«Лиса и виноград» Г. Фигейредо (вторая редакция)  – Эзоп. Постановка Г. А. Товстоногова. Премьера состоялась 18 сентября 1967 года

Сцена из спектакля. Эзоп- Сергей Юрский, Ксанф — Олег Басилашвили.
(к сожалению, уровень звука в записи ниже нормы)
  • Эзоп — Сергей Юрский
  • Ксанф — Олег Басилашвили, Эзоп — Сергей Юрский

На этой странице:

Д. Золотницкий. Из статьи «Лиса и виноград» — Ленинградская правда, 4 октября 1967 года.

БОЛЬШОЙ драматический театр вновь встретился с Эзопом.

Это другой Эзоп. Это другой спектакль.

Правда, на вид он тот же самый.

Та же пьеса бразильца Г. Фигейредо, трактующая о вечном, как о современном. Пьеса строгой логики и четкой структуры, почти схематичная, почти тезисная: тезис — антитезис— синтезис. Ударные реплики-девизы, отточенный диалог, горечь и смех. Персонажи пьесы попадают в положения персонажей эзоповых басен.

Те же режиссеры — Г. Товстоногов и его испытанная помощница Р. Сирота — подписали афишу. Тот же облик спектакля. Легкая колоннада белеет на фоне синих сукон, меняющих тона от глубокого ультрамарина до небесной голубизны. Бронзовые курильницы у краев портала. Вдали белый храм — со спичечный коробок — отбрасывает фиолетовую тенъ, то вправо, то влево, на палевый песок холма. Товстоногов по- прежнему художник-декоратор своего спектакля.

Снаружи все, как было, а звучит спектакль иначе.

Тот, прежний, выглядел суровее. Подзаголовок «героическая комедия» больше подходил к нему. Прочный, монументальный, иногда оглушительно трагичный Эзоп — В. Полицеймако для видевших незабываем. Он, а с ним холодновато-проничная Клея— И. Ольхина и деловитый глупец Ксанф — Н. Корн останутся образами того именно спектакля, сквозной темой которого был порыв героя к свободе. Тема давалась крупным планом, генерально, как главная и, пожалуй, единственная. В том была его сила.

Новый спектакль стал многотемным. Теме манящей свободы сопутствует грустно-ироничная тема разочарованности. Но как ни отвлеченно, как ни фиктивно понятие личной свободы в рабьем мире, отдать за свободу жизнь прекрасно.

Когда Эзоп — С. Юрский в дырявой дерюге следит за полетом соек, расставив ноги и задрав к сияющему небу безобразно перекошенное свое лицо; когда он, распахнув негибкие руки, кричит о сойках — вестницах его свободы; и когда тут же криво усмехается, пряча слезу, потому что Ксанф опять небрежно обманул своего раба, — одна эта минута вбирает в себя необъятную горечь судьбы.

Это, пожалуй, самая патетичная минута у Юрского, минута наибольшего самозабвения и надежд. Обычно же руки прижаты к телу, охраняя замкнутую .в себе позу, и весь Эзоп — как-то вполоборота ко всему на свете. Усмехаясь одними глазами, плотно стиснув толстые губы, он изучающе всматривается в мир.

С. Юрский играет судьбу незаурядной личности в кругу заурядного рабства, где его герой занимает оборонительную позицию. Эзоп не выглядит ии словоохотливым, ни громогласным, некоторые резонерские тирады он подает сухо, словно нехотя. Не пафосом, а естественностью он привлекает к себе красавицу Клею, жену Ксанфа.

В сценах с капризно-усталой, пресыщенной и порочной Клеей —  Н. Теняковой вырастает еще одна тема, вынесенная в название пьесы. Тема лисы, зарящейся на виноград, говорит—в плане эзоповых иносказаний — о любви Эзопа и Клеи. Вожделенным виноградом и вожделеющей лисой попеременно становятся оба. I Соотношения подвижны. С. Юрский передает силу влекущего героя чувства, чтоб яснее сыграть внутреннюю борьбу, перевести драму любви все в тот же интеллектуальный план, где всего дороже свобода духа.

У Юрского Эзоп независимее всех свободных вокруг него. Превосходство естественности замыкает его в духовном одиночестве. Не ищет актер и прямого общения с залом; соучастие, возникающее там, тоже интеллектуального порядка, сдержанное внешне, вдумчивое, порой созерцательное.

Куда чаще взывает к залу Ксанф, просвещенный владелец рабов, томный, вальяжный и недалекий, каким играет его О. Басилашвили.

То, что Ксанф почитает себя мудрецом, едва ли не самое горькое комическое недоразумение в многосложности показанной жизни. Комедия  скверна, а Ксанф — Басилашвили безмятежен и лучезарен. Времена были такие, что философия занимала место в ряду изящных искусств, вот богатый господин и отдается забаве с уверенностью дилетанта. Да только какой же из него, прости господи, мудрец!

Ясноокая наивность, младенческая  беспомощность, отвага бесплодных  покушений на мудрость и изумленный  восторг от того, что какая-то куцая мыслишка, нет-нет, да осенит его, — все это сыграно на редкость искренне актером, будто не подозревающим тут и толики комизма.

Иной раз от бестактного вопроса о свободе и рабстве, например, затуманится ясный взор. Досадливо дернется плечо, когда надо приказать высечь Эзопа, — Ксанф рад бы изгнать шероховатости практической жизни из этого мира, устроенного так гармонично, так по его вкусу. Басилашвили ничуть не потешается над изнеженным, доверчиво самодовольным Ксанфом, скорее любуется про себя парадоксами характера, смакует их. Это высокий комизм. Чем глубже актер залезает в холеную «шкуру» персонажа, тем язвительнее сатирические итоги. И больше всего как раз тогда, когда небо и зрительный зал призываются в свидетели, заступники, судьи.

Трагикомедия, где сплетены голоса иронии и лирики, где пафос уживается с сатирой, даже откровенным балаганом, — таков сегодня этот спектакль, сыгранный  в свободной, чуть условной манере.

Ю. Смирнов-Несвицкий. Из статьи ПУСТЬ РИСУЕТ ОСТРЫЙ УГОЛ. — Газета «Смена», 15 ноября 1967 года

Недавно артист сыграл Эзопа в спектакле «Лиса и виноград». Его игра пронизана скорее ироническим созерцанием, чем бесстрашным романтическим порывом, с каким исполнял эту роль в свое время В. Полицеймако.

О. Кучкина. Из статьи «Чудаки Сергея Юрского». — Комсомольская правда, 22 декабря 1968

Да, он любит форму. Он ищет форму. В «Лисе и винограде» у него есть потрясающий жест, когда он крепко обхватывает себя обеими руками. Этот жест сопровождает единственная фраза: «Я один». Жест — не первый, который может прийти человеку в голову, не лежащий на поверхности. Жест эксцентричный. Но вы вдруг с пронзительной силой ощущаете человеческое одиночество Эзопа. То есть я хочу сказать, что за каждой  неожиданной, как может показаться, реакцией Юрского лежит глубокая психологическая правда, лежит пласт жизненной философии, которую артисту важно передать.

Раиса Беньяш. Из статьи «Сергей Юрский». — Журнал «Звезда», №5, 1971

Эзоп, рассуждающий, а не чувствующий, да еще в затрудненной для восприятия афористичной манере, дистанцию рампы сознательно не переступил. Он был по-своему далее жесток  к зрителям и отношения с ними устанавливал без поблажек их чувствам, намеренно аскетично, с оттенком сухого, холодноватого рационализма. В прямом соответствии с древней, как мир, легендой было предъявлено залу физическое безобразие баснописца Эзопа.

Юрский его не скрашивал. Ветхое рубище из мешковины болталось над широко расставленными ногами, едва прикрывая колени. В кое-как сделанные отверстия всунуты были руки. Большие, нескладные, е оттопыренными кистями, они торчали перед бесформенным туловищем, как будто росли от него отдельно. Откинутая назад голова на нагой напряженной шее, черный ежик колючих волос, резкая обозначенность черт, словно выдолбленных из камня наспех, — все от себя отталкивало. И все привлекало незаурядностью, излучало духовные токи. Само безобразие — в крайнем его выражении — поднималось до поэтического, а не бытового значения.

В эксцентрически резком, порой до рискованности заостренном рисунке роли у Юрского есть мотив фаталистический. Им пронизаны его отношения с Клеей.

Ее реальной, но чуть капризной, с оттенком надменности, игре-влюбленности Эзоп противопоставляет печальную безысходность чувства. Эзоп у Юрского вовсе не безразличен к Клее и совсем уж не бестелесен. Неутоленный голод желания, изматывающий и постоянный, знаком ему в той же мере, как и художническое поклонение красоте. А Клея — живое осуществление красоты, символ вечной прекрасной женственности. Но человеческое в Эзопе все же выше, чем только мужское. Плотское без поэтического обесценено, враждебно любви и опасно для чувства достоинства. Оно сохраняет Эзопу духовное преимущество в споре с Ксанфом.

Этот спор составляет в спектакле основную пружину конфликта.

На стороне Ксанфа — законная власть и плееть, которая может в любую минуту взвиться над непослушным. Взвивается она и над Эзопом. На стороне Эзопа — тайная власть мысли. Мысль Ксанфу и его плети не подчиняется. С «зажатым ртом», без героических восклицаний, уходил умирать Эзоп Юрского. Он думал, что избранная им смерть научит, других людей жизни.

Поэтому он уходил со сцепы спокойно, без тени торжественности, усталый. Зная точно, что диспут еще не кончен, он продлится на кафедре жизни уже без него, Эзопа.

Философ, он понимал заранее свою обреченность. С безошибочностью пророка предвидел, что будет предан. Но верил, что своим опытом предостережет от предательства новые жертвы, назначенные историей аа ним вслед.

В этом заключался трагический оптимизм Эзопа, как раньше — Чацкого.