Лев Шехтман окончил режиссёрско-актёрский курс Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии. С 1978 году живет в США. Его американский дебют состоялся в 1979 году постановкой пьесы Н.В. Гоголя «Женитьба» в Lexington Conservatory Theater. В этом же году он начинает преподавать актёрское мастерство и режиссуру в нью-йоркской Stanislavski Studio Of The Theatre — популярной театральной школе, которой руководила ученица Е. Б. Вахтангова Соня Мур. В 1980 году Лев Шехтман со своими учениками открывает в Нью-Йорке репертуарный театр Theater In Action, которым руководит до 1990 года. В настоящее время работает в русскоязычном театре TRACT NY. Начиная с 2006 года поставил несколько спектаклей в России. 

О ТОМ, КТО ДЕРЖИТ ПАУЗУ…

О нём очень сложно писать или рассказывать и в то же время – о нём столько написано и рассказано ещё при жизни, что кажется больше уже ничего не осталось. Да он и сам много написал о себе и рассказал.…  Поэтому хочется избежать повторов, а написать своё, личное. 

Мы с ним впервые встретились в декабре 1989 года в Нью-Йорке, хотя я знал его гораздо раньше.  К тому времени я давно уже был поклонником таланта Сергея Юрьевича.  Я впервые увидел его на сцене любимого ленинградского БДТ в 1966 году. Потом уже, будучи студентом театрального института,  я восхищался исполнением практически всех его ролей в репертуаре БДТ того времени. Я был в восторге от его постановки и исполнения заглавной роли в «Мольере» по М. Булгакову, посещал его концертные программы.

Потом я запомнил его на собрании в помещении ленинградского ВТО с загипсованной рукой , – результат неудачного падения  во время репетиции его последней постановки в БДТ.  Речь на собрании шла об образе героя в современном советском театре. Присутствующих было мало. Всего девять человек. Мы сидели с ним рядом, но так и не познакомились. Помню,  он говорил, что недолго лежал в больнице из-за перелома руки, где ему делали операцию, и с удивлением увидел, что, кроме театрального, существует другой мир, населённый другими людьми и, что современного героя нужно искать среди них, не выдуманных, а реально живущих и озабоченных своими проблемами. 

Прощание Фарятьева

Весной 1977 года я случайно оказался на спектакле «Фантазии Фарятьева» по пьесе неизвестного мне драматурга, ленинградской актрисы Аллы Соколовой, который играли на Малой сцене БДТ. Меня туда затащил мой приятель, в то время артист этого театра. Он очень просил меня пойти с ним, говорил, что уже видел спектакль много раз, но хотел бы, чтобы мы посмотрели его вместе. Мой приятель разводился с женой, очень сильно переживал это событие, и я понимал, что не могу отказать ему в этой просьбе. Я в то время уже жил не в Ленинграде, а в Вологде, где работал по распределению в тамошнем областном драматическом театре. Я возвращался тогда из месячной командировки в Москве, где бегал по театрам и немного отстал от происходящего в театральной жизни Ленинграда. Узнав, что постановщиком спектакля является Сергей Юрский, я  с превеликим удовольствием и благодарностью принял приглашение своего приятеля.

Конечно, мне сложно сейчас, в подробностях вспоминать спектакль, который я видел более 43 лет назад. Однако я очень хорошо помню те чувства, которые я испытал, глядя на сцену. Четыре великолепные актрисы: Наталья Тенякова, Нина Ольхина, Зинаида Шарко и новая артистка, которую я до этого никогда не видел на сцене, Светлана Крючкова. Работали они все блестяще. Что же касается, Сергея Юрьевича, который исполнял единственную мужскую роль в этом спектакле – это было просто волшебно. Все женские персонажи существовали в едином измерении, в единой системе координат, но Павел Фарятьев, казалось, был существом из космоса, не смотря на то, что был одет достаточно обыденно, да и профессия довольно прозаичная – зубной врач. Он называл свою возлюбленную Александрой, а она его Павликом. Взрослого человека! Потому что он был, как им казалось, человеком не отсюда. Они все были отсюда, даже его тётя, которая его любила, но, как ребёнка, а не взрослого. А он не фантазировал, как им всем казалось. Он верил. Верил, как в реальность, что человечество прибыло сюда из космоса и застряло. И когда Александра ушла — он решил улететь. Сейчас! Немедленно! И вот сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, набирая скорость как цирковой мотоциклист, (это уже моя фантазия) готовый накручивать круги по вертикальной стене, всё быстрее и быстрее, выше и выше… Оторваться и улететь куда-то туда, обратно, в космос… А мать Александры и Любы в это время буднично читает письмо от престарелой родственницы. И никто не замечает его кружения и набора высоты.  От этого предстоящего полёта, этого разгона захватывало дух, в горле стоял комок… Я посмотрел на приятеля – по лицу его в два ручья текли слёзы…

Позже, гораздо позже, я узнал, что этот спектакль стал последним для Сергея Юрьевича в БДТ, что именно он стал разрывом его творческих отношений с Г.А. Товстоноговым. К тому времени в городе действовал фактический запрет на работу Юрского где-либо кроме театра со стороны ленинградских властей. В результате С.Ю. с семьёй – женой, замечательной актрисой Натальей Теняковой и дочкой Дашей, навсегда (как оказалось) покинули родной город и уехали в Москву. 

Читал и слышал много различных версий и причин, связанных с этой потерей для театра, да и для самих артистов тоже. Театральное братство всегда наполнено всякими слухами и пересудами. Многие считают, что главным предметом преткновения стал пресловутый стол, на котором настаивал Георгий Александрович, а, дескать, Сергей Юрьевич упрямо настаивал, что стол не нужен. В пьесе, в авторских ремарках, действительно, указывается на то, что посреди комнаты стоит стол. Причём, как в квартире Александры, так и в квартире Фарятьева. Выходит, что Товстоногов просто требовал выполнить указание автора и считал это логичным. Если есть комната и посреди сверху свисает абажур — значит под ним должен стоять стол, а его нет. И, главное, зачем бегать кругами? На риторический вопрос Сергея Юрьевича не садиться же за стол и закурить – последовало обескураживающее: «А почему нет?»  

Юрский пишет, что не мог заставить себя на это пойти. Несмотря на этот, казалось бы «каприз», или «упрямство» пусть любимого, но артиста его театра, Георгий Александрович, по слухам «тиран» и «деспот», спектакль не закрыл, хотя мог, и его играли и играли с большим успехом. Не думаю, что какую-то роль в прекращении их творческого союза сыграла ревность Товстоногова к Юрскому-режиссёру. Георгий Александрович, как мне кажется, был выше и умнее этого. Здесь важна его первоначальная оценка, когда, после просмотра, он сказал, что ему чужда сама эстетика спектакля.  Мне кажется, что он сказал это искренне.

В 1969 году в БДТ недолгое время играли постановку польского режиссёра Эрвина Аксера «Два театра» по пьесе Е. Шанявского, где Сергей Юрский исполнял главную роль Директора театра «Малое Зеркало». Так вот в первом акте и первой части второго играли вполне конкретную реалистическую историю. Во второй же части второго акта, цитирую самого Сергея Юрьевича: «А потом наступает сон. И он (Пан Директор —  Л.Ш.) встречается с теми, кто ушёл навсегда. Со своей Лизелоттой и даже с самим собой в образе опровергающего его двойника. И снова возвращается пластика первого акта, только ещё более воздушная. Пан Директор лёгок, почти летает. Центр тяжести высоко над головой, тянет вверх, почти отрывает от земли.” 

Аксер хотел дать зрителям ощущение сна не через внешние технические приёмы (тюли, изменение света, музыку), а актёрскими средствами – пластикой и совмещением несовместимого». Это произошло за семь лет до постановки «Фантазии Фарятьева», но  для меня здесь прослеживается прямая связь.

У Василия Кандинского есть учение, где он разделяет один и тот же цвет на небесный оттенок и земной. Товстоногов видел в пьесе А. Соколовой психологическую драму и СТОЛ посреди комнаты, Юрский –поэтическую драму с иллюзией полёта в пространстве БЕЗ СТОЛА. 

Юрский был жаден до знаний и невероятно работоспособен. Буквально со студенческих лет он работал с великим режиссёром, который давал примеры и наглядные уроки режиссуры, которые Юрский впитывал в себя как губка. Добавьте к этому музыкальность и невероятное владение пластикой, тягу к исполнению поэтических произведений, (уже с успехом шёл «Евгений Онегин», «Граф Нулин» и другие произведения А.С. Пушкина, cыгран в стихах Чацкий). В результате родился режиссёр, у которого возникла своя этетическая позиция, которую он будет развивать всю свою последующую творческую жизнь. 

Всё вместе, как это ни парадоксально, и привело к тому тяжёлому разговору и разрыву. После повисшей тягостной паузы, прощаясь, они обнялись. Великий Учитель и Великий Ученик.  

В том же 1977 году вышло первое издание книги Юрского «Кто держит паузу»,  которая послужила мне своеобразным пособием для преподавания актёрского мастерства. Все его актёрские работы, и  режиссура, и книга, а затем его концертные выступления и эта непредвиденная встреча на меня тогда оказали какое-то магическое влияние. Гораздо позже, спустя много лет общения с ним, я понял, что он объединяет в себе одном ТЕАТР. Я говорю не о театре одного актёра, а Актёра, который сам по себе является Театром. Такого явления я не встречал до сих пор и уже вряд ли встречу. Называется он  ТЕАТР СЕРГЕЯ ЮРСКОГО.  

Встречи в Нью-Йорке

 Когда в 1979 году я начал преподавать в Нью-Йорке актёрское мастерство, я часто в качестве примера своим студентам приводил Сергея Юрского.  Человека,  фамилию, которого им было тяжело произнести и которого они никогда не видели. Так случилось, что в 1980 году со своими лучшими студентами я создал в Нью-Йорке репертуарный театр, Theater in Action, который просуществовал все 80-е годы. Я продолжал преподавать актёрское мастерство в студии при театре и продолжал приводить примеры из актёрских работ Сергея Юрьевича, либо цитировать из его книги «Кто держит паузу», которую привёз с собой из СССР.  

Так случилось, что один советский драматург, гостивший в Нью-Йорке, предложил мне для постановки пьесу, где главным персонажем  был профессор-диссидент, в котором легко угадывался А.Д. Сахаров. Пьеса мне понравилась, но я сказал, что у меня нет артиста на главную роль, и заметил, что эту роль, конечно, с блеском мог бы исполнить С.Ю. Юрский. Драматург тут же удивил меня, сказав, что постарается спросить об этом самого Юрского, когда вернётся в Москву. Тогда я не придал его словам большого значения. Как же я удивился, когда получил письмо от Сергея Юрьевича, где он написал, что с пьесой познакомился и готов приступить к переговорам. Это был период перестройки в СССР. Сахарова освободили из ссылки в Горьком, и он триумфально вернулся в Москву. Острота пьесы пропала. 

В этот же период я получаю сообщение, что Юрский приезжает с концертом в Нью-Йорк и хочет со мной встретиться. Мы встретились на квартире Натальи Шарымовой, организатора этих гастролей, где и пришли к обоюдному соглашению, что пьеса утратила свою актуальность и, возможно, нужно подумать о другом совместном проекте. Мы даже составили протокол о намерениях на двух языках. Тогда же он подарил мне новый экземпляр своей книги  «Кто держит паузу», но уже с продолжением, охватывающий период после его ухода из ленинградского БДТ. На следующий день мы встретились и посетили вместе музей Метрополитен. Неожиданно он предложил перейти на «ты». Я сказал, что попытаюсь называть его по имени, без отчества, но на «вы»,  и буду рад, если он будет обращаться ко мне на «ты».  

Потом, спустя ещё день, он позвал меня встретиться с ним на Morton Street. Я позвонил в дверь полуподвального помещения и чуть не упал в обморок, когда дверь мне открыл… Иосиф Бродский. Я извинился и сказал, что мне этот адрес дал Юрский. Нобелевский лауреат, очевидно обратив внимание, на моё выражение лица, весело пригласил в квартиру, где на стуле в углу, в комнате уставленной книжными полками,  сидел Юрский, который представил меня Бродскому, а Бродского мне. Звучало это приблизительно так:  «Познакомьтесь. (Бродскому) Лев Шехтман – (мне) Иосиф Бродский».  Спустя ещё день  он приносит мне пьесу «Мрамор».  «Иосиф передал тебе пьесу и просит её прочитать. Если понравится – можешь ставить. Денег за постановку требовать не будет». 

 А затем неожиданно предложил дать в помощь театру  благотворительный концерт.  Этот концерт я буду помнить до конца своей жизни. Он длился около четырёх часов и состоял из трёх отделений.  По-моему, Юрский тогда исполнял почти весь свой репертуар, кроме Хармса. Во всяком случае, на последующих концертах  большинство произведений, я узнавал после того удивительного вечера. Зал был забит битком. На ступенях сидели наши артисты, мои бывшие студенты.  Конечно, они ни слова не понимали по-русски. Я объяснил им, что не смогу переводить, но им было интересно посмотреть на артиста, которого я им столько лет приводил в пример, и сказали, что, потом тихонько выйдут. Они досидели до конца! Когда я их потом спросил, что же они поняли – они мне ответили коротко: “EVERYTHING”.  

Мы встретились с ним вскоре после его первого приезда. Теперь уже я оказался в Москве в марте 1990 года, где провёл три дня. Из них два мы встречались с Сергеем. Сначала он пригласил меня на свой спектакль «Орнифль, или Сквозной ветерок», по пьесе Ж. Ануйя. Тогда же мы и познакомились с его женой, Натальй Теняковой. После спектакля они пригласили меня к себе в гости. На следующий день мы встретились с ним на спектакле «Поминальная молитва» Г. Горина в Ленкоме. 

И так с 1989 года почти до конца его жизни, мы чуть ли не ежегодно встречались. То я прилетал в Москву – то он в Нью-Йорк.  Я посещал  спектакли, которые он ставил и играл,  и концерты, которые периодически привозил в Нью-Йорк. Я зачитывался его книгами, которые он мне дарил каждый раз при новой встрече. Он мало, чудовищно мало говорил о себе, но много расспрашивал и внимательно слушал. Мы также много говорили о театре и о кино, о разных ситуациях, складывающихся  в наших странах. При встречах выпивали и, бывало, что закусывали одним яблоком, которое делили пополам, рассказывали анекдоты. Мы просиживали друг с другом допоздна, а потом прощались до следующей встречи, которая  непонятно когда могла произойти и произойдёт ли.  Но, к счастью, встречи повторялись. И каждый раз, чтобы я ни смотрел с его участием , либо просто беседовал,  встречался за кулисами, или в гримуборной – это всегда был театр. Театр Юрского. Единственный и неповторимый.  Теперь,  перечитывая его книги, мне слышится его голос и его неповторимые интонации…. И это тоже его театр.   

Когда мы встретились в последний раз, сидя с ним и с его внуком Георгием, на скамейке в Центральном парке,  я увидел его таким, каким не видел все эти годы.  Взгляд был обращён куда-то вглубь себя. Он с трудом переводил дыхание, но всё также внимательно слушал. Тогда он сказал, что, в этот раз прилетел в Нью-Йорк, только ради того, чтобы показать внуку  город, который он сам так полюбил и, что, скорее всего, больше на сцену не выйдет. Он и раньше говорил, что собирается заканчивать свою актёрскую карьеру, но, всё-таки, продолжал работать и работал до последних своих дней. Он продолжал выходить на сцену, и со сцены театра Моссовета его увезли в последний путь.

Для меня он продолжает держать паузу, длиною в целую жизнь.

---