Александр Урес (17.01.1947 — 29.01.2022) Театровед, журналист, член СЮРколлегии, построившей этот вебсайт

Выступление Александра Уреса на вечера памяти Сергея Юрского в «Маленьком театре» в Израиле 08/03/2020.

Расшифровка текста выступления:

Вечер начался с показа отрывка «Театральные встречи:БДТ в Москве» (1966) https://vimeo.com/407117787.

Сколько раз я смотрел этот отрывок… Представьте себе – 1966-ой год. Встреча «Современника» и БДТ. Это же телевизионная передача, по ту сторону кадра cтоят камеры. Вечер начался не с Юрского. Вечер начался с чего-то церемонного, что-то говорили Стржельчик и Борисова, и было, в общем, довольно занудно и скучно. И вот появился Юрский и посмотрите, как он завел всю эту публику, всю эту компанию, потому что, хотя, они все знаменитые актеры, собрались вместе, но все были немножко скованы, зажаты, и через какие-то три минуты… —  все начали улыбаться, такая у него была потрясающая аура, заразительность… 

Когда принимают в Театральный институт, комиссия ставит напротив определенных опций свои галочки, ну, например, нежность, темперамент и – заразительность. Вот заразительность у этого человека, у этого актера, у этого замечательного писателя, была совершенно, я бы сказал, исключительная.

Теперь я наступлю на горло своей песне и скажу то, что надо было сказать в начале нашего вечера. О том, что Юрский – это вселенная, совершенно отдельная планета, что сегодня у нас вечер памяти, в связи с его 85-тилетием, но мы не сможем даже поверхностно коснутся всех граней этого поразительного таланта, поэтому мы тут выступим, я представлю моих коллег – Мария Ионина, филолог, Виктор Шендерович, писатель и я, журналист и театровед, мы сегодня выступим только со своими личными воспоминаниями и размышлениями. Мы легко могли бы с поменяться с вами местами, потому что, я уверен, что у большинства из вас, сидящих в зале, есть свои воспоминания, и есть, что сказать про Юрского, про его спектакли, фильмы, все это понятно, поэтому этим мы и ограничимся – личными воспоминаниями личной памяти.

Я пытаюсь вспомнить, когда в первый раз увидел Юрского… Обычно говорят – вот, я первый раз его увидел, и он меня поразил в такой-то роли… Увидел, поразил, но я увидел его сначала в эпизодических ролях. Это был ранний период БДТ. Мама, большая ей благодарность, стала водить меня, маленького, в театр, и там был спектакль, который меня поразил. Он назывался «Гибель эскадры». Режиссером был Рубен Агамирзян, постановщиком Георгий Александрович Товстоногов. Шутники говорили: «Агамерзительная товстоновочка «Гибель эстрады». Это был немножко такой ходульный советский спектакль, Товстоногов ставил иногда такие спектакли к определенным датам, но в нем был совершенно поразительный дуэт – Юрский и Лавров, которые играли двух морячков. Их звали Фрегат и Паллада, и они устраивали на этом корабле – в спектакле был чисто вставной номер – это был такой каскадный номер. К сожалению, нет записи этого спектакля, сохранились только фотографии. Пожалуйста, дайте на экран эти замечательные фотографии, которые дают представление о том, что это за дуэт.

………………

Вот такой был спектакль, таков был номер. И он настолько поразил меня, что я задумал немыслимое. Я решил, что надо обязательно пригласить Юрского и Лаврова к нам в школу. Я был в седьмом классе, и, мы, вместе с пионервожатой, девочкой из десятого класса, такой тихой еврейской девочкой, пошли к актерскому входу в БДТ, встретили Юрского, и я на ватных ногах подошел к нему: «Сергей Юрьевич, придете в нашу школу?» – «Конечно, давайте, я поговорю с Кирой». 

И они пришли в нашу школу, и выступали. Правда, это был, мой провал, потому что, несмотря на то, что я афишку нарисовал большими буквами – я думал, что все знают, кто такие Юрский и Лавров – набежит масса народу… В зале сидело где-то человек десять приблизительно, в актовом зале… Они рассказывали о своих спектаклях, о своих творческих планах, а потом Юрский спросил, есть ли вопросы, и встал Юра Новин, красавец, девочки всей школы были влюблены в него, и спросил: «Скажите, а у актеров сильно портится лицо от грима?» Я очень хорошо знал, что для актеров это страшный вопрос, они всегда смеются над ним. Такого вопроса совершенно не должно было быть, но… В общем, это был второй мой провал… И вот с этого началось мое знакомство с Юрским, которое продолжалось всю жизнь. 

Следующим, пожалуй, самым поразительным для меня спектаклем Большого драматического театра стал спектакль «Варвары», поставленный в 59-ом году. Юрский изначально в этом спектакле не участвовал, но его ввели — как обычно бывает, заболел актер и ввели Юрского на маленькую эпизодическую роль. Там есть такой чиновник казначейства Дробязгин. В маленький уездный городок приезжают столичные инженеры, а это была высшая каста в то время, и сталкиваются с мещанами этого маленького уездного города и начинается взаимодействие. Спектакль был совершенно потрясающий, там была такая плотная атмосфера, более ансамблевого спектакля я в БДТ не видел. В нем играл Луспекаев, великолепная Доронина, Лебедев, Стржельчик, а Юрский играл маленькую роль. И вот из этой маленькой роли он сделал целое театральное событие. Выходил на сцену Цыганов, брал под козырек, а против него стоял маленький человек Дробязгин. И Юрский говорил – этого в тексте не было… «С кем имею честь?» — спрашивал Цыганов, Юрский говорил: «Дробя…… Дробязгин. То есть он забыл свою фамилию от волнения и от того, что он хочет угодить этим людям, он забывал вообще, как его зовут, забывал свою собственную фамилию. Сейчас мы увидим замечательный фрагмент из этого спектакля, он сохранился, и вы сможете хотя бы приблизительно себе представить, что это было и как играл Юрский.

……..

Надо сказать, мне очень повезло, я видел «Горе от ума», еще первый спектакль, когда в начале опускался транспарант, на котором было написано: «Черт догадал меня родиться в России с умом и талантом». А. С. Пушкин». Это, конечно, было возможно только в оттепельные годы, это была наглость, это была смелость и впоследствии этот эпиграф был снят, но я его видел своими глазами……

По сценическому кругу Товстоногов сделал двери, как бы анфиладу комнат, и по этой анфиладе бежит Юрский-Чацкий. Он бежит, и этот бег неимоверно стремительный, любовный, вот так сыграть любовный бег… Бежит, бежит и, наконец, падает в ноги сидящей Дорониной – «Чуть свет, уж на ногах, и я у Ваших ног». Мы так потом нашим девушкам говорили. Мы говорили – и вот заразительность Юрского – мы начали говорить с его интонацией, его словами. 

А как кипела консервативная публика! Он исковеркал классику, и вообще, что это за Чацкий? Это была русская традиция — Чацкого обычно играл самый красивый актер, премьер труппы. Что это за Чацкий? И стали говорить, вообще, что это за актер, у него же каша во рту! Про эту кашу я слышал сто раз. Каши, конечно, никакой не было, но у него была особая интонация, особый выговор, и это страшно раздражало старшее поколение. Молодежь принимала Юрского, естественно, «на ура». 

А в следующей постановке после «Горя от ума», «Горе от ума» это 62-ой год, если я не ошибаюсь, а 63-ий год — это постановка «Карьеры Артура Уи», где он сыграл Дживолу, прототипом которого явился Геббельс. Удивительная пьеса, удивительный спектакль, поставленный польским режиссером Эрвином Аксером, и поразительный Юрский, у которого изменилось все. 

Надо сказать, что его движения, пластика — это совершенно особая история. Когда я, не без влияния Юрского, разумеется, поступил в Театральный институт, то одна из легенд, которую я услышал, была легенда, о том, что Юрский приходил на занятия по сцендвижению с двумя большими махровыми полотенцами, в конце полотенца можно было выжимать. Он выжимал полотенца и уходил. Поразительно оснащенный артист, который мог выполнить любое режиссерское задание. 

Так вот этот самый Дживола — как известно, Геббельс был хромым — Юрский, мало того, что хромал, у него были черные кожаные перчатки, и казалось, что это механическая кукла, ортопедический человек. У него все изменилось, вся фигура, и на лице все время была улыбка, это было страшное исчадье ада, и стало понятно после Юрского-Чацкого, что у этого актера совершенно громадный диапазон, что он может все, и у него нет никаких препятствий. 

«Артуро Уи» — пьеса брехтовская… Брехта всегда пытались помирить, в России, во всяком случае, с русским психологическим театром, и в этом спектакле прекрасно играл Евгений Лебедев – он играл главную роль, Артуро Уи, то есть Гитлера, но он играл именно как актер психологического театра. Юрский играл именно как актер брехтовского театра, с этим знаменитым остранением. 

А следующий, тоже, как мне кажется, лучший спектакль той поры Большого драматического театра 60-ых годов были «Три сестры» Чехова. Опять же, контраст, совершенно другое качество, и пьеса другая, кстати сказать, он прекрасно чувствовал жанр. И стиль, и жанр.   Это мы увидели впервые, сейчас, после многих постановок мы уже стали понимать и знать про эту систему. Тогда это было настолько ошеломительно, и еще более ошеломительно было то, что после этого был Чехов, были «Три сестры» и, пожалуй, сейчас больше не надо ничего говорить, и мы услышим, не увидим– сохранились только фотографии, – а услышим очень редкую запись, мне ее прислали из Театрального музея, где я долгие годы проработал. Это уникальная запись: последний акт, Ирина и Тузенбах, которого сыграл Юрский.

………

«Скажи мне что-нибудь!» — пронзало. Он удивительно сыграл доброту, после этого мерзкого Дживолы. Это вообще одна из тем Юрского – добрый человек, и любовь, и одиночество. Человек одинок, и даже любовь не может его спасти. Была чудесная мизансцена — он уходил в аллею, гулкую осеннюю аллею в осеннем тумане, уходил навсегда. Это был очень печальный, очень трагический финал, великолепно сыгранный Юрским. 

Параллельно происходило рождение театра одного Юрского. Это тоже был поразительный театр. У него энергии было на много театров. Юрский – это много театров. Он начал читать «Евгения Онегина» в 67-ом году. Но еще раньше, гораздо раньше мне посчастливилось услышать его чтение, это было ошеломительно. Тот же 7-ой класс, на Ленинградском радио была такая передача «Вопросительный знак», набрали ребят, школьников. Меня привела в эту компанию подруга детства в эту компанию, где с умным видом обсуждали произведения искусства, все это записывалось, передавалось в эфир. Хорошая была передача. И вот в конце сезона нас решили поощрить – устроить нам концерт известных актеров. Пришли актеры, но первым номером, конечно, был Юрский. И он вышел тогда и сказал: «Алан Милн «Баллада о королевском бутерброде»». Мы никогда этого не слышали, и он начал читать: 

«Король, его величество,

просил ее величество,

чтобы ее величество 

спросило у молочницы, 

нельзя ль доставить масло 

на завтрак королю». 

Это было совершенно ошеломительно, никакого Хармса еще в нашей жизни не было, это сейчас мы ничему не удивляемся. Это была первая встреча с Юрским как с чтецом. 

А потом «Евгений Онегин», потом «Анна Снегина», Есенин. Это была опять же невероятная заразительность этих стихов, он открыл нам «Анну Снегину». Эта поэма проходила как-то боком и считалась не лучшей поэмой Есенина. Он открыл ее нам: «Село наше, значит, Радово, дворов, почитай, два ста, того, всем, кто его оглядывал, приятственны наши места…» И это сразу захватило. Уже здесь, приехав в Израиль, вспомнив эту интонацию, я выучил всю эту поэму наизусть, из-за Юрского, читал жене, потому что других слушателей не было. 

Параллельно он мечтал о режиссуре, это была сложная материя, потому что Товстоногов не допускал чужой режиссуры в свой театр, или же это было заведомо очень слабая режиссура. И Юрский хотел ставить, и Товстоногов – поначалу он поставил «Фиесту» — Товстоногов посмотрел прогон и снял этот спектакль. Но что-то, видимо, его зацепило, и через некоторое время он разрешил ему поставить Булгаковского «Мольера». Это тоже было грандиозное театральное событие. С этого спектакля началась драматическая и даже трагическая история его жизни. Подробно об этом говорить, конечно, не хватит вечера. Давайте лучше посмотрим маленький отрывок, трагический отрывок из спектакля «Мольер», который, конечно, он поставил о себе, в том числе…. Не буду больше говорить, давайте посмотрим.

……..

Это был великолепный спектакль и, пожалуй, высшая точка Юрского как актера и как режиссера. После него был поставлен еще один замечательный спектакль «Фантазии Фарятьева», но параллельно развивался другой, трагический, сюжет, который был, так сказать, в параллель Мольеру. «Не раздави, не раздави» — говорил Мольер королю. А Юрского как раз в это время начали давить. Было много причин – его совершенно не переваривало партийное начальство, кроме того, у него были диссидентские связи, кроме того, началась подспудная ревность Товстоногова. 

Одним словом, Юрский был вынужден уйти из Большого драматического театра, и началась другая его эпоха, московская. Он эмигрировал из Петербурга, из Ленинграда и только приезжал в город с концертами. И верная аудитория слушала его репертуар и была благодарна Юрскому за этот, художнический подвиг. 

Последняя моя встреча с ним состоялась в 2005-ом году, я работал тогда в газете, и надвигалось 70-тилетие Сергея Юрьевича. Я выбил себе командировку в Москву, чтобы сделать с ним интервью. Он играл тогда замечательный, очень интересный спектакль «Ужин с товарищем Сталиным». Я очень боялся, зная эксцентризм Юрского, что это будет некая карикатура на Сталина. Это была никакая не карикатура, и когда мы после этого спектакля сидели в гримерке, и я брал у него это интервью, он сказал, что сначала Сталину поклонялись, потом из него сделали посмешище и дурака, а я, сказал Юрский, пытался найти человеческое, создать образ этого человека, раскрыть образ страшного злодея, но сделать его чуточку более понятным. И мне кажется, что ему это удалось. Сейчас мы с вами увидим отрывок из этого спектакля.

Расшифровка текста — Мария Ионина

Сергей Юрский: «Театр может больше не понадобиться, а жаль…» Александр Урес. «Невское время», 18.03.2005  

Александр Урес. Сергей Юрский: «Театр может больше не понадобиться, а жаль…» — «Невское время», 18.03.2005  

Москва, 5 марта 2005 года. Иду в театр «Школа современной пьесы» на спектакль по пьесе Иона Друце «Вечерний звон». Есть у этой пьесы и второе название — «Вечер с товарищем Сталиным». Нынешний день знаменателен — 52 года назад не стало Сталина. Спектакль поставлен Сергеем Юрским, он же исполняет главную роль. Пока иду по Цветному бульвару — вспоминаю. Юрский — кумир моей молодости. О нем в 60-е годы говорили в Ленинграде возвышенно: властитель дум молодежи и интеллигенции. Говорили без всякой иронии. От него исходил действительно какой-то мощный заряд творческой энергии, которая предвещала, обещала другую, какую-то очень здоровую, нормальную, захватывающе интересную жизнь. Он был романтичен и интеллектуален одновременно. И эксцентричен, и талантлив, и неуемен.

Вспоминаю его роли. Чацкий, Илико, Дживола, Тузенбах… И совсем маленькие, эпизодические — Гвичарди в «Четвертом», Дробязгин в «Варварах». Видел почти все, врезались в память на всю жизнь. А теперь иду, и что-то гложет. Видимо, подспудно опасаюсь шаржа, эксцентрики, которых мы насмотрелись немало в спектаклях о Сталине в начальные перестроечные годы.

Небольшой зал, маленькая сцена. Публика самая разная. Девушки с бутылками колы в руках и седовласый господин-товарищ со звездой Героя Соцтруда на лацкане… Через пять минут после начала чувствую, что зал замер, забрало, не пискнул ни один мобильник. Никакого шаржа. Юрский — это Юрский. Прекрасная форма, тот же стиль умного актера, изумительно пластичен. Потрясающе работают руки, руки Сталина — палача, мудреца и лицедея одновременно. Тончайшие переходы от драмы к иронии, почти абсурду. Но все психологически мотивировано и аналитично.

После спектакля по предварительной договоренности попадаю в маленькую грим-уборную. Юрский снимает сталинский парик…

— Замечательный спектакль, Сергей Юрьевич…

— Приятно слышать… пытаюсь и думаю, что здесь благодатная для этого почва, вернуть те умственно-социальные, чувственно-социальные отношения театра и зрителя, которые не просто исчезают, а сознательно вытаптываются из сознания зрителей. Этого не надо… не надо. Отдыхайте, отдыхайте, а мы сделаем все-все, как массаж.

— А что для вас Иосиф Виссарионыч?..

— А вот я и пытаюсь с каждым спектаклем это понять. Театр, как нас учили, а теперь я все больше настаиваю на этом, — одна из форм познания, не научного, а вот именно познания искусством — и в этом его интерес. Тут театр опережает кинематограф. Потому что кино — это в идеале разовое озарение. Вот как сыграл — так и есть, как смонтировали — так и склеилось. А театр — это нахождение общей сетки, конструкции, он живет каждый раз по-разному в зависимости от зрителя и от дня, от времени, от событий, которые происходят. Если театр совсем от этого независим, на мой взгляд, он теряет смысл. Получается танцплощадка, как говорили в наше время, или дискотека, как говорят сегодня. Поэтому Сталин для меня не ответ на вопрос, а предмет постижения. Вернее, объект постижения. Крайне важный, по-моему, на сегодняшний день. Ибо мы немножко отрезвели от того, что это был кумир. Но потом сделали из него дурака и негодяя. Ошибочно и то и другое. Есть обязательное раздумье: что случилось с нашим народом, когда в нем царствовал сталинизм? Сталинизм был выше Сталина. Сталин был одной из его человеческих жертв тоже. Это не одним человеком делается. Это силы, исходящие из многих источников. Очень современная и серьезная проблема.

Для меня этот спектакль каждый раз столкновение со зрителем, каждый раз разным, реагирующим совершенно не похоже. Чаще всего именно от столкновения со зрителем узнаю что-то новое. Страх перед властью и его истинные формы, обаяние власти, жажда власти. Борьба с властью, с тем, чтобы самому стать властью. Власть и сходство власти с плотской любовью. Власть и искусство. Как власть жаждет искусства и как искусство жаждет власти. И как их соединение гибельно для обоих.

— Вы планируете привезти этот спектакль в Питер?

— Очень хочу. Именно в Питер, в мой родной город, именно этот спектакль и обязательно в первый сезон жизни спектакля.

— Как складываются ваши отношения с питерской публикой в последние годы? Она меняется?

— Да, вообще публика меняется. Везде. На моих концертах в Питере это меньше заметно, потому что туда ходит определенная публика. Даже если речь идет об очень больших залах. Даже если не сама эта публика, а их дети. Все равно есть феномен наследования. А вот публика в театре, который стал гораздо дороже, гораздо разнообразнее, — тут, мне кажется, произошла смена публики, а иногда подмена. Порой это вообще не театральные зрители, а публика увеселительного заведения. Смена публики — это процесс, который не сейчас начался и еще не полностью завершился. Но это ощутимо.

— Может быть, театр вообще станет другим?

— Возможно. Он может и вообще рухнуть, исчезнуть…

— Ну, это вряд ли, ведь он существует уже две тысячи лет…

— Он может модифицироваться. Он существует две тысячи лет где?

— На Земле…

— Да, но, по отзывам знающих людей, в Греции, где возник театр, где писали пьесы, существовали профессиональные актеры, в данное время театра как такового нет. Есть либо театр для туристов, в таком музейном варианте, либо какие-то совсем незначительные вещи. А есть страны, где драматического театра, о котором мы с вами говорим, никогда и не было. Зрелища — да. «Хлеба и зрелищ» — это всегда и везде. Драматический театр, которому я прослужил 50 лет и с чем и еду сейчас в Питер, может и рухнуть, может исчезнуть. Он может больше не понадобиться, а жаль. Изображение жизни в формах самой жизни, увы, нарушено. Театр стал так кривляться, так далеко ушел от органики, что формы самой жизни на сцене исчезли. Есть железная конструкция, есть человеческое тело, и вот из них что-то такое лепится, но это уже не драматический театр, а что-то другое.

— Что ж, если о театре получается грустный разговор, поговорим о литературе… Я уже сбился со счета — сколько книг вы написали?

— Я не сбился — мною написано 14 книг. Это много…

— Целое собрание сочинений…

— В последних пяти книгах я старался как раз уйти от солидности собрания сочинений и сделать такой диалог с читателем. Все пять книг вышли почти одновременно за полтора года. Последняя книга «Спотыкач» — это 50 рассказиков в стиле Зощенко. Это то, что писалось для «Новой газеты» в течение двух лет каждые две недели. Рассказики от лица человека ХХ века, но живущего уже в ХХI. И он все время бьется «мордой об стол», спотыкается и недоумевает: кто плох, он сам или век? Тут и американская трагедия 11 сентября, и чеченская война, но все с точки зрения вот такого зощенковского простака.

— А дальше?

— Только что вышел второй номер журнала «Знамя», где четыре моих произведения в разных жанрах — комический рассказ, гекзаметрическая насмешливая поэма как раз о Греции, чистая пародия издевательская над кинофестивалями и печальное эссе. Называется «Все включено». Может быть, это начало новой книжки, но сейчас я был не в силах работать над книгой, поскольку был целиком занят спектаклем, который вы только что видели. Да еще приближается юбилей, которому я вынужден отдавать время.

— А как складываются отношения с кино?

— Тронут тем, что телевидение столь активно подошло к моему юбилею. Сделано будет несколько передач на всех каналах. Пройдет и ряд моих фильмов. Покажут ли особенно для меня дорогие ранние фильмы, вроде «Фиесты», снятой в Питере в 1971-м, не знаю. Конечно, качество пленки такое, какое сегодня не показывают, но монтаж и актеры таковы, что их не стоит забывать. И последний фильм, который я сделал в 2003 году, телевизионный фильм «Случай с доктором Лекриным». Это комедия, поставленная мною для канала «Культура» с мхатовскими актерами. Хотел бы, пользуясь юбилеем, этот фильм показать.

— В одном интервью вы сказали, что современный кинематограф вообще в маразме… Вы действительно так считаете?

— Качество кино сейчас очень сильное. Голливуд просто поразителен по качеству. Но это качество самого производства. Есть великие актеры. Например, Аль Пачино, всегда смотрю его с наслаждением. Есть и у нас актеры очень хорошие. В частности, в питерских детективах прекрасные работы. И Борисов, и Ковальчук, и Степанов, и фоменковские ребята, и Нилов, сын моего сокурсника. Но обилие кино, непрерывность кино, его стремление технологизироваться — это уничтожение человека, превращение его в штампованную фигуру, которую можно и нарисовать, а можно сыграть вживую. Это изъятие духа. 

А дух в кино я неожиданно нашел, будучи председателем жюри кинофестиваля во Владивостоке. Там были представлены в основном ленты восточных кинематографий. Знакомство с корейскими фильмами показало, что и дух есть, и мысль есть, и есть мастерство. И делать все можно без сверхтехнологий, которые затмевают человека. Все это есть и в китайском кино, и в новозеландском. Очень незаурядным был японский фильм. Так что все это опровергает мои общие пессимистические заявления. 

А если возвращаться к театру, опять же в Питере есть спектакль Льва Додина «Дядя Ваня», возрождающий заповедную зону психологического театра и уважения к автору. Понимаете, то, что было названо Станиславским и другими великими «вторым планом», когда произносимое и чувствуемое находятся в некотором диалектическом противоречии, создает объем. Ведь человек объемен. Говорить: «Я вас люблю» — и играть только это нельзя. Тут нет объема. За этим «Я вас люблю» должно стоять и многое другое. А сейчас некоторые молодые люди в силу неподготовленности, необразованности нашли простой ключ: взять и вывернуть наизнанку и второй план вынести наверх, а первый вообще убрать. Он говорит: «Я вас люблю», — а на самом деле он хочет ее повалить и иметь. Значит, играем так: он ее валит, а слова «Я вас люблю» либо вообще выбрасываем, либо говорим их в кавычках. И так все. 

Сюрреализм был привнесением снов дополнительно к тому, что ты видишь глазами. И это давало острую, пряную картину. Грубый нынешний сюрреализм, который заполонил театр, дает совершенно другое ощущение. Неорганично, примитивно и сжирает смысл. Это очень опасно. «А мне так снится! Это сюрреализм». Призывать: давайте будем осмысленными — выглядит скучной проповедью. Поэтому отдаю свой анализ, но ни к чему не призываю.

---