Ефи́м Григо́рьевич Э́ткинд (26 февраля 1918, Петроград — 22 ноября 1999, Берлин) — советский и французский филолог, историк литературы, переводчик европейской поэзии, создатель школы поэтического перевода. Доктор филологических наук (1965), профессор многих университетов. В 1974 году по политическим мотивам был лишён гражданства СССР и выслан из страны
Ефим Эткинд родился в Петрограде; его мать была певицей, отец — коммерсантом, в годы нэпа арендовавшим бумажную фабрику, неоднократно подвергавшимся репрессиям, умершим от голода в блокадном Ленинграде в 1942 году.
Ефим Григорьевич окончил немецкую школу (бывшая Петришуле) и романо-германское отделение филологического факультета Ленинградского государственного университета (1941). Ученик В. М. Жирмунского и Б. Г. Реизова.
В 1942 году Ефим Эткинд ушёл добровольцем на фронт, старший лейтенант, был военным переводчиком[1].
После окончания Великой Отечественной войны он защитил кандидатскую диссертацию «Роман Э. Золя 70-х годов и проблема реализма» (1947), преподавал в 1-м Ленинградском педагогическом институте иностранных языков. В 1949 году, в ходе так называемой «борьбы с космополитизмом», Эткинд был уволен «за методологические ошибки» и уехал в Тулу, где преподавал в педагогическом институте.
В 1952 году он вернулся в Ленинград, в 1965 году защитил докторскую диссертацию «Стихотворный перевод как проблема сопоставительной стилистики». С 1967 года был профессором Ленинградского Педагогического института им. Герцена.
В 1964 году Эткинд выступил свидетелем защиты на процессе Иосифа Бродского, суд вынес в его адрес частное определение, после чего Эткинд получил взыскание Ленинградского отделения Союза писателей СССР, в котором состоял с 1956 года. В дальнейшем он открыто поддерживал А. И. Солженицына, помогал ему в работе, встречался и переписывался с А. Д. Сахаровым. Несколько статей и переводов Эткинда распространялись в самиздате. В 1972—1973 годах Эткинд участвовал в подготовке самиздатского собрания сочинений И. Бродского.
В 1974 году из-за контактов с А. И. Солженицыным, хранения копии «Архипелага ГУЛАГа», поддержки И. Бродского во время суда над поэтом, квалифицированных как антисоветская деятельность, был уволен из педагогического института, где до этого 25 лет преподавал французскую литературу, исключён из Союза писателей, лишён научной степени, звания и должности и, не имея возможности устроиться на работу, принял решение выехать из СССР. Книги Эткинда были изъяты из магазинов и библиотек на 20 лет[2].
В эмиграции проживал в Париже. Преподавание в зарубежных университетах принесло ему международное признание и славу. До 1986 года был профессором Х Парижского университета (Нантер). Печатался в журналах Континент, Синтаксис, Время и мы, Страна и мир. Подготовил к печати и выпустил со своим предисловием роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». После выхода на пенсию преподавал русскую литературу в университетах Франции, Германии, Италии, Швейцарии, Великобритании. Активный организатор международных академических исследований: под его редакцией вышли, в частности, материалы американских симпозиумов по Лермонтову, Цветаевой, Державину.
Создал школу поэтического перевода и опубликовал более 500 научных работ.
В годы перестройки Ефиму Эткинду были возвращены звание профессора и докторская степень (1994 г.), он постоянно приезжал в Россию, печатался в российской прессе. Архив Эткинда был передан им в Российскую Национальную Библиотеку в Санкт-Петербурге.
Последние 10 лет жизни состоял в браке с Эльке Либс (Elke Liebs), профессором германистики университета Потсдам (официально брак был зарегистрирован в 1994 году), с которой познакомился во время совместной работы в Орегонском университете. Был похоронен согласно завещанию рядом со своей первой женой на кладбище городка Ивиньяк-ла-Тур (Бретань, Франция).
Сергей Юрский. Глава «Опасные связи» из книги «Игра в жизнь»
С ЕФИМОМ ГРИГОРЬЕВИЧЕМ ЭТКИНДОМ нас свела работа еще в 63-м году. В нашем театре была поставлена “Карьера Артура Уи ” Брехта. Ставил выдающийся польский режиссер Эрвин Аксер. А перевод пьесы сделал Ефим Эткинд. Спектакль вышел классный и гремящий. Публика ломилась. И мы — все участники спектакля — как–то спаялись, сдружились в необычной работе. Тогда и возникло это радостное знакомство. Мы процветали, и он процветал. Ефим Григорьевич был блестящим профессором Педагогического института. На его лекции шли толпами. Его литературоведческие книжки раскупали как бестселлеры.
Не скажу, что мы стали очень близки. Пожалуй, нет. В работе мы после “ Карьеры ” не соприкасались. Но было много общих знакомых. Мы были, так сказать, в поле внимания друг друга. Книжки его я читал и многому научился в понимании литературы через эти книжки. А он… тут такое особое обстоятельство: младшая его дочь Катя стала моей постоянной зрительницей и, можно сказать, поклонницей — концерты мои, кажется, никогда не пропускала. Ну и Ефим Григорьевич стал проявлять любопытство. А вообще–то времени было мало. Каждый занимался своим делом. За Эткиндом хвостом ходили восторженные студентки — в нем были черты настоящего героя . Его авторитет безоговорочно признавали и скептические юноши: он был прирожденным лидером.
Но время–то ломалось. Эткинд дружил и с Солженицыным, и с Бродским. Близко дружил. А в это время — конец шестидесятых — начались и взлеты, и пропасти будущих нобелевских лауреатов. Горько сознавать, что дружба, абсолютная доверительность, проверенная годами опасностей и гонений в СССР, в эмиграции сменились у них отчуждением, разъединением. А между тем Эткинд вовсе не утих в эмиграции. Слава его не была столь широка, как слава его бывших друзей, но в кругах знатоков, литературоведов, переводчиков он стал одной из фигур уже мирового масштаба.
Вспоминаю нашу встречу в начале девяностых. Центральная Франция . Овернь. Фестиваль русской поэзии. Городок Ланжак. Нас поселили в старинном замке Шавиньяк–Лафайетт. Парк. Пруды, боскеты. Старые деревья . Старый мажордом с прямой спиной, гордым профилем и весьма ехидным юмором. Утренний колокол, созывающий жильцов замка на скромный, но добротный завтрак в общую столовую. Мы — это российские представители: Алла Демидова, Дмитрий Александрович Пригов с женой, переводчица Маша Зонина, мы с Наташей Теняковой. Я вел мастер–класс для молодых французских актеров. Работали мы в старинном монастыре километрах в двадцати от замка. В мое распоряжение предоставили машину, и я наслаждался трудовой благоустроенной жизнью, симпатичными учениками, мебелью в нашей комнате и пейзажем за окном, почти не изменившимися с ХVIII века, отличными дорогами, отличным автомобилем и… отсутствием телевизора. Телевизоров в замке не было. Может быть, поэтому спать ложились рано, по–деревенски. На вторую ночь раздался стук во входную дверь. Стучали, как стучат в театре в пьесах из старинной жизни или в сказках, — стучали железной скобой о мощные дубовые доски. С трудом находя дорогу в полуосвещенных лабиринтах старинного замка, я спустился и открыл дверь. На пороге Эткинд. Бодрый, улыбающийся . С ним дама, сильная, выразительная внешность, говорит по–немецки. Ефим Григорьевич, вдовствующий уже несколько лет, представил нам свою новую жену — Эльке. Они проехали километров пятьсот на машине, но вовсе не собирались отдыхать. Напротив, предлагали немедленно отметить встречу. И мы отметили. И довольно крепко отметили. Эткинд перечислял свои последние работы, затеи, передвижения по миру — конференции, лекции… Список был внушительный. Еще выпили, и Ефим предложил пойти погулять по ночному парку… Крепко подхватил свою подругу, и они тронулись первой парой… Ефиму Григорьевичу было тогда семьдесят три года.
Я пишу эти строки в первые дни нового, 2000 года. Прошло пять недель со дня смерти Ефима Эткинда. Он умер, когда в Женевском университете собирались торжественно и весьма международно–представительно отметить его 80-летие. Похоронили его в Бретани, на севере Франции. Эльке исполнила завещание похоронить его рядом с могилой первой жены — Екатерины Федоровны. На похоронах были обе дочери — Маша и Катя . Герой Ленинграда времен шестидесятых нашел успокоение на далеком берегу. Но никак нельзя сказать — на чужом берегу. Эткинд так органично вписался в Европу… И в Америку… Этот полиглот и несравненный знаток русской поэзии действительно стал гражданином мира. Нет, нет, не подумайте — не в смысле “ почетным ” , которому кланяются подобострастно. Нет! Никогда он не был близок ни к каким властям. Он был частным лицом, лучше всех знающим литературу, особенно русскую. И до последнего дня не потерявшим любопытства к жизни.
Не забыть, как мы ехали тогда вместе из Ланжака в Париж, меняясь за рулем. Более пятисот километров. С разговорами, с остановками. Потому что Эткинду было интересно очень многое — в новом ресторане отведать новое блюдо, в старом кафе выпить традиционный особенный кофе, посмотреть сверху на пейзаж с вулканами, показать нам собор в Бурже, который он хорошо знает и любит.
В последний раз мы виделись совсем недавно — года не прошло — в феврале 99-го. В Париже, в новой его квартире. Далековато — от Дефанс еще на трамвае и потом пешком. Квартира в громадном многоподъездном и многоэтажном доме. Планировка тут стандартная . Но какое это имеет значение! Книги! Библиотека определяет форму и дух всех эткиндовских квартир. И здесь тоже. Как крепко Ефим жмет руку! Он ведь бегает до сих пор по утрам — несколько километров ежедневно. Разговор о книгах. Ефим дарит мне последние свои труды — “Там, внутри ” — о русской поэзии ХХ века и “Очерки психопоэтики русской литературы Х VIII— Х I Х веков ”. Каждая страниц по пятьсот. (Грешная мысль — как же я их повезу в Москву, тяжесть–то какая !) Он говорит: “Сережа, а можете еще захватить рукопись в Москву? Там за ней придут. Можете?.. ” Я мнусь: “Большая ?” “ Честно говоря, большая, больше тысячи страниц… ” — и вынимает пачку листов — рукой не обхватить. И я не взял! Не могу, говорю, некуда, простите, говорю!
Вот и теперь говорю: прости, Ефим Григорьевич! За все прости! Я не смог перевезти эту тысячу страниц, но ты–то смог НАПИСАТЬ их! После всего, что было написано ранее. И перед тем, что еще могло быть написано. Прости! Земля пусть будет пухом тебе там — в далекой, неведомой мне Бретани.
Но вернемся в конец шестидесятых. К временам его дружбы с Бродским и отдельно с Солженицыным…
… задачка, в сущности, была простая . Надо сообщить Эткинду, что им сильно интересуются . Но телефон Эткинда наверняка прослушивается . И явиться к нему нельзя: и ему можно навредить, и этим товарищам прямой вызов бросать опасно — мне совсем не хочется продолжать встречи с товарищем Чехониным. Значит, надо найти нейтрального общего знакомого, которому можно довериться, но который сам при этом не находится “ на крючке ”. Но еще это должен быть человек, который постоянно общается с Ефимом, иначе, если он вдруг туда сунется, получится, что я его впутал в неприятности. Простая задача? Если не сам ее решаешь, то очень простая . А если сам…
Задачка решилась. Перебрав в уме многих, я выбрал писательницу Долинину. И разыскал ее. Рассказал. Она только хмыкнула: “Да Фима все это знает, вокруг него эта бесовщина идет совсем в открытую. Они уезжают, это вопрос решенный. Только бы сил хватило все это вынести. Но он сильный. Они все сильные. И Екатерина Федоровна, и девочки… ”
Вот вся эта элементарная история . Но не вся история взаимоотношений гражданина со скамейки в парке Ленина с властями.
Эткинд позвонил мне перед самым отъездом, и я пришел прощаться . Голые стены, окна без занавесок. Длинных разговоров не было.
Потом, когда я стал в Ленинграде запретным и с таким трудом “ эмигрировал ” из родного города в Москву, ходили слухи, что причиной всех неприятностей была моя речь, произнесенная якобы на аэродроме на бурных проводах Эткинда. И меня всё спрашивали шепотком и друзья, и недруги: “А что ты на самом деле там наговорил? ”
На самом деле мы стояли вдвоем посреди опустевшей комнаты без мебели, и я сказал: “Ефим Григорьевич, увидимся ли мы? ” А он сказал: “ Будем надеяться” .
«Я ЖИЛ В СТАЛИНСКОЕ ВРЕМЯ…» Воспоминания Сергея Юрского на Радио Свобода.
Передача Михаила Нисенбаума. 1 апреля 2016 года
…..в 1974 году в нашем общем родном городе Ленинграде был не то чтобы процесс, это не так называлось, это называлось «решение ученого совета» Педагогического института о том, чтобы лишить Эткинда всех званий за антисоветскую деятельность. Подчеркиваю — 1974 год. Тогда тоже прошло много лет со времени смерти Сталина, тогда уже прошло много лет с ХХ съезда и доклада Хрущева, уже годы прошли с того времени, когда сносили памятники Сталину, когда выносили Сталина из мавзолея. Я сейчас перечитываю эту книжку Эткинда, которая называется Записки незаговорщика , написанную уже на Западе, куда он был изгнан вслед за людьми, связь с которыми ему инкриминировали, с Солженицыным, которого раньше выпихнули, и с Иосифом Бродским, который тоже раньше его уехал. Эта книжка полна стенограмм и очень мудрых и точных психологических оценок. Он рассказывает обо всей обстановке и рисует психологические портреты реальных людей, интеллигенции, которая участвовала в травле. В принципе, среди них были мерзавцы, но были и люди, в принципе, благородные, талантливые, все принадлежали к интеллигенции, но все они оказались сталинистами, которые предъявляли Эткинду обвинения, но, конечно, под руководством КГБ, они ему предъявляли претензии за статьи, за которые его уже били в одной из самых страшных эпох, которую я хорошо помню — борьбы с космополитизмом, то есть при Сталине, в 40-е годы. И сейчас ему предъявляли счет за те годы. Сталин умер в 1953 году, а в 1974-м Эткинду говорят люди, которые знают все документы, которые сами все это пережили, предъявляют ему эти обвинения и единогласно голосуют за снятие ученых степеней, лишение профессорства. И ещё разгром его учеников, он был необыкновенно популярным человеком в Ленинграде.
Что это? Это житье сталинизма без Сталина. До перестройки оставалось 11 лет. А в перестройку, а после перестройки, а уже в новом тысячелетии я наблюдаю то же самое, потому что это генетика, и она не ушла.
См. также:
1974 Сергей Юрский и «Дело №15»
Ефим Эткинд. Рецензия на статью М.Хейфеца «Иосиф Бродский и наше поколение»
Ефим Эткинд Записки незаговорщика.
Ефим Эткинд. Барселонская проза.
Екатерина Эткинд-Допера. Воспоминания
Сергей Юрский 