Три текста Сергея Юрского.
1 Два стихотворения из главы РИТМЫ МОЛОДОСТИ в книге ЖЕСТ, написанные, по-видимому, зимой 1958/59 года и посвященные М.Я.
КОНЕЦ РОМАНА
М.Я.
Метелица, метелица Опять метёт с утра. Не верится, не верится, Что ты - уже вчера. В окне снежинки бесятся, Зовут в пустую новь. ...Три самых холодных месяца Морозили нашу любовь. *** Ну-ка рядом садись, расскажи, Как жила без меня столько месяцев, На какие взошла этажи, По каким поднималася лестницам? *** Кто-то тянет, тянет душу Сильной ласковой рукой. Я полёт снежинок слушаю, В грудь вливается покой. Шум далёкой электрички, Тропка узкая по снегу, Я забыл твоё обличье, Будто бы тебя и не было. *** Я на звонки не отвечаю, На стук не отпираю дверь. Я был доверчивым вначале, Я недоверчивый теперь. *** Не верить - рано, верить - поздно. Все ближе жизненный оскал. И где-то в закоулках мозга Уже рождается тоска. *** Мы постепенно забываем Её походку, голос, имя. Мы постепенно зарываем Одни минуты под другими . *** В непроглядной жуткой темени В острой боли морща бровь, Обвяжу бинтами времени Обгорелую любовь. *** Равниною снежной Лыжней бесконечной Ушла твоя нежность Навечно, навечно. *** В метели скрылись навсегда Огни последнего вагона. Я позабыл про поезда. И словно белые погоны, Легли на плечи мне снега. *** Стихами боли не поможешь, А ночи дьявольски тихи, И, распуская нервов вожжи, Я вновь и вновь пишу стихи. *** коньяк приятно обжигает рот и кровь шипит и бьётся об висок и видишь мир совсем наоборот во всяком случае чуть чуть наискосок
М.Я.
Сумерки,сумерки. Все будто умерли. То ль это явь, то ль в бреду - Холодно, боязно. Долго нет поезда. Вдоль по платформе иду. Мыслей свинец надавил на глаза - Сумерки, жуткое время, Некому слова сказать. Вот пробежали олени... Что я? Какие олени? Бред! Это тени. Тени деревьев прошли по земле В пронзительном свете фар Прошли по платформе, по рельсам, по мне Огромные, как кошмар. Тени деревьев прошли в свете фар Проехавшего грузовика. Тьма. Дыхания белый пар. Градусов тридцать наверняка. Электричка стучит, Пустая почти. Достань письмо, Снова прочти. Как это там? - “Мы чужие, учти”. Учту, учтёшь, учтём, учти... Мелькнул ещё километр пути. Электричка стучит, Пустая почти. Город уж скоро. Без трёх одиннадцать. Клочки письма улетели прочь. Поезд в сплетение стрелок ринулся. Кончились сумерки. Въехали в ночь.
2 Из главы ПРОБЕЛЫ в книге ИГРА В ЖИЗНЬ
Короткое замыкание
Тридцатое декабря. Ночь на тридцать первое. Генеральная репетиция капустника в пустом зале. Первый прогон в полночь. Потом коррекция. Под утро второй прогон. Дирекция актерского дома проявляет щедрость, и нас развозят по домам на машине.
Нам кажется, что получается. Саша Белинский обладает безупречным чутьем — что смешно, а что нет, что банально, а что оригинально. Наш опыт тоже что-то значит. Но полный зал коллег (да каких коллег!), да за столами, да со спиртным подогревом — тут ведь, с одной стороны, расположенность, а с другой — беспощадная откровенность!
Тридцать первое декабря. Накатывают общее веселье, расслабление, освобождение. А я все глубже ухожу в себя, в предчувствие своей ночной премьеры. Я неконтактен, раздражаюсь по пустякам. Сам это понимаю, но ничего не могу с собой поделать. Я живу не в общем ритме. Я хочу победы нашего капустника, я хочу блестяще сыграть свою роль. А за это надо платить. Я должен быть легким в ночном представлении, потому сейчас я мучительно тяжел в общении. Десять раз по мелочам поссорился с мамой, двадцать раз — с любимой женщиной. Мама поймет и простит, а женщина?.. Не испорчено ли все? Не упускаю ли свое счастье?
А теперь окунемся в саму новогоднюю ночь. Ну кто ж в 11.45 не пригубит за Старый год рюмку-другую? Никто! Это ж так соблазнительно и естественно — в виде подкладочки под предстоящее чуть выпить под легонькую закуску… И еще чуть… Ну и еще! Но тому, у кого после полуночи целый спектакль и много текста, который будет впервые публично произнесен, нельзя-с! Категорически нельзя… Или все, что делалось до этого, было зря.
Полночь. За счастье! За Новый год! Шампанское полным бокалом. И еще! И еще? Нельзя. Да нет, чуток можно. И вообще можно — никто пальцем не грозит. Мало того — расхожее мнение: актер, во-первых, пьяница, а уж во-вторых, лицедей. “Брось, расслабься, не вы… не выпендривайся! Будь собой, будь, как все! Пей — лучше сыграешь!” А вот и нет! Ни хрена по-доб-но-го! Вообще не сыграешь. Пьяная игра на сцене — это не игра. Внутри, в голове, стучит метроном: будь готов, скоро на выход. “Чего ты скучный такой? Заболел? Выпей, все пройдет. Расслабься!” Не могу. Не получается. Тут рядом твоя женщина, твоя любовь. Ты должен помнить — ее надо завоевывать каждый день, иначе потеряешь. Она так красива, она многим нравится. Сумей же в Новый год быть новым и близким. Ан нет — в голове стучит метроном: скоро выход. И мысли, и тело подстраиваются под эти рольки, которые я сейчас исполню. Карьеризм? Честолюбие? Тщеславие? Да и весь этот спектакль среди звона посуды и полупьяных гостей, чего он стоит по сравнению с поцелуями, и объятиями, и ночью любви? Конечно! Конечно, так! И все-таки вопреки логике, вопреки молодости тела, вопреки удовольствию… в голове стучит метроном…
Мы играем. И публика смеется. В нашем капустнике, потому что он хорошо сделан, есть и лирическая струя — и зал замирает. Пошли в дело “ударные” номера, и снова хохочут — навзрыд. Я очень хочу увидеть в зале лицо моей женщины. Успех очевиден, я полностью владею залом, я хочу убедиться, что и она восхищена. Да и без этого мне просто хочется увидеть ее. Я вдруг понял, как я соскучился по ней за этот час, что идет наш капустник, как я виноват перед ней за глупое раздражение последних дней. Я знаю, где она сидит, я все собираюсь бросить туда взгляд. Почему у меня никак это не получается? Опыт еще не велик, но я уже знаю, что обмен взглядами со зрителями, тем более с теми, в ком заинтересован,— это короткое замыкание. Мой персонаж от этого взгляда получает пулю в лоб. Я предал его — он кончен! Его больше нет, и остаюсь я, лишенный права быть на сцене. Если Я — не ОН, то зачем я здесь? Тогда все мои движения — бессмысленные кокетство и притворство.
Я продолжаю играть, успех нарастает, но я мучительно хочу убедиться, что ОНА, моя женщина, разделяет этот успех. Интуитивно я начинаю предчувствовать ужасную возможность: а вдруг ее раздражают и этот гогот, и овации, и мои потные старания?
Я рискую и на одну секунду бросаю взгляд туда, на нее. Столик слева от сцены, у окна. Там мой пустой стул, а рядом… А рядом тоже пустой стул — моя женщина исчезла. Сердце подскочило к горлу, а потом рухнуло вниз. Все меркнет — и внутри, и перед глазами. Я снова гляжу в зал — вот она! Она здесь, но она пересела за соседний столик. Она не смотрит на сцену, а разговаривает с какой-то смутной личностью. Откуда он взялся? Я продолжаю роль лишь по инерции. Не надо было смотреть.
А вечер, а ночь, а праздник катится дальше. Спектакль окончен… Успех выпит, идёт общий пляс и пьянка. Теперь-то можно расслабиться, ну теперь-то?! Но во мне мучительно нарывает заноза, которая вонзилась в сознание в этом секундном взгляде со сцены в зал. Запретный взгляд! Смотреть можно только в одну сторону — из зала на сцену!
Besa me mucho
Безоглядная новогодняя ночь! Она подпорчена, но она же длинна, она бесконечна, если бы… если бы только… Черт побери, мне ИГРАТЬ — УТРОМ! Да! Первого января, в 11.30 утра начало. И у меня очень большая роль. Я должен быть в форме. Стыдно выйти на сцену БДТ с Казико, с Корном, с Копеляном, Стржельчиком, Шарко — выйти мне, тогда еще студенту, взятому на главную роль, и не играть в полную силу. Надо хоть немного поспать. Ведь уже четверо суток почти не смыкаем глаз. А может, плюнуть, совсем не спать? Я еще молод, выдержу…
Не рассвело. В Ленинграде зимой вообще никогда не рассветает. Снег несется сплошной пеленой, и за пеленой этой тусклы желтые кружочки фонарей, и ничего они не освещают. Мы идем с моей женщиной, низко склонив головы, пряча глаза от ветра. Встречаются такие же парочки. Встречаются пьяные в дурацких грубых масках — заяц, волк, свинья… Бегут девчонки с зажженными бенгальскими свечками. “С Новым годом, с новым счастьем!” — кричат они с другой стороны Невского.
Я провожаю мою женщину. Мы целуемся на обшарпанной лестнице. Всю ее ощутили мои руки. Пахнет кошками и ржавым железом.
“Ты что, уходишь?”
Да! Я ухожу!
Не забывайте: в те годы мы, средние молодые люди, не имели ни отдельных квартир, ни отдельных комнат. Мы не имели места для отдельной жизни. Пуповина не отрезалась. Теснотой и нищетой мы были связаны со своими предками. В комнатах, в которых спали мы, спали еще наши родители, или тети, дяди, или еще кто-то. Одиночество вдвоем — запретный плод. Ночество (от слова “НОЧЬ”) — это обжимание в подворотне или задыхание страсти на заплеванной лестнице, где слышны шаги сверху и снизу. Это прерывистые объятия на коммунальной кухне, куда выходит пить воду из крана сосед в подштанниках.
Я ухожу! Уже утреет, хотя нет никаких признаков утра. Светел только снег. Все остальное темно. Уже утреет, потому что теперь только сказались напряжение премьеры и усталость последних дней. Через четыре часа мне надо быть в театре, еще через тридцать минут после этого начать большую роль. Да, в зале будет тысяча двести непроспавшихся людей с детьми, они будут кашлять и шуршать конфетными обертками, но они придут смотреть наш спектакль, и его герой — мальчик, поэт и идеалист, и этого мальчика играю я. У меня не должны быть опухшие глаза, и от меня не должно пахнуть водкой.
Я ухожу! Уже утреет. Мне еще час добираться до моей коммунальной квартиры, до постели. Утренние троллейбусы редки, а такси не взять ни за какие деньги.
“Ты что, уходишь?”
“У меня утренник…”
“Иди”.
“Подожди, ты пойми…”
“Иди! Уходи… И не приходи… Ненавижу! Я все видела, я все поняла… Ты мне от всей ночи оставил двадцать минут, и то танцевал с этой старухой…”
“Перестань, не выдумывай…”
“Иди… уйди… ненавижу… не трогай меня!”
Она впивается ногтями в мое лицо. Я отталкиваю ее, вытираю щеку. Кровь.
“Ты что? Так нельзя… Я актер, мне завтра выходить на сцену. Что ты сделала с моим лицом?”
“Ты не мужик! Ты… Ненавижу!”
Я ухожу. Да, мужик, настоящий стопроцентный, должен вести себя иначе. Я не знаю, как иначе, но догадываюсь: иначе, чем я. Я не мужик. Я актер. (“Я чайка. Нет, не то. Я актриса”. А. П. Чехов. “Чайка”.) Мне бьет в затылок метроном моего ритма жизни. Вот она, твоя женщина. Она еще возится с замком, отпирая дверь. Взлети по лестнице, схвати, обойми, проси прощения, целуй ноги. (Э-э, какая литературщина!) Или иди к своим скучным зрителям играть ОЧЕРЕДНОЙ спектакль, выпрашивать у них успех и славу. (Э-э, какое тщеславие!) Выбирай, выбирай, выбирай! Выбирай! Я выбрал женщину, но…
Я ухожу.
К утру метель стихла, а мороз усилился. Но так и не рассвело. Пьеса, которую я играл утром, называлась “В поисках радости”.
Для любителей пофилософствовать
Счастлив тот, кто не сожалеет о сделанном выборе. Того, кто сожалеет, охватывает печаль. Потом тоска. Потом отчаяние. Сердце сжимается, и из него выдавливаются стихи.
Сумерки, сумерки. Все будто умерли. То ль это явь, то ль в бреду — Холодно, боязно. Долго нет поезда. Вдоль по платформе иду.
………………………………………………………
Электричка стучит, пустая почти. Достань письмо, снова прочти. Как это там? — “Мы чужие, учти!” Учту, учтешь, учтем, учти... Мелькнул еще километр пути. Электричка стучит, пустая почти. Город уж скоро. Без трех одиннадцать. Клочки письма улетели прочь. Поезд в сплетение стрелок ринулся. Кончились сумерки. Въехали в ночь.
Пробелы в тексте. В памяти. Пропуски — встреч, возможностей, свиданий, радостей. Исполнение одного долга вытесняет заботу отдавать другие долги. Есть приоритеты — надо выбрать главное. Сперва страх, потом стыд. Страх — что ошибешься, что не дадут осуществить. Стыд — что ошибся, что не так сделал, как хотел. А если вернуть, размотать назад? Привязать узелком ниточку к ручке двери, из которой когда-то вышел. Пусть разматывается катушка, пусть тянется за тобой нитка по всем поворотам, подъемам и спускам. Когда покажется, что впереди тупик, возьмись за нитку и попробуй пойти обратно, поищи ту дверь, из которой вышел на простор,— тогда казалось, что это ты на простор выходишь. Поищи ту дверь. Не выйдет! Ноги устали, нитка с другими сплелась. И двери той нет. Там теперь ворота. Или глухая стена. Только ручка от двери валяется, и к ней нитка привязана. Может, и не твоя. Если б ты сделал хоть один иной поворот в лабиринте твоей жизни, это был бы не ты. Смирись с пробелами и пропусками — они твой выбор. Оборви нитку — ты свободен, и каждая новая секунда есть новый выбор. Все пробелы в длинной строке текста твоей жизни. Помни пробелы, но цени строку.
_______________
3 Предисловие к книге «Марианна Яблонская: Сдаешься?» Повести, рассказы, пьесы. — Рипол-Классик, 2016
МАРИАННА
Обжигала своим потаённым огнём.
Могу ли надеть маску литературоведа и представить Вам, гипотетический читатель, достоинства и огрехи книги, которую Вы открыли? Да, могу, конечно! Только зачем? Ведь тогда с вами будет разговаривать маска. Мне хочется лично рассказать Вам о необыкновенной женщине, актрисе, ставшей, сперва тайно, а потом и открыто писателем, женщине, жившей в середине XX века, когда слово «писатель» мыслилось только в мужском роде, а писатели — женщины были либо в прошлом, либо были абсолютной редкостью, почти феноменом, женщине, которую я очень любил. И негоже мне, вспоминая о ней, надевать маску.
Ей было семнадцать, и она была младшей на курсе. Ленинградский Театральный институт, класс профессора Макарьева, 1955 год. Все наши девушки были хороши — конечно, на то и актёрский факультет, их ведь на трёх профессиональных экзаменах отбирали из сотен претендующих.
Хороши были все! По разному! Роли — то в пьесах будут разные: трагические героини, «голубые», то — есть, идеальные, без недостатков, «вамп», то — есть хищницы, кокетки, простушки, хохотушки, умные интриганки, растяпы, жертвы, королевы… Боже ты мой, какие перспективы! Что предложит Учитель, а потом Режиссёр!? Что предложит Судьба? Чем ответишь ты?
Марианна Яблонская из всех особенных была совсем особенная. «Проявите себя, обнаружьте ваши возможности!» — говорил Профессор. Марианна не хотела (или не могла?) ничего «обнаруживать». В ней была тайная глубина, и она берегла её внутри себя. При этом она вовсе не была «печальной девой со взором устремлённым долу», нет, она была общительна, полна любопытства. Она была очень красива, маняще красива, знала это (уже знала!), но никогда не «несла» её, как драгоценность. Красота была данностью, и она распоряжалась ею привычно, как собственностью. И потому была всегда естественна. И ещё, очень важно сказать, она была природная интеллигентка — культура, вкус, изящество в способе общения, в движениях, в умении ценить юмор, неприятие любой грубости. Плюс прекрасное чувство языка — от начитанности и, наверное, от матери, артистки — чтицы. Если сказать одним словом, в ней была избранность.
Ее заметили. В те времена театральные институты выпускали актеров в десятки раз меньше, чем сейчас, но и потребность в актерах была в сотни раз меньше. Мало театров, мало фильмов, не было никаких сериалов. Остаться в Ленинграде уже было признанием. Яблонская была принята в труппу Театра имени Ленсовета. Выдающиеся режиссеры хотели видеть в ней свою героиню. И П Владимиров в Ленинграде, П Н. Фоменко, позднее, уже в Москве, А В. Эфрос, потом М И Кнебель в Театре им Маяковского. Марианна была несомненно успешна. Но… что-то не сложилось для Большой сценической судьбы. А кино и вовсе прошло мимо нее, экрану требовался совсем иной типаж. Ее «потаенный огонь» оказался фактически невостребованным.
Судьба развела нас, и я теперь наблюдал ее жизнь издалека от случая к случаю, по рассказам общих знакомых, по слухам, по редким встречам. Сейчас, глядя из сегодняшнего дни на бурные дни полувековой давности, я догадываюсь, что богатство ее театральной души так и не открылось зрителям, то есть толпе. Не нашлось ключа к ней, к душе! Знаете, как говорит Ирина в чеховских «Трех сестрах»: «Душа моя. как дорогой рояль, который заперт, а ключ потерян» Да. вот так именно
Но, в отличие от чеховской Ирины, Яблонская не ушла в грусть и увядание. Марианна была абсолютно творческой личностью. Душа дала новый росток, и это не был «запасной ключ», нет! Это был другой рояль, открытый для неё инструмент, которым она. оказывается, прекрасно владела. Это было творчество писателя!
Когда она ощутила в себе этот талант? Не знаю. Думаю, что в очень ранние годы Но она была скрытной. Стыдлива была ее душа. Я узнал об этом, когда было написано уже довольно много, и уже состоялась первая публикация в большом сибирском журнале А вы знаете, что такое — ПУБЛИКАЦИЯ В ТЕ ВРЕМЕНА нового автора (женщины!), не имеющего специального литературного образования и не состоящего ни в каких объединениях?!
Никогда не читал ее стихов. Уверен, что они были, но я их не видел Не показывала и не пыталась публиковать. ПРОЗА и ПЬЕСЫ — вот ее данность. Девять пьес, десятки рассказов и большой прозы,размером в повесть. Она работала необыкновенно много. А вот ее судьба — сказка «ДЫМ» в альманахе «Сибирь», о которой уже упомянуто, стала первой и ПОСЛЕДНЕЙ ПРИЖИЗНЕННОЙ публикацией.Всё!
Марианна жила и творила в глухое, тятягостное, закрытое время. Драма была ее жанром. Ее напряженное нервное, ироничное психологическое письмо не соответствовало жестким канонам, определенным государством через литературную власть. Спасти могло только ИМЯ. ИМЯ она создать не успела. Марианна умерла в 1980 году.
Есть у нее рассказ “Сдаешься ?!»… Про детство. Про свое (наверное, про своё, потому что, хотя писатель и сочинитель, но такое сочинить нельзя, такое надо пережить! Она не героиня рассказа, она в массовке из пятнадцати маленьких детей Послевоенный ленинградский двор. В маленьких людях, сиротах войны, лишенных обычных радостей детства, непонятным образом живет “закон справедливости и равенства”, который объединяет их. который дает возможность выживать в невыносимых условиях. И вот этот закон нарушен — одним — чужим, сильным, безжалостным. Вам. уважаемый читатель, не угадать развития сюжета и чем дело кончится. И мне было не угадать И не буду подсказывать ответ, сами прочтете. Но вот что припомню. Старший современник Марианны выдающийся писатель Александр Володин, мой близкий товарищ, в одном из стихов дал формулу — правда почему-то потом торжествует, почему-то торжествует правда… правда, потом… но обязательно. Формула стала знаменитой, ее приняли. Действительно, в ней есть обаяние и горечь, и надежда — её приняли и цитируют до сих пор. И вот Яблонская в своем рассказике ее взяла и отвергла. Правда, справедливость всегда натыкается на неправду, зло — такова жизнь. Зло никогда не сожрет справедливость. Но и правда не торжествует . Все остаются при своих, идут дальше каждый своей дорогой, и даже иногда снова встречаются.
Теперь понимаете, почему ее не печатали в 70-е годы?
Марианны уже не было в живых, когда мне довелось в Центральном доме актера читать публично ее пьесу «Роль». Произнося текст за всех персонажей пьесы, как актер я ощутил властную, затягивающую вовнутрь силу диалога, растущее напряженное внимание аудитории. Присутствующие — а их было много — говорили о сильном впечатлении, оставленном пьесой. Молодые режиссеры (да и именитые тоже!) заинтересовались необычной и серьезной драматургией Яблонской. Но… время шло… Марианны уже не было… Театр Гоголя в Москве поставил ее пьесу «Роль»; в Сибири и на Урале прошли постановки пьес «Рентген» и «Давайте разденем елку», но настоящей большой сцены ее пьесы так и не увидели… середина восьмидесятых, страна бурлила… людей занимали общественные проблемы… не нашлось творца, который бы рискнул. Судьба!
Ее издали. «Советский писатель» предъявил небольшую книгу «Фокусы» (1984 г.). А потом книгопечатание прочно встало на коммерческие рельсы. Изданием трудов Яблонской занялись бесконечно любивший ее и любимый ею муж Аркадий Яровский (ныне тоже уже покойный) и их замечательная дочь Вера (ныне режиссер и продюсер кино, работает в США).
Талант Марианны жил среди видений. Только, ради бога, не подумайте, что она была «не от мира сего». О нет, она часть этого мира, она видит микроскопические подробности этого мира во всей его обыденности, неприглядности, неизбывности и… соблазнительности. «Печаль» и «Любовь, жажда любви» — эти слова НИКОГДА не встретишь в ее текстах. Но в окраске, в напряженном фоне ее повествований всегда присутствуют именно они — печаль и жажда любви. А откуда же видения? Да именно отсюда! Жажда, чтобы печаль сменилась радостью, а любовь стала совершенной. Понимание, что жажда эта никогда не будет утолена, а потому — подсветка иронии. Писатель Яблонская умна и безжалостно наблюдательна. Она столько узнала о себе, что научилась быть психологическим рентгеном для каждой и каждого из своих героев. Марианна актриса по призванию и по хорошей драматической школе, и потому не описание чувств, а действие царит в ее прозе. Жизнь в «предлагаемых обстоятельствах», как положено по системе Станиславского. Она знает всё прошлое каждой и каждого, всё скрытое, всё явленное. И потому смесь событий, происходящих сейчас, происходивших давно и происходивших только в воображении. Смесь натуралистического ряда и видений, реальности и иронии.
«…женщина видит, как на ревущих, высоких волнах старинного вальса уверенно раскачиваются, поддерживая женщин, самые вежливые люди мира — дипломаты, слышит, каким цветущим смехом смеется одна, похожая на девочку в мамином платье. — самая молодая, самая красивая, самая счастливая сегодня, та, которой никак не удается посидеть в одном из белых низких кресел, наверное, таких глубоких и мягких…» (рассказ «Тополиный смех»).
«…она узнала этот голос сразу. Словно давно слышала его часто и теперь лишь вспомнила… Не было никаких особенностей в выговоре фраз и букв. Он, как зеленая ящерица в траве, незаметно подполз к женщине и остался с нею. В голосе не было слышно и иронии, какая конечно же заключалась в словах» (там же).
«Всю ночь он ходил и бегал по городу. Бело-голубая машина, как полагается по законам эмоциональной реальности видения, провалилась в преисподнюю» (рассказ «Черный апрель»).
Вот и сама Марианна подтвердила мое ощущение: «Эмоциональная реальность видения»!!! — я наткнулся на эту фразу сейчас, перечитывая рассказ.
Невероятная Марианна! Если бы ты могла знать, что через 35 лет после твоего раннего ухода мы все, кто знал тебя и кто еще жив, помним тебя и восхищаемся тобою. Если бы ты знала, как ждем мы выхода этой книги и явления тебя читателю двадцать первого века.
Москва. Декабрь 2015 Сергей Юрский
________________
ПРИЛОЖЕНИЯ
Мариа́нна Ви́кторовна Ябло́нская (1938—1980) — советская театральная актриса, режиссёр и писатель.
Марианна Яблонская родилась в Ленинграде 9 января 1938 года в семье актёров. Отец, Виктор Петрович Яблонский, был актёром второй студии МХАТа и актером Ленфильма. Родители погибли в 1941—1942 годах во время Великой Отечественной войны. Раннее детство прошло блокадном городе, воспитывалась в детдоме.
В 1955-1959гг Яблонская окончила Ленинградский театральный институт имени А. Н. Островского (1959). Еще студенткой была зачислена в Ленинградского театра им. Ленсовета, где сыграла ряд главных ролей в советских и зарубежных пьесах. Училась и работала с Сергеем Юрским, Георгием Степановичем Жженовым, Варварой Шабалиной.
Затем Яблонская работала в Центральном Детском Театре и в театре им. Маяковского (роль Негиной в пьесе «Таланты и поклонники» в постановке народной артистки СССР М. Кнебель). В 1971-1975 гг окончила режиссерский факультет театрального училища им. Б.В. Щукина. В Москве осуществила несколько постановок, работала режиссером театра МГУ им. Ломоносова.
Яблонская писала всю жизнь, и только незадолго до сметри попыталась систематизировать написанное. Автор одиннадцати пьес (три из них не закончены), и двух сборников рассказов, «Лето Кончилось» и «Фокусы» (издательство «Советский Писатель», 1984 год). При жизни не издавалась. С произведениями М. Яблонской были хорошо знакомы писатели Юрий Нагибин, В. Конецкий, критики В. Сурганов, А. Свободин, драматург Л. Петрушевская, режиссеры С. Юрский, П. Фоменко. Сергей Юрский написал предисловие к сборнику рассказов Яблонской (Фокусы), а также устраивал читки ее пьес и рассказов.
Одна из наиболее известных пьес, «Плюшевая обезьяна в детской кроватке» была поставлена Вячеславом Долгачевым в 1984 году в Московском театре им. H. Гоголя. (В главной роли актрисы Алисы Флоринской — народная артистка России Светлана Брагарник). Спектакль был признан лучшим дебютом на московской сцене в 1988 году.
Марианна Яблонская скончалась в возрасте 42 лет от инсульта. Похоронена на Ваганьковском кладбище в Москве. Осталась дочь — англ. Marianna Yarovskaya (Вера (Марианна) Яровская).
РОЛИ СЫГРАННЫЕ МАРИАННОЙ ЯБЛОНСКОЙ В ТЕАТРЕ ИМЕНИ ЛЕНСОВЕТА 1958-1963
(спасибо зав.музеем театра Вере МАТВЕЕВОЙ за мгновенно предоставленную информацию.)
- В.Соловьёв «Опасная профессия» — Нина,
- Г.Николаева и С.Радзинский «Битва в пути» — Аня,
- К.Финн «Начало жизни» — Катя,
- М.Горький «Последние»- Вера,
- М.Твен «Приключения Гекльберри Финна» — Гекльберри,
- А.Софронов «Миллион за улыбку» — Нина,
- В.Блинов «Осенние зори» — Валя,
- С.Нариньяни «Опасный возраст» — Марфинька,
- В.Блажек «Щедрый вечер» — Ганка, (Этот спектакль был дебютом нового главного режиссера театра — И.П. Владимирова)
- Б.Рымарь «Кочевники ХХ века» — Мариша,
- В.Коростылёв «Золотое сердце»- Мышь-Добрыш,
- И.Голосовский «Хочу верить» — Маша,
- Б.Шоу «Пигмалион» — Клара,
- А.Арбузов «Таня» — Оля,
- Л.Карелин «Микрорайон» — Нина.
————————
Выловленное в сети
http://theoryofculture.ru/issues/99/1179/
В декабре 2018 года из Лос-Анджелеса пришла потрясающая новость: впервые в истории американской академии российская кинодокументалистка –Марианна Яровская –вошла в шорт-лист Премии Американской академии кинематографических искусств и наук –премия «Оскар» –в категории «Лучший документальный фильм”.
Режиссер Марианна Яровская родилась и выросла в Москве, выпускница факультета журналистики МГУ, работала на телевидении в программе ТСН/ «Время» и в команде Леонида Парфенова для первых выпусков программы “Намедни” на НТВ. Закончила киношколу в Университете Южной Калифорнии. Сотрудничает с каналами National Geographic, Discovery, History Channel, Netflix. Режиссерский дебют Марианны Яровской “Неудобные” получил студенческую премию “Оскар”.
«Женщины ГУЛАГа” – это коллекция уникальных и откровенных интервью с женщинами, пережившими репрессии 1930-х годов. Фильм снимался в течение пяти лет, команда нашла своих героинь в самых разных и отдаленных уголках бывшего Советского Союза — на Урале, на Дальнем Востоке, в Сухуми и в Подмосковье. Сегодня участницам этого документального кинопроекта далеко за восемьдесят, и этот фильм – их последний шанс обратиться к нам и нашим детям.
————————-
М. Яровская. Я родилась в потрясающей семье. Мои родители – актриса, режиссер и писатель Марианна Яблонская и инженер-ракетчик Аркадий Яровский. Мама играла в Театре им. Ленсовета в Ленинграде, Театре им. Маяковского в Москве, занималась режиссерской работой, но ее призвание не ограничилось сценой. Мама была талантливым писателем, начала с коротких рассказов, потом были пьесы. У неё одиннадцать пьес осталось и один сценарий (по рассказу Чехова «Мужики»). Их «не печатали», говорили, что «несоциальная литература». Мама очень рано умерла, в 42 года.
Я недавно переиздала книгу её пьес и рассказов «Сдаешься?!» [Москва: Рипол-классик, 2016]. Её пьесы любили и ценили Анатолий Эфрос, Петр Фоменко, Сергей Юрский, Георгий Жженов – все невероятные, порядочные люди, Личности, мне повезло вырасти в этой среде и знать их.
Н. Лопатина. Можно ли найти что-то общее, какой-то единый «генетический код» у женщин того поколения, которое ты показываешь в своём фильме, того поколения, который описывает в своих рассказах и пьесах твоя мама, и того поколения, к которому принадлежим мы?
М. Яровская. Это невозможно сравнивать, потому что разные времена, разные условия. У мамы была война, блокада Ленинграда. Все в её семье, кто остался в Ленинграде – её мама, сестра (моя тетя) умерли от голода. Мама выжила, её отправили в детский дом под Ярославлем. Потом она вернулась в Ленинград и получила театральное образование, училась с Сергеем Юрским, потом режиссерское образование, училась у Марии Кнебель, стала актрисой театра Маяковского, потом режиссером. Мама любила говорить, что от полного отсутствия контроля (актерство) она перешла к частичному контролю (режиссура) и к полному (писательство).
Сергей Юрский 