Я очнулся в другой стране, в другом возрасте, среди абсолютно изменившихся людей. Депрессия миновала. Я заново входил в мир, и мы с удивлением смотрели друг на друга.
Наступал новый — 1990-й год. В канун его я ехал на электричке в Рузу. День был роскошный. Светлый, морозный. Вонючая электричка катилась через чистые белые пространства. Я вышел в тамбур. Покурить. Стекло в двери было разбито. Сильно дуло, но воздух был такой свежий, что уходить отсюда не хотелось. В тамбуре стоял ещё какой-то замызганный старик. Плохо одетый, пьяноватый. Тоже курил. Но как-то согбенно, слюняво. Я пожалел его про себя. Я подумал о том, что я еду в хорошую компанию, что я сейчас пойду в тёплую комнату, где стоит большой стол, а на нём вкусные закуски. Я не стану никого дожидаться. Я выпью пару рюмок водки и почитаю газету. А может быть, лягу поспать часик, чтобы свежее быть к полуночи. Я подумал о том, что я ещё не стар. Что я бегаю по утрам, а зимой хожу на лыжах. А этот старик… ох, как он кашляет! Вот что интересно — как он сам оценивает своё положение? Куда он едет? Что он думает про себя и про меня? Старик выбросил окурок в разбитое окно и засунул замёрзшие руки в карманы брюк. Покачиваясь на тряском полу, он поглядывал на меня исподлобья. Мы встретились взглядами, и он двинулся ко мне. Хриплым, прокуренным старческим голосом он сказал:
— Отец, дай закурить, мои кончились.
Я ахнул, и всё перевернулось вокруг. Какой я ему отец?! Кому? Ему? А если я ему в отцы гожусь, то как же я выгляжу на самом деле, а не в своём воображении?
Несмотря на открытия такого рода, 90-е годы для меня самые творческие и самые весёлые после победных для нашего поколения 60-х. Самым важным, я думаю, стало создание идеи “Артели артистов”. Под это знамя собрались прекрасные актёры: Филатов, Калягин, Невинный, Хазанов… и Тенякова… и незабвенный удивительный Евстигнеев. И мы сделали на сцене МХАТа гоголевских “Игроков”. А ещё мы сделали с Теняковой великую пьесу Ионеско “Стулья”. Я много гастролировал со спектаклями и с концертами — делал по 100 000 километров каждый год.
Болезнь поймала меня на лету — между концертами в Сургуте и спектаклем в Киеве. Движение замерло. За три месяца двести метров по палате — до туалета и обратно. Я больше не строю дальних планов. Я снова медленно вплываю в жизнь.
Перемены видны. Можно отметить, что фасады зданий очистились и похорошели. Нельзя не заметить, что люди деформировались. Одни от возраста, другие от несвойственных им функций, которые они на себя взвалили. Очень изменился язык. Довольно трудно понять, что говорят и что пишут. Но самое главное: говорят и пишут довольно много, но почти совсем не слушают и не читают. Да и мне самому — замечаю — лень, лень куда-то идти, что-то смотреть. Всё через усилие. Но странно — уныния, с которым прожил столько лет, нету. Испарилось. Сам спрашиваю и сам отвечаю:
- Перемены есть? - Так точно, есть! - К лучшему или к худшему? - К лучшему! - Здоровье? - Довольно поганое. - Дружеские связи? - Все растерял. - Общественная деятельность? - На нуле. - Как со зрителями? - Стало сложнее. - Романы, флирт? - Затрудняюсь ответить. - Степень свободы? - Вторая мнимая. Что хочу, то и делаю: хочу смотрю ТВ, а хочу - выключу. - Перспективы? - Весьма смутные. - Так перемены есть? - Так точно, есть! - К лучшему или к худшему? - К лучшему. - А почему же к лучшему? Чего хорошего-то? - А чёрт его знает. Но почему-то к лучшему. Ощущение какое-то неплохое. Ничего не могу с этим поделать. - Видишь, как все победители этого забега нашей жизни напялили смокинги, явились торжественно всему населению и при всей важности стали похожи на толпу официантов? - Вижу. - Ну и как? - Смешно. - Не видишь разве, как отбросило на обочину многих из тех, кого ты ценил и уважал? - Вижу. - Ну и как? - Горько. - Не помнишь, сколько близких и дорогих ушло навсегда? - Помню. - Ну и как? - ... Помню. - Да ты любишь ли кого-нибудь? - Да. - Кого? - Те, кого люблю, это знают. - Какие планы? - Я их больше не строю. - А здоровье? - Здоровье поганое. - А настроение? - А настроение хорошее.
ПЕТЕРБУРГСКИЙ НАТЮРМОРТ СО СЛЕПЫМ
В совершенно пустом кассовом зале слепой требовательно стучит палкой по мраморному полу. Очень светло в этом зале без окон. Светятся неоновые трубки, потолок и плоскости стен. Ярко горят полупонятные зовы реклам: “Фирма КОНТАКТ” - товары из Швеции, Швейцарии, Шри-Ланка. “За рубли на Кипр через Финляндию!” «Машины “Лада” за СКВ» “Квартиры в NEW YORKe за рубли!” Слепой кричит в пустоту: “Мне нужен на Бобруйск купейный! Где на Бобруйск?” В этом зале кассы NoNo 36 тире 84. За стёклами - за каждым - по кассирше. Стриженые сонные блондинки глядят из-за стёкол в пустой зал и молчат - с 15 марта устная справка рубль пятьдесят. Чего кричит слепой? К кому обращается конкретно, кому заплатит рубль пятьдесят? “Где Бобруйск?” - кричит он. Неопределённо - он просто кричит или спрашивает? К какому именно окну (36 тире 84) он обращается? Он один в мраморном зале, слишком дорогие билеты - людей не стало. Только кассирши ровно в восемь дружно открывают окошки. Все на местах - работу теперь ценят. “На Бобруйск! Где Бобруйск?” - стук, стук палкой по мрамору. Вправо, влево. Очень тихо и очень светло в огромном зале в Санкт-Петербурге в конце века.
9 мая
этот день Победы, порохом пропах...
...это Гусев со слезами на глазах, И Бакулин он узбек или казах. Это Чагин с макаронами в руках. Вот Корчагин - он контужен, он испытывает страх. А это Коган с папироскою у рта, он расстроган и уже хмелён с утра. Это Вервин, дрессирующий кота, - очень нервен Коля Вервин. А кто глядит из-за куста? А там Максимов с металлической ногой. С ним Полунин с полубритой головой. Это Васин, сторожащий магазин. Это Глебов Афанасий, на спор пьющий керосин. А вот Голынский, ночью бьющий фонари. Вот Матвеев, вызывающий 03. Это Клейнер - он посмешище для всех. Это Гурьев, это Столпер, Это Глеб Васильич Лех. А это Зина - у неё полиартрит. Вот корзина в баке с мусором горит. Это флаги отливают кумачом. Вот Калягин пьёт из фляги, Бьёт орехи кирпичом... Эти люди гордость нашего двора, Из орудий в вашу честь палить пора. Это деды нашей славной детворы. Это в день Победы, в день Победы разукрашены дворы. Вот это Гусев со слезами на глазах... Песня повторяется с самого начала.
Симон Маркиш жил когда-то в Москве во 2-м Тружениковом переулке возле Плющихи. В кругах молодой интеллигенции он был человеком заметным и даже знаменитым. Ещё бы: переводчик Плутарха, Эдгара По, Фолкнера. Автор книги об Эразме Роттердамском, статей в “Новом мире”.
Мы дружили, и этому не мешало то, что жили мы в разных городах. Не помешала даже его эмиграция. Он стал профессором Женевского университета. Когда меня стали “выпускать”, Симон встречал меня во всех городах Запада, куда я выезжал. Теперь я ехал к нему в Женеву отметить 37-летие нашей дружбы.
В квартире С. Маркиша. С. Маркиш, И. Бродский, С. Юрский, Ж.-Ф. Жаккар.
Через год после смерти И. А. Бродского в США вышла его последняя книга —“Пейзаж с наводнением”. Я читал ее (как всегда Бродского) с изумлением и восторгом. Был поражён, увидев посвященное мне большое стихотворение под названием “Театральное”. Я вспомнил: в нашу последнюю встречу —в Женеве —он походя сказал об этом. Я думал —шутит или что-то путает. И вот пришел вдруг этот привет с Того Света.
Мы с ним виделись за тридцать лет знакомства не более пяти раз. И все же я чувствую, что моя жизнь пронизана —связана этими встречами.
Несомненно, Иосиф Бродский был самым гениальным из всех людей, которых встретил я в жизни. Его дар не знал ни усталости, ни затуханий.
Кстати, сам И. А. печатно назвал гениальным Симона Маркиша, на кухне которого мы и сфотографировались в Женеве в Старый Новый 95-й год.
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ СИМОНУ МАРКИШУ
Поезд Париж —Женева
В этот поезд, где в вагоне Не задерживался дым, Где не слышен шум погони, Я попал уже седым. В эти страны Парадиза С этим счастье даровым, Где весь мир открыт без визы, Я попал ещё живым. В это утро, в этот запах, В эти чистые леса Я приехал не на Запад, Я под небо поднялся. Почему так долго длится Этот праздничный почин? Почему на этих лицах Не оставили морщин Ни заботы, ни утраты, Ни усталость, ни года - Розовые, как ребяты, Эти дамы-господа. Хоть и стар, а вроде молод - Зубы блещут новизной. Здесь и холод - как не холод, Здесь и зной - как бы не зной. Но сильней мой горький опыт - Как чужой на всё гляжу. Ах, Россия-недотёпа, Я тебе принадлежу. Это просто ветер шалый В мир совсем чужих кровей Перенёс, как лёгкий шарик, Всю печаль души моей. В этот мир, где столько света, Где, над правдой воспаря, И зимою тоже лето, Я попал, как видно, зря.
Уезжая из Женевы
Как мастер сработал скрипку, Где нет ни одной скрепки, Где на благородном клее, Который сродни елею, Все части срощены крепко, Так я бы хотел кратко И по возможности кротко Проститься с тобой, брат мой, - Я ухожу обратно. На голове моей кепка, Что ты подарил. Лодка Скоро отчалит. Водки Выпьем ещё - как в песне, Много прошли мы вместе, Нынче же чувствую - баста! В разных мирах жить нам. Вот подошла жатва - Наш урожай скудный Жертвой на День Судный Врозь понесём. Часто Вспомню тебя, только Я не нашёл толка В этом Раю - Штаты, Франция, или что там? Я ухожу обратно. Время бежит шибко. Ты сохрани шапку, Что я подарил, - шутка, Конечно, была... Жутко Мне без тебя - много Вместе прошли. С Богом! Давай поцелуемся трижды. Слезой проблеснёт надежда. Сворачивает дорога. Ты только держись, ради Бога! Ну, вот и простились, брат мой.
А это послано уже письмом из Москвы
Прощаясь с Парижем
Я никого здесь не оставил, И ничего здесь не забыл. Я просто прибыл, убыл, был. Запомню хлопающий ставень Среди ночи. Пустой мой дом. Мы делали с успехом дело, Был быт удобен. Надоело, И вряд ли вспомнится потом. Мне жаль вас. Холодность сердец, Житьё без смеха и печали - Так показалось мне вначале И подтвердилось под конец. Неволю с волей перепутав, Спеша в Москву, скажу всерьёз: Встречаю весело, без слёз Последнее в Париже утро. Май 1991 г.
Зимой 1993 г. я играл в Брюсселе в Национальном театре в спектакле “Les Amants Puerils”
В такую ночь писать стихи И славословить мир подлунный, Но из главы моей чугунной Ничто нейдёт, окроме чепухи.
Бессонница, подруга вдохновенья, Наматывай мне нервы на колки, Тяни, не больно - это пустяки, Костёр мой гаснет - подложи поленья. “Я пью один. Вотще воображенье”... Что, Пушкин, брат, опять твоя рука? Я пью один, печаль моя легка. Брюссель и ночь, и головокруженье. В ночь на субботу вновь проснулась боль. Ведь если ты не спишь, и ей не спится. Друзья, друзья! Вдали мелькают лица. Я пью один в отеле “Метрополь.” Благодаренье Богу, я не бросил Актёрское родное ремесло - Полуизгнанник... полуповезло - В чужом Брюсселе трачу жизни осень. Я скоро здесь привыкну и тогда Художником свободным... и ненужным Не захочу к пустыням нашим вьюжным, Где коркой льда покрыты провода И где столбы скосились влево, вправо - Не захочу вернуться. Опущусь На дно Европы, к нищим приобщусь, И мой чужой язык, такой корявый Отгородит от мыслей и тоски, Былых друзей и от всего былого. Бог мой! Я позабуду это слово - Былое. Сердце рвётся на куски.
PORTE DE CLIGNIANCOUR
Земля заканчивается в Париже Точно так же, как и в Сургуте - Небо не дальше там и не ближе, И долог путь от тумана до сути. Бомжи за два года стали наглее. В метро усилился запах мочи. Пейзаж туповат, как погоны старлея. Окраине зябко в апрельской ночи. 1 апреля 1996 г., Париж Мы с Маркишем несколько дней гостили в старом двухэтажном доме на узкой - метра два - улице возле ворот Клиньянкур. Это северная окраина города.
РЕЙС МОСКВА — NEW YORK
Говорят, что стыдно писать в рифму. Говорят, что пора создавать фирму. Что ли мир закрутить волчком? Иль в сторонку, в сторонку бочком? Всё более свободные люди во всё более дальние дали летят в одиночку и целыми компаниями самолётами самых разных компаний. Мы - граждане высвобождающейся страны третьего мира - летаем во второй мир, а иногда и в первый! Жж-жж-у-у! Пересекаем Атлантику. За окошком не меркнет свет. Третий раз принесли обед. А выпито, выпито сколь! На десятом часу - в блёв. В кофе просыпана соль. Рёв турбин, рёв турбин, рёв. Агу! - На другом континенте! Время уже монреально. Пришли недобрые молодые няни - “С мест не вставать! Привязаться ремнями!” Прощально и напоследок туалетная хлопнула дверца. Снижаемся - жж-жж-у! А всё же... Не бурно, без взбрыка, а так - полулёжа, прикрывши глаза, без особой надёжи - серенькой мышкой нью-йоркнуло сердце. За год налётываю тысяч сорок - целый экватор! Другие больше (мотыльки, например, вокруг ночного фонаря). Подумайте только - сорок тысяч! Так что, совсем уж откровенно говоря, всех нас, путешествующих ночами и днями, надо бы не привязывать ремнями, а этими ремнями высечь.
Турки парами не ходят, Турки ходят в одиночку, Или длинною цепочкой, Или по трое гуськом. Здесь у турок нынче в моде Продавать штаны, сорочки, Резать дыни на кусочки, Отгоняя насеком - ых. Уставлен лежаками Пляж у моря и бассейна. Занавескою кисейной прикрывая наготу, я гляжу на серый камень местных гор. Мой взор рассеян. Наслаждайтесь, братцы, сами, Больше мне невмоготу. Анталия, 1995 г.
АНТАЛИЯ
Когда я проснулся, верблюдов уже увели. Турецкие пляски заглохли, лишь мерно и глухо Всё бухал вдали барабан. Нашу бухту покинули все корабли, На горы натянут туман, И не ловит шумов осторожное ухо. Когда я поплыл, в абсолютно спокойной воде Дрожа отражались далёкого берега светы. Я, плеском своим нарушая морской беспредел, Шестого десятка закончил роскошное скучное лето. Когда я прошёл мимо кактусов, пальм и агав, Когда я расслышал, как громко трещали цикады, Я тихо завыл, как собака, И, мокро-солёную голову к небу задрав, Сто раз прошептал: ну, не надо, не надо, не надо.
Н. Т. И дольше века длится день, И не кончается объятье. Б. Пастернак
И вправду кажется, что дольше века наш длится день. Подумать, как давно я вышел после нашей первой ночи в асфальтовое море на Светлане*, я обернулся, голову задрал, увидел - ты явилась на балконе в рубашке белой длинной. Странный танец исполнила ты там, на высоте: летали руки, быстрые пробежки на маленьком бетонном пятачке казались лёгким радостным круженьем, а голова была закинута - вот так прощалась ты со мной и с этой ночью. Аккомпанировала танцу тишина, гуленье голубей и первого автобуса урчанье. Тогда сказал я сам себе, что не забуду, что бы ни случилось, я этот танец, полный доброты, прощанья, и прощенья, и призыва. Вот век прошёл (да, кажется, что век!), мы многое с тобой перешагнули, немало создали, так много потеряли и сами начали теряться в этом мире. Я забываю имена и адреса, и лица, и сюжеты прежних пьес, по многу сотен раз мной сыгранных, я забываю даже, зачем я начал этот путь, чего желал, чем клялся, с кем дружил забыл, забыл... но на суде, на Страшном, на последнем, когда мне скажут - ну, а что ты можешь сказать в свою защиту? - я отвечу: Я знаете ли, многим грешен, но... ( вам это, может быть, неважно, непонятно...) я, знаете ли, я не позабыл и никогда не забывал, как та, что стала в будущем моей женой, и родила мне дочь, и прожила со мной всю грусть и прелесть этой быстрой жизни, так вот - я не забыл, как ранним утром она в пустынном городе - лишь мне - рукой махала и танцевала радость на балконе. *Светлана - район Ленинграда.
Сергей Юрский 