1969 Генрих IV

«Король Генрих IV» У. Шекспира — Генрих IV. Постановка Г. А. Товстоногова. Премьера состоялась 10 мая 1969 года.

На этой странице:

Отрывок из монолога Генриха IV https://vimeo.com/401520770
Фотографии из спектакля
Из книги Сергея Юрского»Кто держит паузу»
В. Неделин. Из статьи «На сцене — Шекспир». Советская культура, 3 июля 1969
К. Маева. Из статьи «Первый Шекспир». Театральная жизнь, №18, 1969
Раиса Беньяш. Из статьи «Сергей Юрский». Звезда №5, 1971
Нонна Песочинская. Из статьи «Спектр творчества». Нева, 1975 №4

Из книги Сергея Юрского«Кто держит паузу»

Более скрытая и тонкая работа помогала мне в работе над Генрихом IV в одноименной хронике Шекспира (постановка Г. Товстоногова, 1969 год).

«Когда и я не спас своей заботой
Тебя от безначалья, бедный край,
Несчастное, больное королевство,
Что станется с тобою в дни, когда…» и т. д.

Это из монолога Генриха. Как читать монолог? В старом театре такая проблема не возникала — монолог надо читать хорошо, то есть громко, красиво, с чувством и желательно с нарастающей мощью, вызывающей аплодисменты на последней строчке. В современном театре монолог непривычен актеру. Исходя из общего замысла постановщика монолог либо психологизируется, то есть ищутся жизненные, бытовые оправдания, почему человек говорит, когда в комнате, кроме него, никого нет (тогда говорят с зеркалом, бормочут быстрым шепотком, как бы озвучивая проносящиеся мысли, и т. д.), либо говорят монолог прямо в глаза зрителям, растолковывая его идею, превращая монолог в своего рода зонг в отступление от действия.

Исходя из структуры нашего спектакля (подчеркнутая условность — подмостки вынесены в зал, зрители сидят с трех сторон сценической площадки), я играл монологи, скорее, в старом театральном стиле: да, я один в дворцовом зале, я жду принца, своего беспутного сына, и приказал никому не входить, пока он не явится. Но в то же время я знаю, что я на сцене, я актер, играющий короля, толстые стены моего дворца воображаемы и сквозь них на меня с трех сторон смотрят зрители.

«Ты видел, я всегда держался с честью,
Но жизнь моя с начала до конца
Явилась пьесою на эту тему,
И, верно, только смерть моя теперь
Изменит содержанье».

Итак, монолог остается монологом — не мысли вслух, а драматическая речь, но как актер, воспитанный в школе психологического театра, я искал оправдании 58 этой речи. И вот тут на помощь снова пришла болезнь, на этот раз вымышленная. Я играл Генриха человеком с крепкой стойкой, тяжелыми кулаками, о гриме мы искали черты мужественности, а не старости, а возраст передавался только через глубоко скрытую, тяжкую, смертельную болезнь. Не только в финале, где и по Шекспиру Генрих уже болен, но раньше, еще в первом акте, с самого начала, когда он грозен и неприступен, — с самого начала он болен и знает это.

Его болезнь где-то там, в глубине, во чреве, до нее не добраться средневековой медицине, больное место не погладить рукой, и он трет то спину, то бок и, произнося грозные слова, неожиданно замолкает и морщится. Его широкий шаг — стремление убежать от боли, обогнать; широкий размах рук — попытка отмахнуться от боли. Так строился пластический рисунок роли.

Михаил Чехов подчеркивает в системе Станиславского очень важное понятие, на которое недостаточно обращают внимание в практической работе, — центр тяжести тела данного персонажа. Если центром тяжести — местом, концентрирующим напряжение — в Дживоле были шея и подбородок, то в Генрихе центр тяжести, он же центр боли, находился где-то внутри, в районе нижнего позвонка.

«Король Генрих IV» — трагедия власти. Субъективно Генрих хочет стране добра и мира. Объективно для достижения мира он рубит направо и налево и устанавливает кровавую диктатуру. Субъективно он любящий отец, обожающий сына, объективно он король, и холодом веет от него, таким холодом, что сам он замораживает любовь сына, которой так жаждет. Мне казалось, что Генрих как монарх чувствует самого себя страной и страну собою. Ему кажется; он болеет — больно всем, он умрет — умрет страна. «Бедный край, несчастное, больное королевство! Что станется с тобою…» На репетиции при произнесении этих слов я даже поглаживал больное место: «Несчастное, больное королевство» Ему кажется, что королевство — это его собственное тело. Потом Товстоногов решил, что это слишком буквально. Отменили. Но внутренний посыл остался тем же. Лорд Блент докладывает Генриху о начавшееся восстании феодалов. Ответная реакция — ощущение жуткой боли там, внутри, от которой с минуту ни глаз не открыть, ни зубов не разжать.

В финальной сцене победивший король, армии которого разгромили всех недругов, умирает. Медленно и зло.

«Как странно. От хорошего известья
Мне стало хуже. Счастья целиком,
Без примеси страданья не бывает»,

— говорит он, узнав о победе своих войск.

Смерть хотелось сыграть и достоверно и театрально. Мне кажется достоинством сцены, что нам удалось найти в ней комические краски. Зрители смеются. Некоторые угадывают актерскую иронию в неожиданно бытовой, домашней интонации короля: «Кто взял мою корону? Где корона?» Как будто речь идет об очках. Другие смеются от неожиданности и считают такую интонацию просто промахом актера (так мне писали в одном из писем). Не важно. Меня устраивает смех в этом месте, он контрастно оттеняет, а потому усиливает трагизм прощания с нелюбящим сыном и финал. Уход к смерти — уход от людей — потом в небытие, но сперва в полное одиночество. И вот этот момент мне хотелось показать. Диалог отца и сына идет в несовпадающих тональностях. Генрих один. Он тянется к сыну, обнимает его. Но чувствует, что один теперь уже навсегда. Пластика по контрасту с предыдущими картинами конкретна и проста: она вся подчинена болезни, борьбе с нею. Руки пытаются содрать пелену с ослепших глаз. Ноги мечутся по широкой кровати, и только боль неизменна и растет.

Саму смерть, учитывая откровенную театральность всей постановки, я позволял себе играть коротко и физиологично — с хрипом, последним криком и запрокидыванием головы. Король Генрих не нашел покоя и примирения ни с богом, ни со своей страной, ни даже с собственным сыном.

… Свет гаснет, бьют барабаны, моя роль окончена. Потом идет последняя картина — коронация принца Гарри, где короля Генриха сын вспоминает одной только фразой:

«С моим отцом в могилу
зарыл я прошлые свои грехи».

Если бы Генрих это слышал! Горько было бы королю Генриху: умно сказано, но уж слишком умно и холодно.

Я слышу, как эту фразу произносит Олег Борисов, играющий Гарри. Я сижу на скамейке возле сцены, курю и жду поклонов.

В. Неделин. Из статьи «На сцене — Шекспир». Советская культура, 3 июля 1969

Как исполнитель С. Юрский — король Генрих III точен, выразителен и вынужденно неглубок. Король у него великолепно отпортретирован: усталая сутулость, от которой его большие, тяжелые руки кажутся неестественно длинными, и то, что они то и дело бессильно обвисают, приобретает от этого какую-то печальную и зловещую многозначительность, напряженный, пристальный, недоверчивый взгляд — все это сразу же создает образ чрезвычайно напряженный. Но дальше, в глубь самой драмы Генриха IV, артисту продвинуться, по существу, почти не удается. Потому-то она остается мало понятной зрителю и самые яркие его реплики почти не доходят до зала. Ибо в них зритель улавливает скорее намеки на какую-то драму этого могучего, умного, матерого и, вероятно, — зритель это сразу же принимает как аксиому — внутренне очень сложного человека. Но не более того. Чтобы понять ее, зритель должен в достаточной мере представить себе связь короля в «Генрихе IV» с герцогом Боллингброком в «Ричарде II» — без этого не понятны ни историческая горечь итогов борьбы второго за престол, ни поразительная твердость первого, величие его непреклонности в следовании государственному долгу. С. Юрский оказывается вынужденным играть, фигурально выражаясь, лишь первый акт драмы короля Генриха IV, но в силу самой ее композиции этот ее могучий финал слишком оторван от целого, чтобы ее темы прозвучали в нем достаточно явственно и в полную силу….

… Я не останавливаюсь и на недостатках этого спектакля. Но о двух из них не сказать все же нельзя. Во-первых, убийство Дугласа королем и принцем — это совершенно антишекспировская отсебятина, недопустимая не столько в силу своей фактической неверности, сколько потому, что она буквально преступна по отношению и характерам персонажей. Второе, пожалуй, существеннее: низкая культура чтения (я говорю, разумеется, о сценическом чтении) стиха. И прежде всего полное забвение такой элементарной истины, что enjambement — не вынужденный перенос части фразы, «не умещающейся» в стихе, а один из главных козырей поэтического синтаксиса стихотворной речи, один из главных элементов ее интонационной характеристики. Это в первую очередь относится к С. Юрскому, но также и к В. Стржельчику, О. Борисову и другим. В спектакле такого уровня понимания Шекспира, как в этом, такое косноязычие кажется просто бедствием, и не будем говорить, что это — лишь частный недостаток, несмотря на который, и так далее…

К. Маева. Из статьи «ПЕРВЫЙ ШЕКСПИР» Театральная жизнь, №18, 1969

(статью полностью можно прочитать на странице Пресса 1969)

Король (С. Юрский) — умный и сильный властелин. Умело разъединяет он силы мятежников и мобилизует свои. Однако бремя лет уже сказывается на нем: тяжелая речь, сгорбленные плечи, руки вялые и бессильные, усталые глаза. Гнетет его и еще одна забота: его наследник, которому он передаст престол, корону, страну, его Гарри проводит дни в попойках и кутежах. Сверстник принца— Гарри Перси уже давно покрыл себя воинской славой и теперь протянул руку к королевской короне. А… принц кутит. В последние минуты своей жизни поймет король, что ему нечего опасаться за сына, что страшный огонь честолюбия горит в сердце Гарри, оттесняя все остальные чувства.

…Генрих — Юрский недвижно, в забытьи лежит на постели. Рядом, на табурете — корона. Чуть слышно звучит музыка. Желтое спокойное лицо короля кажется мертвым. Эта бледность и неподвижность и обманывают Гарри, который сидит здесь же, у ложа больного отца. Тут впервые Гарри обнаруживает себя, свое страстное и тайное желание: долгожданная корона перед ним. Он берет ее в руки спокойным, уверенным, отнюдь не воровским жестом. Она, может быть, уже принадлежит ему по праву. И когда наденет ее себе на голову, в нем проявится тот Гарри, который потом, чуть позже откажется от старого, преданного ему Фальстафа, дружба с которым так компрометировала принца в глазах двора и з то же время делала его облик таким обаятельным, демократичным и человечным.

Гарри — Борисов выполняя шекспировскую ремарку, уходит с короной на голове. Уходит уже совсем другим человеком, опьяненным возможностью близкого свершения своей мечты, сбросившим, стряхнувшим с себя облик беспечного, легкомысленного гуляки.

Старый король очнется, и рука его не найдет около себя короны… И он будет укорять Гарри, что тот не любит его, жаждет занять трон и даже венец спешит «надеть до срока»… Но слова эти прозвучат у Генриха — Юрского как дань прошлому, потому что в лице сына он уловит поразившую его перемену…

Раиса Беньяш. Из статьи «Сергей Юрский». Звезда №5, 1971

(статью полностью можно прочитать на странице Пресса 1971)

…Задолго до этой роли, сыгранной па сцене БДТ, актер пытался «освоить» Шекспира. К великому из великих он подбирался исподволь, с разных сторон. То резким, угловатым рисунком вырывал свою роль из контекста вполне каноничной постановки «Макбета» на телевидении. То долго работал над композицией моноспектакля «Юлий Цезарь», где сам был создателем композиции, режиссером и исполнителем. Здесь замысел был значителен, но результат зрителям показан не был. Автор счел всю работу недостаточно зрелой. Однажды он попытался воплотить самого Шекспира, правда, в парадоксальном и ироничном преломлении Бернарда Шоу. В телевизионном спектакле «Смуглая леди сонетов» Юрский создал .эскиз к портрету их автора. Эскиз причудливый, лирико-ироничный, быть может, менее ироничный, чем написал Шоу, и более, чем у Шоу, лиричный.

Роль Генриха IV Юрский построил на резких, эксцентричных контрастах.

У него порывистые, грубо стремительные жесты и округло сутулая, сдавшаяся под грузом лет спина. Хрипловато-отрывистый, с повелительной интонацией голос — и усталость от вечной необходимости повелевать. Жесткий, чаще всего приказывающий взгляд владыки — и печать одиночества. Он деспот — чтобы управиться с подданными, он держит их па коротком тугом поводке. Но недобрая мудрость его по-своему человечна. Он давно изучил силу власти и познал головокружительную ее притягательность. Потому-то он позволяет себе до времени снисходительно относиться к проказам Генри. Он-то знает, и не без горечи, что чаша весов с короной всегда перетянет чашу с суетными привязанностями молодости и веселой праздностью.

Длиннорукий и неуклюжий, Генрих Юрского точно рассчитывает движения. Удар его полновесен. Увесистый шаг основателен, но быстр. Гнев закипает бурно, но обрушивается точно по адресу и в нужный момент. Рациональное зерно заложено в его неожиданных прихотях, а сумасбродства опираются на ясную цель.

Он сложен, Генрих IV Юрского, с этой его нарочито утяжеленной пластикой, сумрачной узурпаторской волей, с бренным усталым духом. Но сложность в Генрихе порой умозрительна и спедалирована чрезмерно. Характер не вылит целостно, а скреплен. Следы от скреп по затянулись мясом. В сценической партитуре нет места для тонкого психологизма. Противоречие между привычным психологическим ходом и многофигурными, батальными, по преимуществу, построениями спектакля сказалось на образе Генриха. Концы разных нитей не завязались в узел. В конце концов, Юрский остановился на драматическом перепутье к характеру.

Нонна Песочинская. Из статьи «Спектр творчества». Нева, 1975 №4

(статью полностью можно прочитать на странице Пресса 1975)

…В.Шекспир был близок актеру с юности. Еще в институтском спектакле сыграл он короля Клавдия в «Гамлете». Поступая в Большой драматический, показывал Г. Товстоногову шекспировского Фальстафа. В телевизионном спектакле «Смуглая леди сонетов» Б. Шоу он выступил от лица Шекспира. Пробовал создать на эстраде моноспектакль «Юлий Цезарь». Долго работал над ним, но к зрителям так и не вынес, сочтя результат неудачным.

В Генрихе IV Юрский создает образ очень сложный. Этому королю знакомо тяжелое кровавое бремя власти. Бурно вскипает в нем гнев тирана, не терпящего малейшего неповиновения. Но горечь одиночества постоянно затаена где-то в глубине его глаз. Это — холод предчувствия, это осознание тленности своей власти, неотвратимости гибели. Еще напориста походка короля, но видно, как тяжелеет поступь и сутулится спина под доспехами воина или пышными королевскими одеяниями. Тяжелый на руку, привычный к постоянным схваткам, он еще высоко заносит меч огромными своими руками, не зная страха в бою. Но страшится самой жизни, всюду подозревая измену, везде видя заговоры. Показывая борьбу противоречивых страстей, актер не утрачивает философской основы роли; за сложностью индивидуального характера проступает глубоко значительная тема, которую развивает Юрский: тема трагедии власти.

В исторической хронике, поставленной режиссерски по законам близкого шекспировским временам народного площадного театра, Юрский, пойди он дальше по пути психологического углубления образа, выпал бы из ансамбля, нарушив логику режиссерского решения. Дальше он и не идет. Но его Генрих IV вырастает едва ли не в самый трагический монументальный образ всей многофигурной композиции Г. Товстоногова.