На этой странице:

Вадим Голиков. КТО ДЕРЖАЛ ПАУЗУ?Театральная Жизнь №16, 1991

На авансцене стройная вытянувшаяся вверх фигурка в черном сюртуке.

Лицо обращено вверх. Рука призывно вытянута к галерке. Глаза ищут своих и находят. Переполненный зал отвечает на призыв аплодисментами полного взаимопонимания. Зрители чувствуют себя то ли декабристами, то ли народниками, в общем, «молодыми штурманами будущей бури». Кто же этот артист? Мочалов? Орленев? Качалов? Кто-то оттуда, из XIX века. Как говорили: «Властитель дум». Только на дворе другой век — двадцатый. Начало шестидесятых. На сцене — Чацкий Юрского, чем-то похожий на Пушкина.

Теперь пускай из нас один,
Из молодых людей найдется — враг исканий,
Не требуя ни мест, ни повышеньяв чин,
В науки он вперит ум, алчущий познаний,
Они тотчас: разбой! пожар!
И прослывет у них мечтателем! опасным!!

А вот морской офицер делится с другом страшной тайной — он не хочет посылать атомную ракету «на цель» даже во имя «целей». Зал замирает от отчаянной смелости юноши. Все симпатии на его стороне, но все-таки страшновато слышать такое даже в уютном кресле темного зала. Это Часовников из «Океана» Штейна. Командующий Тихоокеанским флотом запретил ставить пьесу во Владивостоке. Дескать, она разваливает ему флот. Сегодня Часовников разрабатывал бы реформу армии в парламентской комиссии. Правдоискателя и протестанта играет Юрский.

Мы в полной власти артиста тогда, когда розовский мальчик Олег рубит дедовской саблей полированный шкаф — олицетворение вещизма. Мятущийся дух уничтожает косную материю.

Даже Адам, только что вылепленный из глины, философствует, постигая изначальности бытия: «Если бы ты знала, Ева, как это приятно — взять быка за рога».

Что Тузенбах — философ, понятно, но ведь у артиста и Осип философствует, и Остап Бендер!

Властитель дум… так говорят о мыслителях, ученых и писателях. Иногда о театрах.

Властитель дум. Это предполагает наличие дум у публики и особую заразительность мысли у творца. Юрский ею обладает в полной мере. Он властвует над залом. Властность и значимость свойственны ему в самых разных жанрах — от анекдота до надгробной речи.

Вот, например, Родик из «Иркутской истории»… Какой вообще был ансамбль в этом довольно проходном спектакле на нравственнопроизводственную тематику! Святость и нездешность Смоктуновского, земная мощь Луспекаева, женская инфернальность Дорониной делали спектакль гораздо глубже лирико-сентиментальных арбузовских напевов. Когда персонаж А. Гаричева, дембель, ликовал по поводу получения его капитаном звания майора, Родик, школьник, призванный своей наивностью оттенять страсти взрослых дядей и тетей, пел сочиненную артистом песенку: «Капитан получил майора, майор получит подполковника, подполковник получит полковника, полковника уволят в отставку». Попевка снимала неадекватность реакции на ординарное событие и намекала на какие-то иные значимости в жизни.

Юрский ворвался на сцену БДТ еще студентом театрального института с воплем: «Все Фиры и Веры дуры без меры!» (Олег, «В поисках радости»), потом был экстравагантный бездельник-сынок сеньора Марио, потом еще что-то — и вдруг сразу Чацкий! Мы в это время учились в институте. Как-то на занятии Г. Товстоногов сказал, что Смоктуновский уходит из театра и «Горе от ума» зависает в воздухе, некому играть. Помню, мы с Асей Корепановой дружно закричали:«А Юрский?!» Г. А. переспросил и получил одобрение всех присутствующих. Не думаю, что мы были авторами назначения на роль, но популярность артиста у студентов несомненно повлияла. А популярность как раз и вытекала из властвования думами.

Несмотря на свою юность, он оказывал сильнейшее влияние не только на зрителя, но и на атмосферу внутри театра, скоро встав вровень с главными артистами.

Помню, как услышал от режиссера, которому Юрский просто сделал спектакль, нащупав природу жанра пьесы, раздраженное: «Что-то стало слишком много Юрского». Его действительно стало много. Но не слишком, а прекрасно много. Повторов у этого артиста не бывает, не тот ранг дарования. Его никогда не было «много» зрителям.

Всегда параллельно театральным и киноролям существовала и ширилась его концертная деятельность. Рассказы Чехова, Зощенко, проза Гоголя, Бабеля, Шукшина, поэзия Пушкина, Пастернака, Мандельштама. В Ленинграде Юрского всегда было мало, ибо спектакли, концерты, не говоря уже о «капустниках» с его участием, всегда были труднодоступны.А вот в театре с определенной поры ему стало неуютно. Есть много версий его разлада с театром. Запрет зоринского «Диона», где, по рассказам немногих, видевших генеральные, им была сыграна чуть ли не лучшая роль; нелюбовь к нему партийных боссов, ревность режиссера Товстоногова к режиссеру Юрскому. (Ведь он со временем занялся и режиссурой. Сначала — саморежиссура на концертной эстраде, потом Хемингуэй на телевидении, потом «Мольер» и «Фарятьев» в театре.) Во всем есть, видимо, резон, но дело, с моей точки зрения, не в том.Однажды, говоря о Товстоногове, Володин пошутил, что у него такой нос оттого, что он обладает потрясающим нюхом на то, что нужно зрителю сегодня. В шутке — большая доля правды. Так он учуял потребность добра и человечности и поставил «Идиота». То же чутье позволило ему смело вывести на сцену неортодоксальных по тем временам персонажей «Оптимистической трагедии». Правда, когда-то оно (только направленное в начальственную сторону) подсказало и «Из искры», и «Сказку о правде», и «Репортаж с петлей на шее». Вспоминаю об этом не в упрек учителю. Таковы были условия игры. Если б не эти спектакли — не было бы товстоноговского БДТ. Не удержать бы театр так долго в относительно левых и передовых в брежневско-романовские времена.

 Именно это его сверхчутье привлекло и вознесло Юрского. Сделало его душой театра. А потом чутье же подсказало — тот лишний. Театр сильно изменился. Ушли Смоктуновский, Доронина, Луспекаев. Умерли Копелян, Корн, Полицеймако, Казико («У нас в театре большое горе. У нас умерла мать», — сказал о ней Юрский в надгробном слове). 

Театр становился другим, но не только из-за их ухода. И даже не столько из-за их ухода. Изменилось время. Стало нужно жить применительно к подлости. Собственно, все и всегда так жили при советской власти. Но в 70-е подлости поприбавилось. С этим нельзя было не считаться. С Юрским становилось сложно и неудобно. Когда пекари булочника Семенова шли в публичный дом, они говорили чистому юноше Алеше Пешкову: «Максимыч, ты с нами не ходи. При тебе, как при попе аль при батьке».

Думаю, Юрский и БДТ конца 70-х взаимодействовали по этой схеме. Появились новые актеры, больше подходящие к новому этапу жизни театра. Демич, Борисов, Ковель, Медведев. Он еще играл Миллера, Шекспира, Рахманова, но уже начал и ставить. Ставил хорошо. Властная заразительность помогала создавать в группе актеров, занятых в спектакле, особую атмосферу священнодействия. Ему хотелось ставить чаще. Но вышли только «Мольер» и «Фантазии Фарятьева».

Да, Г. А. не признавал рядом других режиссеров, боясь не соперничества — таких не попадалось, — а возникновения театра в театре. Не разделяю таких главрежевских предубеждений, но они весьма часты.

В случае с Юрским не было бы театра в театре, по крайности, было бы дочернее предприятие. При стерильной нравственной чистоте Юрского и его почтении к худруку опасаться было нельзя, и, думаю, Г. А. это знал лучше, чем кто-либо другой.

Начальству Юрский не нравился совсем. Я в это время ставил «Пролог» Чернышевского на ленинградском ТВ. Сценарий писался на Юрского. Уверен, что он подарил бы зрителям нечто. Роман автобиографичен. В центральной фигуре Чернышевский написал свой шаржированный портрет.

Увы! Глухая стена. Как я ни порывался добиться имени запрещающего, его не назвали. Хотя все отлично понимали, что речь шла о Романове.

Но чем они отличаются друг от друга — Романовы, Козловы, Толстиковы, Зайковы? Одно лицо. Как выразился Э. Неизвестный — «Утюги». Не нравился Юрский и предшественникам Романова. И это естественно. Многим любимцам публики хорошо и приятно покровительствовать: тому помочь с дачей, тому с квартирой, а с этими диссидентами сложно. И неприятно. «Владеет залом, властитель дум? Думами людей можем владеть только мы».

Бороться было трудно, но Георгию-то Александровичу можно. Но, думаю, не очень хотелось, «Что-то слишком много Юрского», видимо, зазвучало и в нем.

Чем объяснить его назначение на роль Осипа? Конечно, актер-мастер созорничал блестяще. Конечно, это открытие в традиции исполнения роли. Но зачем эти усилия? Как они связаны с целым? Так бы он мог перевернуть любую роль — от Сквозник-Дмухановского до Коробкина. Но в каком отношении эта частная эксцентрика к смыслу целого?Я понимаю, у каждого режиссера может быть своя трактовка, но чтобы артист, могущий играть Гамлета, играл Озрика или могильщика? Как-то странно¹. «Что-то много Юрского».

И постепенно произошло отторжение ткани, ставшей чужеродной. Ленинград лишился одной из своих достопримечательностей. Но что нам! Нет поэта Бродского. Нет художника Шемякина, нет танцоров Нуриева, Макаровой, Барышникова.

«Иных уж нет, а те далече».

Вот стал москвичом и Юрский.

Театр Моссовета. Время от времени спектакли. Островский, Ануй, Алешин. Концертные программы. Париж, Милан, Япония. Пушкин на французском, Маяковский на итальянском. Книга, сценарий, кинофильм, второе расширенное издание книги. Снова Париж.

Кто держит паузу?

Творческий организм не может бездействовать. Он хочет себя реализовать, он обязан это делать, он для этого явился на свет. Все, что делает Юрский, неповторимо и уникально. Все. Конечно, он хорош в любом географическом пункте. Но артист БДТ Юрский был ленинградской достопримечательностью, особенностью ландшафта. Как прямизна улиц, пересекающая вычурность каналов и речек. Как острота золотых шпилей, пронзающая мутность и серость небес. Как конструктивизм разведенных мостов, сочетающихся с акварелью белых ночей. Москва — другой город, там все это странно.

Властитель дум и чаяний… Высшее, что может быть в искусстве. Для меня, нашего поколения и следующего за ним Юрский был им. Бывают выразители времени, выразители усредненного идеала мужчины, женщины, хама, интеллигента. А это выше — Властитель дум и чаяний.

Юрский хорош и как режиссер, и как драматург, и как кинорежиссер, и как писатель, но все это разветвления вширь, а не вглубь. Ибо есть еще секреты мастерства в каждом новом деле, только после неоднократных повторений начинает работать интуиция проникновения в суть, а все это требует времени. Автономное существование делает все это возможным. Но нужности, позарез, как когда-то в БДТ, как в Ленинграде, — нет.

Если б древо его дарования росло на родной почве, оно бы, пожалуй, вымахало ростом в секвойю, дало бы целую поросль деревьев вокруг себя. Скажем, театр Юрского, студия Юрского, Юрский духовный центр… Еще один не востребован, начиная с Чаадаева (хотя почему с него? А Татищев? А Курбский?). Богатая и глупая страна, не любящая лучших детей своих. Как капризная несдержанная мать, помыкает она своими лучшими детьми. А они тычутся ей в подол, ища у нее защиты от нее же.

Р. S. Перечитал написанное… Не слишком ли вознесся? Живого причислил к лику святых? Покопался в воспоминаниях, повзвешивал их… Нет, все так. Пусть они субъективны. Из субъективностей составляется объективность.

16 марта 1991 г. 

¹Я видел Хлестакова — Юрского в университетском спектакле. Это был фейерверк! Этакий петербургский недоросль… Вот, например, место из сцены вранья: «С Пушкиным на дружеской ноге! Бывало спросишь его: «Ну, что, брат Пушкин?» — «Да, так как-то все, та-ак ка-ак-то», — отвечает, бывало». Реплику Пушкина он произносил дребезжащим старческим голосом, изображая старца-рамоли с трясущимися руками и головой. В этом была логика неуча. Он не только не разговаривал с Пушкиным, но и не видел его никогда. А раз Пушкин знаменитый писатель, значит, он очень старый. Что-то вроде Державина, Дмитриева или Карамзина. Такой Митрофанушка, войдя в случай, который ему подвернулся, мог далеко пойти. И кидался он в авантюру случая с невероятным энтузиазмом.

---

Сергей Юрский. ПАМЯТИ ВАДИМА СЕРГЕЕВИЧА ГОЛИКОВА — Петербургский театральный журнал №4 (38), 2004

Я знаю Вадима Голикова полных 50 лет. И даже чуть-чуть с хвостиком…

Я начну с того, что мы с ним (хотя в это трудно поверить) играли в Университетском театре и выходили на сцену, по моим подсчетам, больше 150 раз. Для самодеятельного театра это очень много. Мы играли «Ревизора» (он Осипа, я Хлестакова), мы играли «Обыкновенного человека» Л. Леонова — одну из сложнейших пьес, которая шла у нас и в тот момент не шла больше нигде. Мы играли «Тартюфа» (я — Оргона, он — Лояля), бесконечное количество раз играли в необыкновенно успешной постановке Игоря Горбачева «Предложение»: он — Чубукова, я — Ломова. И мы играли множество малых форм, с которыми ездили по разным студенческим стройкам.

Это были 50-е годы. Наши отношения сохранялись во все время моего пребывания в Ленинграде— Петербурге, потом, естественно, стали редкими. А последние встречи были в этом, 2004 году, их было несколько подряд на юбилее Университетского театра, который теперь и возглавлял Вадим Сергеевич Голиков, а мы собирали антиквариат этого замечательного коллектива, которому оба принадлежим. Этот антиквариат был весьма серьезен, это были люди достойные. Кто стал актером, кто нет, но ехали даже из Вашингтона, чтобы снова увидеться и поклониться этой сцене и памяти Евгении Владимировны Карповой и Игоря Горбачева и поприветствовать Вадима Голикова.

И вот Вади нет. Сказать, что это неожиданность, я не могу, потому что ужасно было его здоровье, я видел, как он преодолевал и не мог преодолеть до конца ту муку, которую ему доставляло его тело. Потом я звонил ему из Москвы, и мы говорили с ним о разных способах лечения. Но ведь это так — разговоры в пользу бедных… Он и был бедным человеком, и разговоры эти были правильными, ему надо было помогать, мы мало это делали.

Теперь, говоря о нем в прошедшем времени, я хотел бы сказать, что этот человек совершил жизненный подвиг. Малозаметный. Пока. Но который обязан быть оценен и со временем будет очень заметен.

Русский театр (сейчас над этим смеются — такое время) был действительно заменой или даже самим содержанием того, что называлось университетом. Он был и кафедрой. Сейчас об этом говорят только в кавычках (как и о Белинском как совершенно комической фигуре). Но тогда, в те 50-е,мы иначе различали добро и зло. Во всяком случае мы его различали (сейчас различений почти нет). Театр был не только сродни университету, он был сродни еще двум учреждениям, явлениям общества — церкви и философии. Все это в странно измененном, огрубленном, упрощенном виде, но существовало в русском театре. И именно когда все эти вещи входили в спектакль, они производили то самое впечатление, о котором не забывали десятилетиями. На этом возрос и Художественный театр, и лучшие спектакли Малого театра, и спектакли знаменитых режиссеров — от Акимова до Товстоногова, от Ефремова до Эфроса. Вадим, вышедший из университета, окончивший Театральный институт, пришел в театр, впоследствии ставший знаменитым, — МДТ, и именно он начал там говорить от имени университетской мысли, философской мысли, религиозной мысли так, как он ее понимал.

С этим он пришел в театр Комедии. Это было испытанием. Он обладал прекрасным чувством юмора (я-то с ним играл комедии и знаю!), но для его юмора нужна была другая труппа, способная понять его уровень. Здесь были расхождения, его юмор был не для этого места и не для этого времени.

Потом он оказался в разных местах, большей частью ему не соответствовавших, следовательно, и он им не соответствовал. И он обрел себя там, где и закончил свою жизнь, — в педагогике, в общении с университетской молодежью. Ему это было интересно, потому что он был оптимистом и наивным человеком. В какой-то мере — человеком в розовых очках, он видел все лучшее и категорически не замечал то, что это лучшее опровергает.

Вадим Голиков был педагогом — самое малое — для аспирантов. А вообще — для профессоров драматического искусства, для тех, кто способен его понимать. А к нему приходили естественные, нормальные первокурсники, а чаще всего — второгодники. Их было недостаточно, чтобы эта личность — Вадим Сергеевич Голиков — зазвучала и заискрила в полную меру.

Я говорю об этом с горечью и сожалением, но вместе с тем с надеждой. Вадим был, может быть, единственным в русском театре, кто пытался связать оборванную нитку между философским мышлением и театром. Натяжение этой нити лежало только на нем, и он держался до последнего. Сейчас, когда мы уже прощаемся с ним (под Новый год настанут сороковины, и душа этого человека уйдет от нас), я говорю: этот мой друг — один из самых последовательных людей, самых верных себе и тому русскому театру, который был заповедным для всего мира.

Он такой был абсолютно один. В этом его драма и в этом его миссия, которую он исполнял до последней секунды. Драма и миссия. На этих двух словах я настаиваю и буду всегда помнить о нем в этом смысле.

____________