушкинским Импровизатором. Ему подают записки с названием произведения, и он тут же его читает. Забыть это нельзя. Пушкин вдруг сменяется Шукшиным, Шукшин — Евгением Поповым, а Попов — Мандельштамом, Бродским, Блоком, Цветаевой. Под занавес Юрский читал свое стихотворение, отвечавшее на стихи Бродского. И, право, разницу поэтических талантов в этом диалоге никто не чувствовал.
А в нулевые, когда замолкли иерусалимские концерты, а постановки абсурдистских пьес сменились спектаклями про Сталина, он вдруг совершил еще один рывок вперед. Сыграл двух отцов — отца Базарова и отца Бродского. И это снова были шедевры, напомнившие ленинградский период Юрского.
Он был удивительно похож на Пастернака и олицетворял своим видом и своим словом всю русскую интеллигенцию. С ним сбылись многие его роли. С ним не сбылись его надежды на БДТ. Он прожил половину жизни в городе, который был для него убежищем, вряд ли любимым. Его жизнь была трагедией. Он был герой. Но вряд ли он может служить примером. Потому что в области интеллектуального синтетического искусства равных ему нет.
Елена Скульская «Я решил никогда не быть официантом»
https://www.novayagazeta.ru/articles/2019/02/08/79476-ya-reshil-nikogda-ne-byt-ofitsiantom?
В последний раз я видела Сергея Юрского на юбилее «Новой газеты». Он тогда (совсем недавно) говорил, что, просыпаясь утром, думает: «А ждет ли меня что-нибудь хорошее сегодня?» И если это день выхода «Новой», то улыбается…
Мы познакомились в Таллине, много лет назад, Сергей Юрьевич выразил желание встретиться со мной, поскольку ему понравилась моя книжка об отце. Для Сергея Юрьевича, как и для меня, отец был важнейшим человеком в жизни; мне потом доводилось бывать на вечерах, которые Юрский устраивал в его честь: это были концерты талантливые и одновременно рождавшие щемящее чувство потери…
Сергей Юрьевич уверял (таковы были законы Серебряного века), что не должно быть никакого зазора между человеческими и актерскими качествами, то есть не считал, что талант, как война, все спишет. Он требовал от себя абсолютной человеческой чести и порядочности и даже думал, что его успех и слава обеспечены не только его дарованием, но и той поведенческой строгостью, которую он себе вменял в обязанность.
На мой вопрос: «Чем бы вы пожертвовали во имя искусства?» — он отвечал поразительно лапидарно, страшно и великолепно: «Всем!»
Молва не закрепила за ним ни одной сплетни, ни одной сомнительной истории, и, перефразируя Монтеня, можно сказать, что если прикоснуться к позолоте его образа, то краска не останется на твоих руках.
Во время одного из его гастрольных приездов в Таллин мы разговорились о роли художника в обществе; я сказала, что писателя больше не спрашивают «В чем смысл жизни?». Сергей Юрьевич сказал, что он бы охотно ответил на этот вопрос:
— Смысл, наверное, в том, чтобы догадаться, зачем все это было… (продолжает) Я стал употреблять термин, то ли приснившийся мне, то ли прочтенный где-то, не знаю… Даже не термин, а формулу — «чистый звук». Я понял, что эта формула лучше всего описывает мою зрительскую радость, восторг, когда абсолютно точно взята нота без всяких мешающих обертонов. Здесь еще очень важна ритмическая безупречность, чтобы длина ноты была не очень велика, не очень мала, а совершенно точна. Я постепенно стал характеризовать этим понятием и вещи, которые не звучат. Картины. Я сейчас реже хожу в музеи, но раньше ходил часто, был поклонником классики, порой приходил в восторг от модерна, выбирал не между школами и направлениями, но между чистым и загрязненным звуками. Так и в театре. Ты зачем занимаешься этим делом всю свою жизнь? Чтобы достичь чистого звука. А чем ты слышишь этот чистый звук? Всеми чувствами. Включая шестое.
В таком разговоре о смыслах всегда сегодня неизбежно касаешься и темы изменившихся ценностей, все это произошло прямо на наших глазах. Я спросила, не изумляет ли его похвала богатым в записных книжках Цветаевой? Она утверждает, что ей нравятся богатые. От богатых, как от царей, — пишет Цветаева, — ничего хорошего не ждешь. Поэтому когда они произносят хоть что-нибудь человеческое, немедленно приходишь в восторг. Если нельзя быть Человеком, Личностью, Художником, то нужно быть хотя бы богатым… Это написано в 1919 году.
Сергей Юрский ответил:
— У меня нет доказательств, но мне кажется, что в мире богатства искусство не нужно. То, что называется дизайном, не является частью живописи. Либо то, либо другое. Некоторое время, конечно, можно балансировать. Можно создать нечто вроде варьете с подачей горячих и холодных закусок во время представления, и даже будет недурно. Но потом либо увольняют официантов, убирают столики и говорят, мол, извините, но у нас тут будет театр, либо артистам сначала предлагают немножко научиться быть официантами и обслуживать по меню, причем вежливо обслуживать, а потом не освоивших это дело увольняют, а остальных продолжают называть артистами. Это качество сегодняшних театральных взаимоотношений. Многие коллеги моего возраста, прошедшие тот же путь, что и я, относятся к нынешней ситуации очень легко и утверждают, что искусство, наконец, заняло положенное ему место в обществе. Эта гипертрофия литературы, гипертрофия театра, которая была, — говорят они, — это все от бедности нашей, а теперь мы богатые.
А я все-таки не понимаю, кто именно богатый? Да, спектакли стали необыкновенно богатыми и дорогими по оформлению. Приобрели ли они нечто новое и достойное? Я этого не вижу. Более того, я замечаю некоторую удивительную зависимость, которую не могу доказать: слишком дорогой спектакль каким-то странным образом лишен духа. А мне говорят: да ерунда собачья, просто всё наладилось…
Конечно, я дожил до того возраста и достиг той меры известности, когда можно, ни о чем не тревожась, ожидать различных знаков почтения и идти в звезды с соответствующей важностью на лице. Моя раздражительность не позволяет мне занять эту позицию… Старый официант всегда вызывает особое сочувствие и горечь, порой кусок в горло не лезет, когда смотришь на угодливого старичка… Если ты не был официантом всю жизнь, а на старости лет тебе предлагают эту должность за очень хорошие гонорары, то раздражаешься… А раздражаться нехорошо; в раздражении есть осуждение — дескать, и ресторан плохой, и меню скверное, и официанты отвратительные, и хозяин мне не нравится…
Что ж получается? Я призываю сократить зарплаты артистам? Нет. Я просто наблюдаю и несколько теряюсь. Меня убеждают, что сегодня те, кто талантливы, — богаты, к ним все приходит, а те, кто бедны, — просто неталантливы. Те, кто богаты, нужны людям, те, кто бедны, людям не нужны. И все на месте. И все хорошо. А исключения? Да не будем заниматься исключениями, давайте заниматься правилами! Я во все это не могу поверить, поскольку я не ослеплен готовыми решениями, готовыми клише, я пока еще смотрю на мир собственными глазами. Я очень много езжу, я вижу страну и вижу страны; много-много городов России, которые совершенно не похожи на Москву…
Сегодняшние «джунгли» с их жестокими законами мне интересны, но они меня тревожат. Мне кажется, что в их зарослях прячутся жуткие существа.
Иногда, преодолевая страх, я к этим существам приближаюсь: разглядываю в бинокль или просто подхожу. И что же? Смотрю — люди. Это мне только издалека казалось, что они чудовища. А отходишь, слышишь звуки, которые они привычно издают, наблюдаешь их повадки, их взаимоотношения, узнаешь о предложениях, адресованных тебе самому, мол, заходи почаще, сделай-ка для нас то-то и то-то, и понимаешь, — нет, все-таки чудовища!
Мне всегда казалось, что в искусстве есть некий небесный отголосок. Если это так, то оно выживет. А если нет, то оно превратится во что-то, может быть, даже очень полезное, красивое, эстетизированное, но уже не искусство… А мне бы хотелось, чтобы в искусстве сохранился отголосок вечного, истинного, абсолютного. И я не могу смириться с тем, что Бог — деньги, и все нормально. Я мог бы тоже жить богато, но я действительно не хочу. Мне противно. Противно тому самому чистому звуку, о котором мы с вами сегодня говорим. Когда кто-то становится богатым, я начинаю его заранее подозревать в том, что он удаляется от чистого звука. И пока я, к сожалению, ни разу не ошибся…
— Как вы думаете, почему жанр разоблачений пользуется таким спросом? Почему многие жаждут услышать последнюю и чаще всего отвратительную правду о великом человеке?
— Зависть. Просто зависть. Зависть начинает следствие и непременно находит какие-то доказательства своей правоты: пожалуйста, кумир оказался либо пьяницей, либо наркоманом. Скажем, я в своей жизни был знаком как минимум с несколькими людьми абсолютной, безупречной порядочности. Назову Плятта, Попова, Никулина, Копеляна. Но меня непременно перебьют, махнут рукой: да ладно тебе! Не такие уж они безупречные! И пойдут, и пойдут разоблачать, придумывать, строить. Совершенно исказят облик. Сделают, например, из Раневской заурядную матерщинницу, и больше ничего за ней не оставят… Постепенно возникла даже такая как бы примиряющая стороны теория: если человек бесчестный, низкий, то, вероятно, одаренный и интересный, а если честный и порядочный, то, скорее всего, скучный и бездарный. Это ужасная позиция. Так нельзя!
Разумеется, сентиментальная дребедень — показывать только хорошее. Полный взгляд видит и зло мира, и зло в каждом человеке, и поле битвы добра и зла, как же иначе? Вопрос в том: где находится сам автор?
Мне кажется, отгадка в том, чтобы рассматривать качества личности не в арифметическом их перечислении, а в динамическом сочетании. Когда я работал с Товстоноговым, то прекрасно видел и его властность, и жестокость, но видел и то, что он прекрасный руководитель, большой художник… Когда-то мне довелось работать, а потом и дружить с польским режиссером Эрвином Аксером, ставившим в БДТ «Карьеру Артуро Уи» и «Два театра». Эрвин говорил, что все великие люди были порочны: вот у того был такой ужасный изъян, а у этого такой. Однажды я осмелился спросить: «А какой же чудовищный порок свойствен вам?» Он ответил: «Так я и не великий…» Полагаю все-таки, что Эрвин Аксер режиссер великий, что, разумеется, ему свойственны были недостатки, но он был гармоничным человеком — так сочетались в нем различные свойства… Это красивая скульптура может быть красива со всех сторон, как ее ни обходи, а живой человек меняется в зависимости от ракурса… Сегодня признаком лихости, витальности считается дурная репутация. Испоганить себя, пустить под откос, вываляться в грязи… Никого не интересует, как играет актер, важно только, как он ведет себя с женщинами, с начальством, как одевается, на какой машине ездит…
Я бесконечно дорожу своей несвободой, своей зависимостью от своей репутации. Я никогда не буду сниматься в рекламе, не возьмусь за роль в пошлой пьесе или пошлом фильме.
Я даже отказался от прекраснейшей завидной роли — сыграть старого Генри Миллера — талантливого, скабрёзного, непристойного… Мне нельзя. Я дорожу своей несвободой!
…На моей книжной полке стоит ряд его книг с дарственными надписями. Ни одной банальной или тривиальной. Осмелюсь процитировать самую дорогую, поскольку она имеет отношение ко всем нам, вспоминающим в эти дни великого артиста: «Дар творить неотделим от дара любви…» Речь идет о том самом чистом звуке, за которым следовал всю жизнь Сергей Юрский и вел за собой зрителя и читателя. Этот зритель и читатель каким-то образом догадывался, что он любим Художником (зритель и читатель всегда откуда-то это знают), и откликался восторгом, смехом, слезами, аплодисментами, робкими попытками и самому стараться быть порядочным человеком.
Елена Горфункель. Интеллектуал и эксцентрик: памяти Сергея Юрского
9 февраля 2019, Ведомости. https://www.vedomosti.ru/lifestyle/articles/2019/02/09/793703-pamyati-yurskogo
Он был любим народом и людьми искусства. Вообще людьми. Для тех, кто ходил в театр, это был Чацкий, Тузенбах, профессор Полежаев, Мольер. Для киноманов – Чудак с Памира, Остап Бендер, дядя Митя. С экрана телевизора он появлялся как Кюхельбекер или инженер Груздев. В концертных залах был Онегиным и лирическими героями русских поэтов, персонажами прозы от Пушкина до Шукшина.
Он писал пьесы и ставил Эжена Ионеско, Сэмюэля Беккета и Ингмара Бергмана. Всеядность? Разнообразие? Не так все просто. В явлении Юрского, большого актера ХХ в., необычайно было сочетание эксцентрики и интеллекта. В первой роли, еще со студенческой скамьи, на сцене БДТ, он сыграл Фердыщенко – кривляку, пошляка с претензиями на оригинальность из «Идиота» Достоевского. И тут же, на той же сцене – современного парня с необузданным темпераментом из пьесы Виктора Розова «В поисках радости». Он опередил сверстников, сразу вырвался вперед, находил свои роли, своих авторов, своих женщин безошибочно – благодаря интуиции, обаянию, смелости и ясности сознания.
В БДТ он прожил как-никак двадцать лет. Здесь у него, как у других великих актеров товстоноговского БДТ, была своя миссия. Он, актер и человек, стал проводником свободного мышления задолго до перестроек. В БДТ он сыграл Чацкого, о котором написаны тома и еще будут писать. Этот Чацкий три года прожил за границей, а когда вернулся, то в ужасе увидел Москву, фамусовскую Москву, другими глазами – как позорную, затхлую провинцию. Было от чего упасть в обморок. Чацкий падал и навлекал на себя чуть ли не проклятия староверов от театра. Этот Чацкий говорил от лица молодого поколения.
Молодые герои Юрского олицетворяли новизну – до абсурда, до трагифарса, до патетического отрицания. Эльдар Рязанов выбрал его для роли «человека ниоткуда» в комедии того же названия. Простодушный Чудак оказывался умнее умников на равнине. Он понял, что нужно делать: «Я пойду, чтобы научить их быть людьми». У Юрского была похожая сверхзадача. Он не поучал, он играл, как будто перебирая в руках маски и по мере надобности меняя их на своем лице, а заодно и телесно преображаясь. В этом смысле он был похож на эксцентрика Аркадия Райкина: у обоих театральность стала универсальным языком искусства.
Чацкий Юрского по облику, по способу жить и чувствовать – студент. Юрский и сам начинал студентом ЛГУ, он был студенческого племени и более ленинградцем, чем москвичом. В Ленинграде прошли самые счастливые годы его творческой жизни, и в Ленинграде же его ждали самые большие злоключения. Обкому партии не нравилось его лицо на экране, на сцене. Как было принято в таких случаях – лицо «не рекомендовали» к показу. Георгий Товстоногов, бесконечно ценя актера Юрского, ревновал его к режиссерским опытам в БДТ.
На ленинградском телевидении Юрский сделал спектакль «Фиеста» по Хемингуэю (Хэм – кумир шестидесятых!), где в одной из главных ролей снял Михаила Барышникова. Переехав изгнанником с семьей в Москву, он нигде и никогда не позволял себе и другим усомниться в главном режиссере своей биографии Товстоногове. Иное дело власть и ее деяния. Ей он не прощал, хотя не числился ни диссидентом, ни оппозиционером. Он умел не замечать мелких уколов судьбы, он всегда оказывался выше, как Гулливер, – и жизненных дрязг, и императоров.
Говоря об эксцентрике в сочетании с умом и интеллигентностью, можно вспомнить историю с профессором Полежаевым в «Беспокойной старости». Профессору под восемьдесят, Юрскому чуть больше тридцати. Это была роль на уровне Николая Черкасова в фильме «Депутат Балтики». Но не только. Юрский отказался играть со старым текстом пьесы Леонида Рахманова, потому что текст превратился в сплошное идеологическое клише. И БДТ пошел навстречу Юрскому: самое устаревшее в пьесе купировали. Зато так называемая возрастная роль заблистала совершенными и свежими красками, очарованием преображения со всеми деталями, находками и остроумием. Его Полежаев – настоящий русский интеллигент в чрезвычайных обстоятельствах. Его Полежаев – смешная старческая детскость.
Даже в инженере Груздеве («Место встречи изменить нельзя» Станислава Говорухина) Юрский предъявляет зрителю острый ум, нравственную нетерпимость вместе с виртуозной характерностью. Во многом это трудная и спорная роль. Груздев ведет поединок с Глебом Жегловым, интеллигент – со следователем сталинской хватки. Актеры для зрителей 1980-х находятся в разных временах: Жеглов – в прошлом, там его правота, а Груздев – в будущем. Он правды еще не дождался, но пророчит о ней. Они непримиримы. И Юрский, вернее, его Груздев, отчаянно и до последнего сражается с Высоцким, вернее, с его упрямым Жегловым. Сколько ни смотрю сериал, до сих пор не знаю, кому отдать предпочтение, – такова убедительность и позиций, и исполнительской харизмы.
В каждой роли Юрский был новым и каждую роль продумывал и просчитывал как режиссер. Его актерский дар повиновался великолепному интеллекту. Он был любопытен и открыт всему новому. Кто, кроме него, мог спросить: «А вы видели английского «Евгения Онегина»? Не видели? Обязательно посмотрите, очень интересно». Он имел в виду фильм Марты Файнс с Рэйфом Файнсом в главной роли, который у нас прошел совершенно незаметно. Он заинтересовал актера, который читал и играл пушкинский роман по крайней мере в пяти вариантах – на телевидении, на эстраде. Сергей Юрский знал тайну вечной жизни духа. И с этой тайной он покинул нас.
Семен Лосев. Сергей Юрский. Всполохи Страстной бульвар,10 Выпуск №9-219/ 2019, Театральная шкатулка
О Сергее Юрском вспоминает художественный руководитель Старооскольского театра для детей и молодежи им. Б.И. Равенских Семен Лосев.
Несмотря на то, что я почти все 70-е стажировался в БДТ, мне не удалось видеть, как репетирует Сергей Юрьевич Юрский. Все знаменитые роли в театре, которые я видел многократно — Чацкий в «Горе от ума», Адам в «Божественной комедии», Часовников в «Океане», профессор Полежаев в «Беспокойной старости», Илико в «Я, бабушка, Илико и Илларион», Эзоп в «Лисе и винограде», Виктор Франц в «Цене»Артура Миллера, Король Генрих в Шекспире, Мольер в булгаковской пьесе — были уже сыграны.
О Сергее Юрьевиче написано и показывается по телевидению столько, что я вряд ли могу что-то добавить.
Может, какие-то детали, штрихи.
Мне посчастливилось в 1962-м увидеть премьеру «Горе от ума». У меня друг — сын актрисы, поэтому была счастливая возможность попадать в БДТ. Занавес, знаете, как открывался? Не вверх, не в стороны, а вот так, исчезал по диагонали. И в воздухе писало перо — «Черт меня догадал с умом и талантом родиться в России». Всегда «Горе от ума» было черно-белым. А тут — буйство красок. Вся труппа на сцене, сверху донизу, замерла, будто манекены. У нас историю костюма читали в подвалах Эрмитажа. Старушка ругалась: «В БДТ эпоха смещена! Вот какие должны быть фраки! Вот какие платья! А у Товстоногова цветник! Безобразие!» А Товстоногову надо было сбить каноны, смахнуть пыль со старой пьесы и прочесть ее, как новую. Персонаж — позиция: как дальше жить? Черно-белая гамма сужала поле, не давала выразить палитру самого Грибоедова. Товстоногов в решении костюмов сместил эпоху, но остался верен духу автора. Но главное — это общение через зал. Вы помните у Пушкина — он не любил пьесу Грибоедова, считал, что Чацкий мечет бисер перед свиньями. А Товстоногов придумал элементарный ход, оказавшийся гениальным! Не Фамусову, не Молчалину, не Скалозубу, а в зал! И как просто был задан этот закон. Оживал старичок со свечой: «Сегодня мы впервые показываем пьесу господина Грибоедова «Горе от ума». Действующие лица: Фамусов… и так далее». Оживали и уходили. И вот эти заданные условия игры последовательно, логично и неожиданно позволяли бороться не между собой, а за мнение зрительного зала. Тут нужно помнить, что это были времена последнего периода правления Хрущева, погрома выставки художников-модернистов, да и писателей, крика с трибуны на Андрея Вознесенского: «Он, мол, гордится, что не член партии. Пожалуйста, можем помочь убраться из страны!» Какую же безоглядную смелость проявил Товстоногов! Мне кажется, этим приемом он закрыл решения всех последующих постановок «Горя от ума». Если не через зал, то Пушкин прав — «бисер перед свиньями». А если через зал, то плагиат. Как же это было точно! Вот сейчас Фамусов что-то скажет. Но он не торопится. Маленькая пауза. Полицеймако выходит на авансцену и, мол, вы же меня понимаете, интимно так, органным басом: «Собрать бы книги все и сжечь». Аплодисменты. Потихонечку, потихонечку нарастая и до бури! Или точно так же Юрский-Чацкий. Пауза. Выход. И вопрос: «А судьи кто?» Вдруг с ужасом стал понимать, что это подпольная антисоветская пьеса. Партер поначалу в страхе молчит. А с галерки и балконов овация, да такая, что не давали играть. Или, например, сцена Чацкого и Молчалина. Не между собой, а к зрителям. Чацкий: посмотрите на Молчалина, какие там думы о переустройстве России? Очаровательный приспособленец, примитивнейший образ мыслей, неужели с такою мелкою душою любим? Молчалин: ну посмотрите на Чацкого, вроде, симпатичный человек, но сгорит, жалко его — идеалиста, чем бы помочь? Но что творилось в зале? Буря! Политический капустник на основе классики! Это был спектакль- взрыв! Общество раскололось на защитников Юрского и противников! По радио в прямом эфире диспуты о спектакле. По телеку все время скучнейший фильм-спектакль со стареющим героем Царевым, а тут молодой, неуклюжий, бунтующий, живой Кюхля. Извините, какой такой неуклюжий? А это знаменитое падение Юрского в конце спектакля? До сих пор не могу понять, как он это технически делал? Раз — и лежит. Как статую уронили. Мгновенно. Ни одного лишнего движения. Ни ногами! Ни головой! В зале: «Ах!» и разгадывали: «Подушка, что ли, в паркете, чтоб затылком не ударился?» А потом, приподнявшись, сидя на полу, слуге: «Карету мне». Слуга ухо к нему, мол, что? И Юрский тихо, как другу: «Карету». И до двери Чацкого — сломленного, на грани инфаркта — провожал слуга. А в зале черте что! Люди в голос: «Чацкий повержен? Как это так?» — «Да что себе БДТ позволяет? Чацкий всегда уходил с поднятой рукой вверх, в знак победы!» А мы — молодежь — никого не слушая, срывали голоса: «Браво!»
Этот спектакль — не просто удача, не просто театральное событие, где гармонически все сошлось: и ответ А.С. Пушкину товстоноговским решением, и идеальное распределение, воплощение, — это беда. Беда для тех режиссеров, кто хочет ставить грибоедовскую пьесу. Кто хочет сыграть Чацкого. Так не бывает на театре, но так случилось — тема оказалась исчерпана, закрыта. Надолго ли?
Недавно в интернете наткнулся на сохранившуюся с 60-х годов радиопередачу «Вокруг Чацкого». Фрагменты записи 5-го представления спектакля БДТ «Горе от ума». Скачал, слушаю и ничего не понимаю. Сколько времени прошло? 57 лет. Как же так? Театр же развивается. Способ общения должен, просто обязан стать архаичным. Но никакой архаики не слышу. Абсолютно современное звучание. А лучшего Чацкого, чем С.Ю.Юрский, нет.
Сейчас, посмотрев фильмы, где снимался Сергей Юрьевич, услышав, как его голосом говорит Жан-Поль Бельмондо или Челентано, трудно поверить, что в юности у него при явных способностях — он блестяще сыграл Хлестакова в знаменитом студенческом театре Ленинградского университета, — была ужасающая дикция.
Даже, когда в БДТ он играл Чацкого, критики указывали и Юрскому, и Товстоногову на этот вопиющий недостаток.
Юрский услышал сумму претензий, и, что называется, стал делать себя.
Он не просто занимался специальными упражнениями — камни во рту, скороговорки и т.д., он — начитаннейший человек — стал выбирать близких по духу, по мировоззрению авторов для будущих чтецких программ. Прежде всего, Пушкин. Начало 60-х. На телевидении в прямом эфире, то есть без дублей, каждую неделю он в рисованых декорациях с небольшим реквизитом пушкинских времен читал, нет, разыгрывал главу за главой «Евгения Онегина». Представляете, почти ежедневно играя главные роли в театре, снимаясь в кино («Человек ниоткуда», «Черная чайка»), он за неделю готовил главу из поэмы, которую назвали «Энциклопедий русской жизни»?! Какую надо иметь память? Какой актерский кураж! Какие нервы! И какой дар сочинительства, чтобы в минимальных условиях увидеть себя со стороны и высчитать выразительную мизансцену? А работа над произношением французского?! Изучение эпохи до погружения в нее. Ночь в Михайловском при разрешении директора музея Семена Степановича Гейченко.
У Юрского уникальная память, Товстоногов назвал ее «фотографической»! Он читал сходу, без дублей! И все было не то что без белых ниток, без единого сбоя — это само собой! Было чудо соединения эпох. Пушкинские стихи звучали современно. Мы откладывали дела, сбегались, усаживались у маленького экрана телевизора «Ленинград Т 2», потому что увиденное завораживало! Кто-то из критиков справедливо сказал, что эту работу можно занести в книгу рекордов Гиннеса.
Но оказалось, Юрский не просто сделал чтецкую программу. Он работал. Впрок. Булгаков, Бабель, Есенин, Пастернак, Алан Милн, Бернс, Шукшин, Жванецкий, Хармс и еще десятки авторов. Юрский пока еще для себя создавал программу жизни. И когда вдруг в БДТ случилось ЧП, зрители пришли на «Эзопа», а он не мог состояться, потому что актриса не явилась на спектакль, Юрскому предложили сходу устроить чтецкий вечер. У каждого в жизни бывает шанс. Вопрос: как ты к нему готовишься?
Юрский завелся. Два часа читал. И его не отпускали! «Еще, еще!» Есть зрители, которые вспоминают этот вечер, как ярчайшее событие.
— «Эзопа» мы сможем еще увидеть, а вот такой вечер раз в жизни!
С этого времени ему были открыты двери всех ленинградских площадок для концертных вечеров. И уже его дикцию стали ставить в пример. Нам. Студентам.
Потом, уже как режиссер, Юрский снял на телевидении с тогда еще молодым, а теперь всемирно известным артистом балета Михаилом Барышниковым «Фиесту» Хемингуэя. Но Барышников сбежал за границу, и эта лента была запрещена к показу. Это сейчас она является учебником в театральных институтах на отделении телевидения. А тогда закрытый показ, доносы, и Юрского впервые коснулась опала. Потом поток оскорбительных, заказанных властями рецензий, когда в кино родился его, на мой взгляд, лучший Остап Бендер в фильме М. Швейцера «Золотой теленок». Власти ждали от Швейцера легкой комедии, а получился иронично-грустный фильм о том, что талантливому человеку нет места в рядах строителей светлого будущего нашей страны. Фильм был для системы опасный, и зрителей стали уверять, что он просто слабый. «Мы поверили, что в нашем фильме многое не получилось. Но по прошествии времени появилось чувство, что что-то значительное сделали. Нет, Остап — не мелкий хулиган, он мечтатель», — сказал на встрече со студентами Сергей Юрский после выхода фильма Леонида Гайдая «12 стульев». Да, в гайдаевской ленте было множество трюков, но не было темы таланта главного героя, снятого в странном сочетании: Остап — Арчил Гомиашвили в дубляже Юрия Саранцева. И по рассказу Арчила Михайловича, который сказал Гайдаю: «Если бы я знал, что ты снимешь такое г…, я бы не стал у тебя сниматься», — их пути разошлись. Многим нравится, как Андрей Миронов играет Остапа в захаровском сериале, но с моей точки зрения его сбил Ширвиндт. Александр Анатольевич сам мечтал сыграть Остапа. Но поскольку выбор режиссера пал на Миронова, он сказал, что подарил другу свою трубку и… потухший глаз. А у Остапа не может быть потухшего глаза! Остап, — я согласен с Юрским, — мечтатель! Посмотрите на глаз Юрского!
В Питере, тогда Ленинграде, Юрского боготворили. Но боготворили зрители, а не власти. Творческие встречи с Сергеем Юрским всегда шли на аншлагах. Между чтением Пушкина, Шукшина, Жванецкого он отвечал на вопросы. Отвечал умно, честно, образно, хотя порой вопросы были провокационные. И, как рассказывают, однажды сказал что-то такое, чего в то время вслух, тем более, публично было говорить опасно. Первый секретарь Обкома партии Григорий Романов приказал не допускать Юрского ни в кино, ни на телевидение. Было буквально дано указание: носа Юрского на телеэкране не должно быть. Однажды Юрского вымарали из передачи «Театральные встречи», но его нос с левой стороны кадра остался. И редактор, дрожа от страха, действительно ждала увольнения. Шло вытравливание Юрского из города. Практически Юрский доигрывал, прощаясь с БДТ.
Сейчас по телевидению промелькнуло, что Юрского травил и Товстоногов. Это такая неправда! 1976 г. Так получилось, что я каждое утро этого года в БДТ. Репетируются «Дачники» Горького. Наталью Тенякову, жену Сергея Юрьевича, назначают на главную роль, Юрский получает одну из значительных, но тем не менее он уходит из театра. Если бы Товстоногов хотел его ухода, он бы предлагал ему работу?
Товстоногов любил всех своих артистов. Гордился собранной, лучшей в СССР труппой. Но Юрский был самым любимым.
Сидя на репетициях позади чуть слева от Товстоногова, был невольным свидетелем, как к нему однажды подсел Юрский. У него была сломана ключица…
Это произошло на показе спектакля «Фантазии Фарятьева» автору Алле Соколовой. Нас, несколько стажеров, пустили в зал. Шел закрытый показ. Играли Юрский, Наталья Тенякова, Зинаида Шарко, Нина Ольхина. И еще прекрасно дебютировала в роли младшей сестры новая молодая актриса Светлана Крючкова.
Это был настоящий ансамбль. Состоялся сговор об особом способе существования, которого доселе не было в БДТ, подсказанный не только новой драматургией, но и режиссурой, и педагогикой Сергея Юрьевича. Потом вышел фильм «Фантазии Фарятьева» с Марией Владимировной Мироновой, с Андреем Мироновым. Но мне по сравнению со спектаклем Юрского, фильм показался медленным, унылым. А тут легкий, стремительный ироничный абсурдизм отношений, который проносил спектакль на одном дыхании.
В конце спектакля у героя Юрского от неожиданного известия сердечный приступ. Он решил сыграть его не банально. Падение, тут же подъем и долгий-долгий бег по кругу. Потом кресло. И только тут становится понятным, что это был приступ.
Сколько раз в «Горе от ума» Юрский в конце спектакля падал навзничь, не дергая ни руками, ни ногами. Падение — и будто застывшее фото. Весь театральный Ленинград гудел: «Там какие-то в полу подушечки встроены. Иначе так виртуозно не упасть». Как он это делал? Загадка, его личная тайна. Юрский с детства воспитывался в цирке, видел, какой это труд, и постоянно занимался спортом, мечтал стать клоуном, придумывал трюки.
Чацкого в БДТ должен был играть Смоктуновский. Но, уникально сыграв в «Идиоте» князя Мышкина, он ушел в кино. Сниматься в «Гамлете».
Юрского назначили неожиданно. За 20 дней до премьеры. Все, кроме Товстоногова, считали это распределение сумасбродным, провальным. Чацкий по традиции красавец, герой-любовник. А тут Кюхельбекер какой-то. Это было вне всяких традиций постановки. К тому же цейтнот. Юрский и Товстоногов работали в связке, как альпинисты. Им нельзя было совершить ни одной ошибки при восхождении.
Когда через несколько лет на роль Чацкого решили ввести Владимира Рецептера, тот подошел к Юрскому и попросил передать секрет падения.
Юрский ответил: «Я очень люблю эту роль, слишком дорого она мне далась, но не возражаю против твоего ввода. Как я могу возражать? Вводись, играй, но секрета падения не открою». Рецептер пошел к Товстоногову: «Я не умею так падать. Давайте в моем исполнении отменим падение». Товстоногов ответил: «Но тогда меняется решение всего спектакля. Нет, это не годится. Учитесь падать, как Сережа».
И вот в спектакле по пьесе Аллы Соколовой еще одно, более легкое, чем у Чацкого, падение. Я видел, он упал на руку. Толчок. Снова на ногах. И бег.
Все это репетировалось, как рассказывали, многократно. После бега кресло. Финал спектакля. И вдруг крик Теняковой, жены Юрского: «Сережааааааа». Паника. Вызов «Скорой»… Оказывается, от волнения перед автором, произошел какой-то сбой. Падая, Юрский сломал ключицу, но доиграл до конца, бегал-бегал, а потом в кресле потерял сознание.
Отменялись спектакли, где был занят Юрский. Летел план театра, где всегда все билеты были проданы.
И вот Юрский с повязкой на руке подсел к Товстоногову.
И как он просил не отменять спектакль «Беспокойная старость», где он играл профессора Полежаева. Юрский рассказывал, что он придумал, чтобы перелом вошел в роль.
— Но вы там играете в четыре руки с Эммой на фортепьяно.
— Мы сыграем в три руки. Этой я смогу играть. Мы уже репетировали. Получается.
Надо было видеть в этот момент Товстоногова: «Ну, что же, Сережа, при дежурстве врачей — мы это организуем, — и при вашей осторожности, давайте попробуем». И сыграли. Анатолий Эфрос написал, что роль старика Полежаева, сыгранная 35-летним Юрским, самая сильная его работа. А с кем он вступал в соревнование? С самим Черкасовым. Обласканным Сталиным. Николай Константинович играл эту роль в фильме «Депутат Балтики». И, как и Юрский, тоже в 35 лет.
Начали репетировать. Первый этап был без Товстоногова. Вдруг вбегает Юрский: «Я не могу говорить этот текст. Он архаичен. Текст против интеллигенции. Тут чистый 37-й год». Потихонечку пьесу сократили, переписали, очеловечили. Было прекрасное трио. Старики: Сергей Юрский — Полежаев, Эмма Попова — его жена, и их спаситель — Олег Басилашвили — Бочаров. Автор Рахманов приехал на премьеру, увидел, какой успех и… с радостью подписался под всеми изменениями.
В коллективе БДТ Товстоногова к Юрскому ревновали. Их пытались разделить. Столкнуть. Юрский начал ставить. Товстоногов считал, что режиссерская профессия уведет Юрского в рационализм. Он потеряет артистическую непосредственность. Но продолжал разрешать заниматься режиссурой. И Юрский поставил выдающийся спектакль — булгаковского «Мольера». Товстоногову нашептывали: «Георгий Александрович, а разве могут быть в одном театре два театра?» В чем-то Товстоногов был согласен. И в то же время считал режиссуру Юрского, как он сказал на встрече со зрителями, «дуновением свежего ветра», то есть явным признаком одаренности.
До чехословацких событий успел получить звание заслуженного артиста, но после стали травить власти. Обком. Романов. Запреты снимать в кино, на телевидении, давать концерты. Все лидеры БДТ в середине 70-х получали звания народных, о Юрском приказали не упоминать.
Товстоногов однажды перед репетицией:
-Читали сегодня «Известия»? Там о Сереже, в общем-то наконец-то хорошие слова…
Как просил не уходить совсем, искал компромисс, а не взять ли на какое-то время академический отпуск?
Сестра Товстоногова рассказывала мне впоследствии, что уход Юрского, переезд в Москву был для брата мощным ударом. Он считал, что не все компромиссы исчерпаны. Замкнулся. И о Юрском более старался не говорить.
Если спросить мое мнение, а я в нем абсолютно уверен, единственный человек, который мог руководить БДТ после ухода из жизни в 1989-м году Г.А.Товстоногова, единственный режиссер, кто не развалил бы труппу, театр, а сохранил его лучшие традиции, Мастер, который впитал в себя товстоноговское наследие, предложил бы новый виток программы — это, конечно же, был Сергей Юрьевич Юрский. Но что-то не сошлось. Как ни просил Олег Басилашвили: «Пусть Сережа поставит у нас спектакль, он знает актеров от и до», — худрук театра Кирилл Лавров ответил с экрана телевизора: «Мнения разделились, многие члены худсовета против».
И вот еще в 74-м, еще до ухода из БДТ, несколько спектаклей, поставленных Товстоноговым, мы смотрели с Юрским вместе, сидя почти рядом. И я быстро-быстро делал черновые наброски. Но тогда дать ему на подпись черновики не осмелился.
Потом несколько раз в 90-х он гастролировал в Риге, в Рижском театре русской драмы, был у меня в кабинете, стены которого были в рисунках его коллег. И расписался он на портрете 1974-го года через 18 лет.
Ну, и, наконец, еще одна история рисунка. У нас в стране был режиссер, которого в 30-х годах считали лучшим режиссером мира. Это Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Великая режиссура, уникальная школа, арест, лагерь, письмо Молотову: «Я старик. Прикажите, чтобы меня не били жгутом по пяткам». До сих пор ни одного фильма о судьбе Мейерхольда. А сыграть его так, чтобы можно было поверить — это действительно Мейерхольд, — мог бы, как мне представлялось, только Сергей Юрский.
11 февраля 2019 г.
Не могу прийти в себя. Слишком много, хотя и совершенно косвенно, связано с Сергеем Юрьевичем в прошлом.
У меня дома чудом сохранившаяся афиша «Гамлета» — дипломного спектакля курса С.Ю. Юрского. Он играл Клавдия.
Я боялся его. Боготворил и боялся. Рига. 90-е. Гастроли.
Ингмар Бергман «После репетиции» (Он, Наталья Максимовна Тенякова, Дарья Юрская), Достоевский «Село Степанчиково» (Он — Фома Опискин). «Железный класс» (Он, Ольга Волкова, Н.Н. Волков). Чтецкий вечер в двух отделениях.
Человек с такой эрудицией, с фотографической памятью, с идеальным знанием французского, с объемом мышления, вгонял меня в трепет. Я просто оцепенел, когда мы с ним около часа были в моем кабинете в Риге. Он смотрел на рисунки актеров БДТ и что-то комментировал. Я, заикаясь, вспоминал, как много раз был в его гримерке, знаменитой гримерке Юрского, Басилашвили и Гаричева.
Анатолий Гаричев — артист и художник — собирался поступить ко мне на заочный курс в институт Культуры, а Олег Валерьянович, лежа на диване, его отговаривал.
До сих пор прокручиваю, какие вопросы, волнующие меня, я мог бы Сергею Юрьевичу задать.
Что такое, с его точки зрения, ритм? (Его точка зрения резко отличается от товстоноговской).
В чем, с его точки зрения, развитие театра? Может ли театр развиваться так, как развивается техника? Или у театра свои законы? Какие?
В чем суть анализа абсурдистских пьес? Он ищет смысл, логику или нет?
Как он угадывает совершенно различный ритм стиха одного поэта, второго, третьего?
Почему, когда он читает Бродского, я вместе с ритмом понимаю суть? Когда читает Бродский, слышу только ритм?
Как он падал в финале «Горя от ума»? До сих пор никто не понимает, как он это делал? Почему, умея так виртуозно падать, сломал ключицу, падая в спектакле «Фантазии Фарятьева»? (Я был свидетель.)
В чем суть спора с Товстоноговым о трактовке роли Тузенбаха? (Там, судя по репликам из документального фильма, было какое-то мощное несогласие. И я, кажется, разгадал его суть. И надо было спросить, проверить себя.) Он же был недоволен результатом, писал об этом в одной из своих книг.
Это только первые вопросы. У меня их к нему тьма. Но я оцепенел и молчал.
— СМ, а пойдемте в зал, посмотрим репетицию моего соученика, вашего главного режиссера.
Сидеть и смотреть, как главный режиссер Б. проваливает спектакль с беспомощной актрисой-любовницей, слабостью, как открыто говорил сам режиссер, его последних лет? Сидеть и смотреть на это рядом с Юрским?
— Нет уж, Сергей Юрьевич, увольте.
Он ушел, а я потерял единственный шанс задать ему те вопросы, которые волнуют до сих пор.
Он один из первых, кто создал антрепризный театр. И сейчас говорит, что антрепризный театр — гибель для традиционного драматического театра.
Он первый, кто осмелился перенести «Игроков» Гоголя в сегодняшний день. Логично, обоснованно, ни одного прокола. Был не просто разгром критикой спектакля, был погром.
Юрский улыбаясь, сказал по телевидению:
— Это случай, когда вся критика ошиблась… Да, такое бывает.
После этого все, кому не лень, стали переносить классику в сегодняшний день. При абсолютно повсеместной алогичности. Никого не смущает. Наоборот. Стало традицией.
Я уверен, что именно Юрский, только он мог продолжить развитие БДТ и в сохранении традиций, и с новыми идеями, в новом качестве. И история всего театра была бы иной.
Весь конфликт в БДТ, который все трактуют, как конфликт с Товстоноговым, который не терпел около себя талантливой режиссуры — ну такая примитивщина. Все сложнее, запутаннее. Но так или иначе, Юрский не вернулся в БДТ.
У меня есть своя точка зрения, почему это не случилось. Там замешано много великих фамилий. Юрский — человек такта, он никогда не сказал бы о этом правду, потому что не хотел никого оскорблять.
И О.В. Басилашвили — его многолетний друг — не расскажет правду. Но по одной его реплике ясно, как все было сложно.
Басилашвили: «Видите мой портфель? Он черный. Вот Товстоногов был таким, когда Сережа ушел из БДТ».
8 февраля 2019 г. было много передач с Юрским, о Юрском. Многие видел раньше. У меня на дисках не просто часы, а дни видеолент о Товстоногове, о Юрском. Неожиданно для меня о нем, но только как об актере точно сказал Гинкас:
— Со времен Михаила Чехова не был такого актера…
Да, Михаил Чехов, наследуя Станиславского и в споре со Станиславским, создал свое учение о том, как сделать из себя артиста. Михаил Чехов был запрещен у нас. Но только теперь, когда он издан, понимаю, что и Товстоногов его тайно читал и кое-что давал нам в лекциях, а уж Юрский знал его от и до и впитал в себя как артист его метод. Юрский взял все от Чехова и сделал себя артистом такой высоты, к которой не знаю кто и когда сможет приблизиться. Это и замечательно, и опасно. С таким актером боятся работать режиссеры. Он приходит в работу с решением спектакля и своей роли в общем решении. Спорить с ним бесполезно. Или принимать все им предлагаемое или не брать его в работу. Такой актер-режиссер по сути обрекает себя на одиночество. И если он сам не находит для себя идеи, не создает театр вокруг себя, то пропадает. Чехов пропал, вне России, без своего зрителя, ему трудно было не пропасть, хотя в России Михаила Чехова мгновенно уничтожили бы, как класс. Не пропал Сергей Юрьевич Юрский. Ни в одну из эпох!
Г.А. Товстоногов в последние годы жизни, в конце 80-х, сказал, что театр с его точки зрения ждет длительный период океана пены. Пены, в которой будут тонуть критерии. Плохое будет выдаваться за хорошее, хорошее тонуть в этой пене. И будет это продолжаться до тех пор, пока в театральном пространстве не появятся новые явные лидеры.
Прошло 30 лет. Предсказание Товстоногова о потери критериев сбылось, а Юрский определил суть этого процесса.
«Искусство потеряло гордость: оно пытается догадаться, что хотят те, кто платит деньги, кто сидит в зале». И еще Сергей Юрьевич недавно сказал, что несмотря на то, что лично он не обделен зрителем, судя по общей тенденции, драматический театр, которому он служил всю жизнь, сегодня в силу разных причин умирает. Его пространство сужается до минимума, его все более и более занимают другие виды искусств, шоу, мюзиклы, встречи со зрителями и т.д. Что остается? Всполохи. То тут, то там будут вспыхивать такие яркие театральные явления, которые дадут надежду, что еще не все для драматического театра потеряно.
Так вот. Все творчество Сергея Юрьевича — это и есть и высота не потерянных критериев, и самые яркие всполохи драматического российского и мирового театра, во все эпохи его жизни.
Сергей Юрский 