В детстве у меня была довольно толстая пачка почтовых открыток актеров советского кино. И я частенько эти открытки раскладывал. На зеленом паласе. Как пасьянс. И читал их биографии. Как сказки. Разумеется, среди любимых была и его фотокарточка. Ибо я по каким-то кинофрагментам, продемонстрированным семейным допотопным «Горизонтом», запомнил его неподражаемое лицо. И я совершенно искренне долго думал, что на ней изображен какой-то нездешний актер. Волею судьбы заброшенный в нашу суровую советскую действительность и просто вынужденный сниматься в нашем черно-белом кино. Однако когда я посмотрел фильм «Место встречи изменить нельзя», я все понял. Он здешний, настоящий, честный и совестливый, просто он – другой. Как истинно белый лебедь среди индюков… С тех пор я начал пристально следить за его карьерой, а его Груздев стал одним из моих любимых персонажей. Во время его последнего монолога я неизменно обливался (над вымыслом) слезами и совершенно искренне хотел быть похожим на него.

Прошли-пролетели годы. И вот я – новоиспеченный журналист. Смотрю успешный (я точно тогда запомнил эту редкую фамилию – Роберман) спектакль «Железный класс». И просто, захлебываясь от восторга, бегу после спектакля за кулисы Свердловского театра музыкальной комедии с твердой уверенностью, что именно сейчас он с удовольствием даст мне свое самое лучшее интервью – ведь столько раз уже получалось… Представляюсь. Прошу. Очень прошу. Он (мне невооруженным глазом хорошо видно) очень уставший, весь мокрый (стояло жаркое уральское лето, кажется, 1999-го) деликатно соглашается поговорить. Недолго. Но я лукаво задаю вопрос о его отце, и он отвечает на него обстоятельно, с любовью и благодарностью. К человеку, который подарил ему жизнь, воспитал его и прожил очень трудную и несправедливо короткую жизнь. Однажды его жестко сняли с работы («за формализм в цирковой режиссуре и неправильный подбор кадров») и исключили из партии…

«Отец отговаривал меня от театра иногда таким образом: «Знаешь наизусть первую сцену Хлестакова? Давай сыграем: ты – Хлестаков, я – Осип, а мама пусть судит. У тебя роль выиграшная, у меня – невыиграшная, кто кого переиграет?» Стали играть. И хотя мама всей душой желала мне победы и сочувствовала, отец переиграл. Мы с ней хохотали над «невыиграшным» Осипом, я бросил играть и сдался. Если хочешь быть актером, ты должен меня переигрывать». Вот так. И шутка, и забава, и горечь, и… школа».

И в этот самый момент во мне родилось сокровенное желание: я тоже хочу после успешного спектакля с любовью и благодарностью рассказывать о своем отце, который, обладая просто-таки голливудской внешностью, не стал актером, хотя, без сомнения, мог бы, а поступил в Ивановский энергоинститут, и всю жизнь проектировал электростанции, которые дарят людям тепло…

Прошли-пролетели годы. И вот, как сейчас помню, 27 февраля 2011 года меня везут на легендарную сталинскую «Ближнюю дачу». Режиссер-постановщик Ирина Гедрович утвердила меня на крошечную роль в фильме «Товарищ Сталин». На роль личного цирюльника вождя. И вот я переступаю порог исторического дома и, конечно же, вдруг… встречаю его. В мундире и в гриме. По-моему, с трубкой. Он говорит нарочито медленно и с отчетливым грузинским акцентом. Умом я понимаю, что это ОН. Но что-то все-таки отказывается верить. ОН ни на секунду не выходит из образа. Особенно за кадром. Прежде всего, за кадром. Я ловлю себя на мысли, что совершенно непроизвольно начинаю себя контролировать. Свои движения, свою речь. И весьма обалдеваю от этого. (Я-то наивно думал, что уже снял все советские зажимы…) И вот нас вдруг приглашают в «святая святых» – в ванную комнату вождя. На репетицию. Ассистент режиссера по реквизиту вручает мне персональтный реквизит – «опасную бритву» Sheffield, которая на деле оказывается совершенно безопасной, то есть тупой. Потом показывает, где лежит исходящий реквизит – салфетки и прочее, и мы начинаем репетировать. Дело движется крайне медленно: бритва, конечно же, ну, совершенно не бреет, а только царапает, текст, естественно, куда-то западает-выпадает, я страшно волнуюсь, никак не могу приспособиться к такой-сякой-тупой бритве, глупо улыбаюсь и постоянно извиняюсь. Режиссер настоятельно советует просто обозначать движения бритвы, тем более, что их, движения, в кадре ну все равно не видно, и все твердит-твердит зловещее слово «тайминг». И вот мы начинаем снимать, и я понимаю, что ЕГО щека от воздействия этой тупейшей бритвы становится все более красной и красной (я снова извиняюсь, гораздо глупее прежнего, тихо-тихо, уже только персонально перед ним, – и что-то лепечу о том, что – с пушкинской точки зрения – движения моего цирюльника должны быть четкие и плавные, то есть профессиональные; он соглашается и ободряюще советует делать и дальше то, что я делаю)… А паузы между словами становятся все более длинными, ну, а я соответственно – все более и более нервным. После очередного неудачного дубля режиссеру начинает вторить оператор-постановщик Сергей Вальцов. И опять горным эхом дребезжит в ушах это жуткое слово «тайминг». И только я успеваю подумать, что попал в очередную «запендю», как ОН с неизменными ему юмором, чувством, толком и расстановкой говорит вдруг с грузинским акцентом, что эта маленькая сцена архиважна и для его персонажа, и для всего сюжета, и что пресловутый «тайминг» он «выдаст» в других сценах, а эта сцена пусть идет так, как идет. И я, наконец, облегченно так выдохнул, еще раз извинился за тупизну – свою и бритвы, – ну, и конечно, красную-прекрасную щеку. В общем, я довольно быстро собрал себя по частям и сыграл. Малюсенького цирюльника при огромном вожде.

Сталин: Что у вас за бритва? «Solinger»?

Цирюльник: «Sheffield». Английского производства. Союзники наши…

Сталин: Сволочи они, а не союзники. Рабовладельцы и людоеды. Только и ждут, как бы в спину ударить.

Цирюльник: У меня есть бритва советского производства. «Яхта».

Сталин: Но вы бреете меня английской бритвой. Почему?

Цирюльник: Если хотите… Больше никогда…

Сталин: Нет-нет. Если вы считаете, что меня нужно брить английской бритвой, я не возражаю. (Пауза). У меня сегодня день рождения.

Цирюльник: Разрешите поздравить, Иосиф Виссарионович!

Сталин: Вы уже поздравили. Спасибо. Вы преподнесли мне самый лучший подарок за последние несколько лет.

Р.S. Однажды я узнал, что он очень сильно оплакивает трагически погибшего драматурга Анну Яблонскую. И позвонил ему. Сказал: «Это Ваш цирюльник, и у меня есть для Вас чудесная пьеса «Консьержка», которую незадолго до своей гибели написала гениальная Яблонская, прочтите, пожалуйста». Он попросил передать ему пьесу. Я передал. Нашел режиссера и уже начал искать деньги, всеми фибрами души предвкушая, как он сыграет эту весьма экстравагантную главную роль. Через какое-то время перезвонил ему, с надеждой, но он вдруг сказал, что очень плохо себя чувствует и не может соответствовать этому прекрасному замыслу.

P.P.S. На сороковой день путешествия его души после панихиды в храме св. Власия Севастийского в Староконюшенной слободе в Доме актера был поминальный обед. Дашенька Юрская каждому присутствовавшему человеку маскулинного рода подарила бабочку из коллекции ее любимого отца. И только попросила носить их, постоянно носить. А не пылить. Мне досталась бабочка бордо в синий горошек, и я сразу понял, что ее непременно должен надеть непременный член по крестьянским делам присутствия Николай Алексеевич Иванов. И он ее надел. В спектакле Международной Чеховской лаборатории «Иванов». И носит до сих пор. Царствие Вам Небесное, дорогой Сергей Юрьевич…

Олег Дуленин.

8 февраля 2022 г.

---

От составителя:

Возможно, эпизод, рассказанный автором в PS, — результат недоразумения: СЮ мог подумать, что автор имел ввиду Марианну Яблонскую.