Глава из книги Сергей Юрский. Жест. — Вильнюс-Москва, Полина/POLINA, 1997 

Сейчас я удивляюсь — во всех стихах дорога, да дорога. А что удивляться? В Ленинграде попросту ни на что не оставалось времени. А в дороге… в дороге другое дело. И стук колес, и ожидание в аэропортах… Подумать только — более 180 городов только в Союзе. Да не по одному разу в каждом. Конечно, дорога. И удивляться нечему. 

ДАЛЬНЕЕ СЛЕДОВАНИЕ

Поезд Москва — София, первые гастроли за рубежом 

Опустелый коридор, 
Золотые ручки.
Ночь темна, а поезд скор. 
Мысли меня мучают. 

Редки тусклые огни, 
Очень редки станции.
А всё больше лес да пни 
В сумасшедшем танце. 

Русь корявая летит 
Дробью и вприсядку. 
Паровоз дурной гудит - 
Дальше без оглядки! 

Ветер влажен и слюняв. 
За окошком грустно. 
Почему-то у меня 
Двойственное чувство: 

Гордость, что вот, мол, достиг 
Мягкого вагона,
Что не мне коров пасти, 
Слушать сосен стоны. 

Что, мол, вроде человек, 
Вроде знаменитый, 
Что, мол, вроде в голове 
Мысли ладно сшиты, 

Что далёк, мол, от возни, 
Еду за границу... 
Отчего бы, чёрт возьми, 
Мне не веселиться? 

А гляжу на чёрень сёл, 
Злую серость станций. 
Да куда ж тебя несёт? 
Что с тобою станется? 

Русь моя! Земля моя! 
Экая неловкая!
Только крестики подряд 
Скособочившись стоят, 
Как полтыщи лет назад. 
Только совы охают. 

В ПУШКИНСКИЕ ГОРЫ 
 
Снова вокзальная площадь Пскова. 
Мороз. Семь утра. Паровозы дымятся. 
Рассвет неохотный холодом скован,
И люди вокруг не живут, а снятся. 
 
Я понял, как можно любить ожиданье. 
Я знаю приметы прихода рассвета,
Я только ему назначаю свиданья,
И мне всё равно - что зима, что лето. 
 
Разные судьбы и разные сроки,
Но всё мне мерещится наш Александр - 
Скрипели полозья по той же дороге, 
Душу томя бесконечным глиссандо. 
 
В стуке подков и в разбойничьем свисте 
Всё это мимо летело, летело.
Слились воедино в предчувствии истин 
С русской душой африканское тело. 
 
Поэт поднадзорный, безудержный гений, 
Он мял бакенбарды замёрзшей рукою. 
Ему открывалась объёмность явлений, 
И не было только тепла и покоя. 
 
Он мчался, вихрастый, навстречу могиле, 
Что в ста километрах отсюда, от Пскова. 
А мысли томили, а чувства манили,
А сани летели, стучали подковы. 
 
Звеня кандалами, друзья исчезали.
Змея анонимки таилась в конверте. 
Блистала Наталья в блистательном зале.
И не было смерти. И было бессмертье. 
 

“КРАСНАЯ СТРЕЛА”
 
На верхней полке вы повисли. 
Сосед усталый гасит свет.
Из темноты примчались мысли. 
Вагон скрипит. Покоя нет. 
 
И километр за километром,
Поднявши память на дыбы, 
Верчу обратно киноленту 
Моей узорчатой судьбы. 
 
С тобою встречи... с этой... с той... 
Работа, счастье, муки, пот...
А вот кусок совсем пустой, 
Смотри-ка - это целый год! 
 
Как много грустных эпизодов. 
Слёз - море, радости - река. 
Изжога. Не спросить ли соды - 
Должна быть у проводника. 
 
Полез рассвет сквозь щели в шторах. 
Я в полумыслях, в полуснах...
Я очень часто езжу в скорых 
Удобных, мягких поездах. 

                              25 декабря 1960 г. “Человек ниоткуда” 
 

СЮЖЕТ 
 
Он шёл по скомканной дороге, 
Давя шагами муравьев.
И были по-земному строги 
Все шесть бильярдовых углов 
 
Его судьбы. Он был спокоен, 
Он был привычен ко всему. 
С людьми он пережил такое, 
Что легче было одному. 
 
Он раздавил ногой лягушку - 
Случайно - и, оборотясь, 
Увидел раненую тушку, 
Ползущую в родную грязь.
 
Он постоял. Тропа пустая
Вела назад, вела вперёд. 
Метнулся крик вороньей стаи, 
Свершавшей ближний перелёт. 
 
И муравьи - как наважденье - 
Ползли, ползли через тропу. 
Ползли как жизни утвержденье, 
Как сон кошмарный наяву. 
 
Он видел вскрытье, видел сушку. 
Он видел, как, черно блестя,
Они убитую лягушку 
Перетащили по частям 
 
Туда, к себе, где миллионы 
Таких же тихих, как они, 
Где жизни неуёмной лоно 
Темнело. Странные огни 
 
Зажглись в болоте. Холод ночи 
Стал опускаться. Он стоял
И всё смотрел, как жутко прочен 
Тот муравьиный идеал. 
 
Ползли! Их путь правосторонний 
Путей людских прямей, стальней. 
Казались стаею вороньей, 
Казались больше и черней. 
 
Клонил траву в болото ветер. 
Он трясся с головы до пят. 
Лишь муравьи одни на свете 
Всегда работают, не спят. 
 
Они громадны и свободны.
Уже он слышит их шаги.
Ломился в ноздри запах рвотный, 
В глазах вертелися круги. 
 
Тащили словно для кремаций 
Во всех своих шести руках 
Гнилую быль цивилизаций, 
Разумного бессмыслый прах. 
 
И он шагнул с тропы в болото. 
Пружиною сомкнулась грязь. 
Схватила властно, мягко, плотно. 
Он ждал, не каясь, не борясь. 
 
Наутро над тропой знакомой 
Летели тучи взапуски.
И миллиарды насекомых 
Тащили странные куски. 
 
                             22 августа 1964 г., Щелыково 

                                                                А.Ш. 
 
Комары, комары, перепутанный лес.
Воет пёс одноглазый на ближней плотине, 
И белеет тропа, как глубокий порез,
В зелёной тяжёлой лесной паутине. 
 
Щелыковская ночь. Звон большой тишины. 
Вылезают кроты из задушенных нор. 
Кроны сосен летят - в облака впряжены, - 
Вырываются с корнем из тьмы на простор. 
 
Камнями шуршит 
В овраге река.
И тяжесть с души 
Спадает слегка. 
 
Я обнимаю
Лесную женщину.
Я понимаю,
Что всё изменчиво - 
 
Вечное, вещное, 
Терпкое, жгучее 
Мучает, мучает, 
Мучает, мучает. 
 
Былые пожары, 
Обугленный лес. 
Голосом ржавым 
Аукает бес. 
 
Ахает филин, 
Хохочет сова. 
Смятенье извилин - 
Гудит голова. 
 
Речки излучина 
Берегом скручена. 
Это вот вечное, 
Это вот лучшее. 
 
Меня обнимает 
Лесная дева.
Она, как у Ибсена, 
Вся зелёная. 
 
Сосны направо, 
Ели налево... 
Губы горячие, 
Слёзы солёные. 
 

КЕМЕРОВО 

 Здесь всюду уголь, уголь, уголь 
В земле и в небе. Между тем 
Помалу день пошёл на убыль. 
Год увеличивает темп. 
Здесь протекает речка Томь, 
И чернотрубые заводы 
Вздымают сотни тысяч тонн 
Туманной гари к небосводу. 
Ещё не видно желтизны 
В тугих зелёно-пыльных клёнах, 
Но в этих розах воспалённых
И в георгинах утомлённых
Уж нету свежести весны. 
 
Весна ушла, не воротить. 
Не будем лето торопить. 
                                                     1985 г. 

МЕТАЛЛИЧЕСКАЯ БАЛЛАДА 

Где пустые консервные банки, 
Где растут закопчённые розы,
На печальном глухом полустанке 
Ночью встретились два паровоза. 
 
Прокричали привычно приветы 
И застыли в короткой стоянке. 
Только розы качались от ветра 
На печальном глухом полустанке. 
 
И усталые два паровоза
Вдруг забыли про тяжесть вагонов, 
Позабыли про ливни и грозы
И про жёсткие рамки перронов. 
 
И пахнуло сквозь копоть духами, 
Вспыхнул жарче сыреющий уголь, 
И горячим, и страстным дыханьем 
Зашептали тихонько друг другу: 
 
“Подожди, подожди, оставайся!
Мне давно надоела дорога.
Слышишь, розы под ветром качаются? 
Подожди, подожди, ради Бога!” 
 
И усталые два паровоза 
Осветили друг друга огнями.
И казались прекрасными розы, 
И казались мгновения днями. 
 
А наутро, наутро, наутро
Гарь летела и уголь чуть тлел. 
Они мчались в волнении смутном 
По привычной своей колее. 
 
Двадцать строк зарифмованной прозы 
Влезли в голову мне на стоянке,
Где росли закопчённые розы
И валялись консервные банки. 

БРЕД No 3 

С надеждою и верою 
плыву по морю серому 
и взмахами тяжёлыми 
гребу густое олово, 
 
и с болью исступления, 
с разбитыми коленями, 
с ослабшими плечами 
плыву через молчание, 
 
а там, на горизонте, 
огромный яркий зонтик 
колышется и дразнит
и обещает праздник. 

                                                    ИННЕ

Ин, Ина, вы всё-таки ведетта! 
Белый взлёт потравленных волос. 
Ваша форма - быть полуодетой. 
Ваш девиз - отдаться не всерьёз. 
 
Ин, Ина, с кем провели вы вечер? 
Юр, Юра иль кто-нибудь другой? 
Кто сейчас сжимает ваши плечи? 
Завтра кто увидит вас нагой? 
 
Ин, Ина, а всё-таки вы прелесть. 
Вас запомнить легче, чем забыть. 
Вас любить - пожалуй, это ересь, 
В вас влюбиться легче, чем любить. 
 
..........................
Я благодарен вам за вечер, 
Где было много лишних слов. 
Я был касаньями отмечен, 
Но не было страстей и снов. 
 
Кто виноват? Наверно, оба.
Куда всё это заведёт?
Не знаю - ведь до крышки гроба 
Вся жизнь идёт наоборот. 
 
Но помню бешеную пену 
Твоих волос в жару ночи. 
Глаза, лучащие измену, 
Разящие, как палачи. 
 
И было жарко, было липко, 
Был ком бессмысленных рацей. 
И сумасшедшая улыбка
На опрокинутом лице. 

Солнце заходит. Длинные тени
В мозг проникают, в самое темя. 
Движутся, кружатся, лижутся с теми, 
Что там таились долгое время. 
 
Солнце заходит. Проснулась усталость.
 И к самому себе странная жалость. 
Вера, надежда - расплылись. Осталась 
Любовь. 
 
Хочется ласки - самую малость. 
 
Солнце заходит.
Манит дорога.
Манит дыхание свежего стога - 
Тишь и свобода, и воздуха много - 
Весь этот мир, что лежит за порогом. 
Солнце зашло,
И теней перекличка
С мраком слилась - отгорела, как спичка. 
Надо увидеть милое личико... 
 
К нежно любимой иду по привычке. 

Юг, юг,
лето на убыль.
В потолке крюк. 
Номер за рубль. 
Мысли в висок 
гирькой-подвеской, 
наискосок
окно с занавеской. 
Жалок, убог, 
полон котами, 
жарок, глубок 
двор между нами. 
Кухня коптит, 
воздуха нету, 
в осень летит 
жаркое лето. 
Крикнуть нельзя, 
телефон испорчен,
тени скользят,
журчат разговорчики - 
чувственный сон 
мучает город, 
шуршанье кальсон 
по коридору. 
Жизни края 
изогнёт арабеской - 
буду и я
за занавеской. 
Ночь, Керчь, 
воздух солон.
Этот скетч 
исполняю соло

КЕРЧЬ

И начинаешь привыкать
к солоноватому привкусу местной воды. 
И к солнцу,
выпаривающему из тела солёный пот.
И к обилию рыбы,
просоленной морем и поварами. 
 
Просторный край. Здесь ходят 
неторопливо,
здесь есть место для жизни,
и сотни тысяч 
нашли место, чтобы умереть, - 
 
Сперва наших,
плывших в Тамань,
тонувших,
подсаливающих море солёной кровью, 
слезами обиды. 
 
Потом немцев,
бежавших сушей,
по чужим степям,
по земле, где местами выступает соль, 
в которую больно падать лицом. 
 
Над горой Митридат 
Вечный огонь.
Для памяти и для 
красоты. 
Это очень красиво - огонь над морем. 
Под горой карусели
и танцплощадки
в цветных лампочках. 
 
На этот берег
вышли римляне - ровесники
Иисуса Христа -
и греки,
и придумывали названия городам и горам. 
Потом татары,
а потом, потом
запорожцы и русские,
и беглые, и ссыльные,
и нищие северяне разных наций.
 
И всё это смешалось,
солоно замесилось под солнцем, 
размножилось и...
полюбило
горячую степь у прохладного моря, 
и стало гордиться
своей родиной. 
 
И я, чужак, живущий в гостинице,
замечаю эту любовь
в пренебрежительном плеваньи семечками,
в портовом мате,
в жалобах на скуку
и...
в глазах приветливых,
в говоре южном.
Я привыкаю просыпаться здесь и засыпать, 
мне начинает нравиться солоноватый привкус
местной воды. 
 
1964 г. “Время - вперёд!” Мы снимали эту картину по повести В. Катаева в Керчи целых два лета. 
 

ЛЕЙПЦИГ 

                              Немецким актерам
                 Марте и Фридхелъму Эберле 
 
Скользит в тумане автобан, 
Туманом готика размыта.
В ушах грохочет барабан, 
И ничего не позабыто: 
 
Ни здесь, ни там. Они и мы 
Забыть не в силах. Город Халле. 
Сверкают факелы из тьмы,
Как тридцать лет тому сверкали. 
 
Знамён смешенье - наших, их, 
Солдаты наши, их солдаты...
И очень много молодых,
Не видевших ни сорок пятый, 
 
Ни сорок первый, ни вообще 
Ещё не видевших насилья, - 
Над телом. Только! А в душе? 
Что там в душе они носили? 
 
Что нынче носят, в барабан 
Стуча в железной дисциплине? 
И снова гладкий автобан - 
Пастельная размытость линий. 
 
А что в душе приносим мы? 
Какая разница понятий,
Хоть вроде из одной страны,
И каждый вроде друг-приятель. 
 
Автобус, ночь. К плечу плечо. 
Роднит не близость, а привычка — 
Что? Где? Когда? Чего почём? 
Всё непонятное - в кавычки. 
 
Обиды камень заготовь,
На взгляд косой - скосимся вдвое! 
И возникает НЕЛЮБОВЬ
И разливается рекою. 
 
Но снова сложен чемодан, 
Замок наложен на вопросы, 
И бесконечный автобан 
Летит бездумно под колёса. 
 
А утром Лейпциг был в дожде. 
Тысячелетние соборы 
Непримиримы во вражде.
Но вот немецкие актёры... 
 
То дождь иль слёзы - не понять, 
Прощанье или обещанье?
Не объяснить, не рассказать.
“На выход, русские, с вещами!” 
 
И здесь, и там они и мы 
Забыть не в силах. Время, время! 
Среди прощальной суеты 
Обнимемся покрепче с теми, 
 
Кто провожает нас теперь,
Кто теплотою завоёван. 
Прощайте, Марта и Фридхельм! 
Прощай - бездонно это слово.