1975

ЗАПРЕТ НА ПРОФЕССИЮ Подробнее

Начались случайные неприятности. Или неприятные случайности. Предложили роль в новом фильме. Прошли пробы, состоялось утверждение. Обо всем договорились. Но что–то произошло. Кто–то что–то посоветовал. Пробы посмотрели еще раз. То, что нравилось, вдруг перестало нравиться . Режиссер сопротивлялся, но на него нажали. Мы расстались, не начав. А ведь я был уже опытным и даже весьма популярным актером. Ну бывает… ну срыв… во вкусах не сошлись…

Когда это же случилось со второй картиной, настроение стало постоянно угнетенным.

Товстоногов на репетиции отвел в сторону: “ Сережа, я очень огорчен, но вас окончательно вычеркнули из списка на присвоение звания . Надеюсь, вы понимаете, что для меня это личная неприятность. Я им объяснял, что это нарушает весь баланс внутри театра (я играл тогда главные роли в семи спектаклях), но мне дали понять, что это не от них зависит. Сережа, у вас что–нибудь произошло? ”

Готовились к началу съемок фильма–спектакля “Беспокойная старость ” , где я играл профессора Полежаева. Товстоногов вызвал меня к себе: “Сережа, я не понимаю, что происходит, но нам закрыли “ Беспокойную старость ” (спектакль о революции, посвященный 100-летию со дня рождения Ленина, и при этом без всяких скидок, очень хороший спектакль) и предложили вместо него снимать “ Хануму ”. По тональности разговора я чувствую, что тут какая–то добавочная причина. Это не простая замена. Слишком резко. Что происходит? ”

И тогда рассказал я Георгию Александровичу все, как оно было. Он был сильно огорчен и сильно встревожен: “ Вам надо выйти на прямой контакт. Этот узел надо разрубить. Вы должны задать им прямой вопрос. Если действительно, как вы говорите, ничего не было, а я вам верю, то, может быть, это просто бумажная бюрократическая волокита — нелепый шлейф от того вызова. Вы должны говорить… не отмалчиваться … Иначе они могут испортить всю жизнь ”.

И я позвонил ТУДА .

Меня принял не Чехонин, а некий гораздо более высокий чин. Он был рассеян и неприветлив.

“Я не могу работать, — сказал я .— Мне повсюду обрубают возможности, перекрывают дорогу. Какие у вас ко мне претензии? ”

“А–а… — разочарованно протянул начальник. — Я думал, вы к нам с другим пришли… Нет, претензий у нас к вам нет, а вот дружбы у нас с вами не получилось ”.

“ Но что происходит вокруг меня ?”

“ Не знаю. Это вы попробуйте прояснить в партийных органах. Может, у них к вам что есть ”.

Я вышел из Большого Дома, проклиная и этот день, и себя, и Гогу за этот визит. Я чувствовал себя оплеванным и сознавал, что сам виноват. Такое унижение — и никакого результата. И, самое главное, может быть, и вправду это не эти органы, а те? Но кто именно? И почему?

Позвонил режиссер торжественного вечера в Октябрьском зале в честь 7 ноября : “Решено, что ты в первом отделении исполняешь в гриме речь профессора Полежаева перед матросами, весь этот знаменитый монолог: ,,Господа! Да, да, я не оговорился, это вы теперь господа ” … и так далее ”.Я говорю: “Ребята, это ошибка. Такого монолога в нашем спектакле нет, потому что его в пьесе нет. Это добавка сделана была для фильма, где Полежаева играл Черкасов, и, откровенно говоря, мы с Товстоноговым это обсуждали на репетициях, и такой монолог принципиально не может быть в нашем спектакле. Так что вы перепутали ”.

Второй звонок: “Сережа, концерт курирует сам секретарь Обкома по идеологии. Он настаивает ”. “Но я не исполняю этого монолога, его нет! У меня нет этого текста! Он отсутствует. Я не приду ”.

Концерт прошел без меня . Коллега, вхожий в кабинеты, шепнул: “Тобой недовольны. ЭТОТ сказал: он меня попомнит, это у него последний шанс был ”.

Я выпустил булгаковского “Мольера» , снял по своему сценарию на телевидении “Младенцев в джунглях ” по О’Генри. И тут рвануло! На еженедельной планерке работников радио было официально объявлено: все передачи с участием Юрского снять, к новым передачам не допускать, прежние передачи с его участием в эфир не давать, следить, чтобы были изъяты все упоминания фамилии. Точно такое же распоряжение последовало на телевидении.

Я пришел в дом на улице Чапыгина, в дом, куда в течение двадцати лет ходил почти ежедневно, — на студию телевидения . Мой пропуск оказался аннулированным. Несколько дней я дозванивался главному режиссеру. Наконец он назначил встречу. Он отвел меня в угол своего кабинета и сказал почти на ухо: “ Я ничего не могу вам объяснить, я уверен, что все выяснится, все будет хорошо… Но я прошу вас больше мне никогда не звонить и не пытаться войти на телевидение. У меня есть распоряжение ”.

Ленинград для меня закрылся . Но есть Москва! А вот и приглашение в столицу — участие в передаче из Дома актера к новому, 1976 году. Приезжаю в столицу и как будто свежего воздуха вдохнул — все спокойно, весело, доброжелательно. Идет съемка. Я в одном сюжете с вратарем Владиславом Третьяком. Он говорит о хоккее, я играю комический “Монолог тренера ” М . Жванецкого.

В это время я репетировал в БДТ пьесу Аллы Соколовой “Фантазии Фарятьева ”. Я режиссировал спектакль и играл роль Фарятьева… В спектакле был блистательный женский состав: Наталья Тенякова, Нина Ольхина, Зинаида Шарко, Эмилия Попова, Светлана Крючкова. Пьеса мне очень нравилась, но я жутко нервничал. И со всех сторон набросились на меня разные болезни. Появился психологический дисбаланс.

Декабрь 75-го. До премьеры неделя . Шел прогон. В конце первого акта я почувствовал боль в глазах. В антракте глянул в зеркало — сразу несколько сосудов лопнули. Глаза кровавые… Но ничего, продолжим; надел черные очки — можно себе позволить, — прогон рабочий, в зале только автор и те, кто технически обслуживает спектакль. В последней картине я должен сыграть эпилептический припадок — сижу на корточках, обхватив руками колени, и падаю на правый бок. Делал это на репетициях уже десятки раз . Боль в глазах усиливается, очень трудно сконцентрироваться . И сцена такая напряженная . Итак, присаживаюсь, обхватываю колени руками, валюсь на правый бок. Чувствую острую, обжигающую боль в плече. Несколько секунд не могу шевельнуться, не могу произнести ни слова. Потом беру себя в руки, если можно так выразиться, а вернее, левой рукой беру правую, потому что правая отнялась. Кое–как прогон дошел до конца. Потом “Скорая помощь ”. Ночевал я уже в больнице. ЛИТО — Институт травматологии, возле Петропавловской крепости, в углу того самого парка Ленина, где я сиживал не так давно на скамеечке возле памятника эсминцу “Стерегущему ”. Я заполучил тяжелый перелом ключицы с разрывом суставной сумки.

ВСАДИЛИ СТАЛЬНЫЕ СПИЦЫ и поставили на плечо аппарат Иллизарова. Как пела в известном фильме моя подруга Люся Гурченко,  “Новый год настает / Он у самого порога ”. Премьера полетела в тартарары. Тревоги возобновились. Будущее затуманилось.

Вечерами всё отделение (не только ходячие, но и лежачих вывозили на кроватях в коридор) собиралось возле телевизора. 2 января будет НАША “ Театральная гостиная” . В центральных газетах объявлено среди других и мое участие. Да кто тут в больнице газеты читает, да еще центральные! Я и помалкиваю, но про себя готовлюсь. Волнуюсь, как жених перед свадьбой. Как будто в первый раз — вот сейчас покажут меня на голубом экране на всю страну и на все наше второе отделение, в Новый год мы будем вместе с Третьяком, с Пугачевой, с Михаилом Жаровым — и всё … И сойдет наваждение последних лет.

Началось! В нашем колченогом, колчеруком коридоре аншлаг. Вот представляют участников передачи. Камера движется по лицам слева направо. Жаров… Алла Пугачева (какая она все–таки обаятельная!), вот Третьяк и… малюсенький, почти незаметный скачок, просто дрогнула пленка… И пошли разные другие лица. Случайность? Или… Возникшее подозрение было хуже того, что случилось потом. А случилось потом — чудо! Чудо техники.

Я ведь был там! Я это знаю! Это реальность! Мы сидели с Владиславом Третьяком плечо к плечу, и я начинал свой монолог прямо встык с его речью. Так было, я помню: мы же просматривали это в Москве на экране. И сейчас все, как прежде, как было раньше, но меня там… не было! Ни нашего разговора с Третьяком, ни монолога тренера, ни моих реплик с места — ничего не осталось. Меня вырезали. Как корова языком слизала. Пришла другая реальность.

Наутро после бессонной ночи прямо из больницы я начал названивать в Москву — самому Лапину, министру, Председателю Комитета по телевидению и радиовещанию. На удивление самому себе я дозвонился . И к полному моему удивлению он сам взял трубку. Я рассказал, что и как было, и спросил — почему? А он очень просто и совсем не в официальной манере проговорил, подумав: “Ну что вам расстраиваться ? Это не первая у вас передача. И не последняя” .

“Но я хочу знать, кто распорядился это сделать и почему? ”

“А это вы не у нас ответа ищите, а там, у себя . Мы далеко. А вы близко посмотрите, рядом ”.

ВОТ ТУТ МНЕ СТАЛО ОЧЕНЬ СТРАШНО . Скучная, вялотекущая многолетняя операция по вдавливанию головы в плечи одного из граждан города Ленинграда была завершена.

Из книги «Жест». Глава «Ритмы отчаянья»

Давление властей на меня началось в 1970-ом году. Запрет на работу везде, кроме театра, —в 1975-ом году. 

Это фото —накануне бегства в Москву. Ленинград, 1977 г. в нашей квартире на Московском проспекте. Тенякова в эти трудные месяцы сменила фамилию в паспорте на “Юрская”. Даше 4 года. 

—————

                                    “Привязаться ремнями. Не курить.”

 Надпись в самолете на взлете 

Хорошо улетать одиноко, 
Хорошо не иметь провожатых.
 Я сегодня лечу к Ориноко 
Через Пензу, Казань и Саратов. 
Мозг туманен, туманно окно.
Спит планета туманная в яме. 
Ослепительно ясно одно:
“Не курить! Привязаться ремнями!” 
Не курю - раз приказ, так приказ. 
На желанья наложено вето.
Я со скоростью тысяча в час 
Подожду неподвижно рассвета. 
- Расскажите мне, бортпроводница, 
Это тускло мелькнул Николаев? 
Через сколько часов в Гималаях 
Должен наш самолёт приземлиться? 
А во сколько мы будем в Париже? 
Далеко ли Саргассово море? 
Стюардесса, садитесь поближе, 
Поболтаем о всяческом вздоре. 
Ах, вы заняты, надо трудиться? 
Много нас, одиночеством сжатых? 
Извините меня, проводница, 
Просто я растерял провожатых. 
Забери меня, небо, к себе.
Я назад не хочу возвращаться. 
В предрассветной твоей синеве 
Пусть останки мои распылятся. 
Ты, судьба, в это бодрое утро 
Пятьдесят шампиньонов взрастила - 
Пятьдесят голубых парашютов -
Все спаслись! Одному не хватило. 
Извини меня, первый пилот,
За мою неуместную шутку.
Мы закончим нормально полёт, 
Приземлимся минутка в минутку. 
Будет город, неважно какой, 
Будут разные, разные годы. 
Мы пойдём деловитой толпой
По указанным нам переходам. 
Чтобы сбросить усталости камень, 
Чтобы сердце не смело дурить, 
Надо просто стянуться ремнями...
 И ещё... хорошо б... “Не курить!” 

*** 

я так распоряжусь моим достатком
всю движимость оставить неподвижно
кто будет жить здесь тот путь и сидит
на этих стульях смотрит телевизор
спит на кроватях пьёт из этих чашек 

бренчит на этой вот гитаре и читает
все эти книжки
все мои бумаги
все ворохи бессмысленных рецензий
все пачки недописанных стихов
все иностранные газеты и журналы
а также все советские изданья
где в ста листах одно упоминанье
моей фамилии (зачем я их хранил?)
я завещаю всем дворовым кошкам 

живущим в нашем доме пусть они 

согреются в бумажных ворохах
во время зимней стужи
государству
я завещаю две запретных книги
стихи “Иосиф Бродский” вместе с ними 

дописки к “Мастеру и Маргарите”
пусть заберёт их и не потревожит 

владельцев будущих моей библиотеки
что ж осталось?
несколько десятков
пустых бутылок? — это можно сдать
а выручку истратить на такси
для тех кто засидится на поминках
все фотографии прошу отправить в печку 

оставив два десятка их послать
Симону Маркишу из Будапешта
что остаётся
память обо мне
тебе одной на столь же краткий срок
какой была твоя любовь
прощай