В дни нашей юности Сергей Юрский был человеком, которого в Ленинграде любили все. За глаза в театральном и кругу называли между собой Сережа. Говорили Сережа и всем становилось ясно, что речь о Юрском.

Впервые я услышала о Юрском, когда мне было тринадцать лет. Были каникулы и родители, артисты театра имени Ленсовета, подарили мне две контрамарки на спектакль «Сеньор Марио пишет комедию» в БДТ. Спектакль пользовался большим успехом, и у артистов других театров иногда была возможность получить контрамарки по распределению. К этому времени мы уже знали, что актер, играющий роль Пино, — новое молодое дарование и надо смотреть его  в спектакле «В поисках радости». 

Этот спектакль я увидела позже, наверное через год, и до сих пор помню интонацию, с которой Олег Савин — Юрский  кричал в сцене, когда выкидывают в окно его аквариум : « Ты! Моих рыб!…»

А потом в театре имени Ленсовета появилась новая актриса, еще студентка, с очень красивым артистическим именем Марианна Яблонская. Ей дали место в гримуборной почти в самом конце женского коридора, там, где  был и столик Наталии Александровны Мушкаевой, моей мамы. Маме было в то время уже 48 лет. Когда-то, в военные годы, она играла хорошие роли, Лизу в «Горе от ума», «На пороге к делу», Липочку в «Счастливом дне» Островского… Но возраст и бесконечная череда главных режиссеров, сменяющих друг друга, выбили ее из репертуара, и в результате она оказалась в этой гримерке в конце коридора и всего лишь с одной ролью второго плана в спектакле «После разлуки».

 Мне запомнилось, что маме понравилась новая актриса, еще студентка Театрального института. Девушка была очень красивая: каштановые волосы и светлые серые глаза, немного смуглая, ровная, нежная кожа, прекрасный сценический голос. И при всем этом замечательный характер… 

 От мамы я узнала, что за Марианной ухаживает (именно так было принято тогда выражаться) Сергей Юрский, он приходит иногда встречать ее после спектакля и был на премьере.

Это сообщение еще больше подогрело мое любопытство, и однажды вечером, быстро сделав уроки, я увязалась с ней в театр. Уже не вспомню, какой шел спектакль. Марианна гримировалась, я сидела сзади на диванчике. Она была из тех редких людей, в которых не хочется видеть изъянов, ею просто любуешься. Марианне было уже двадцать, а мне еще пятнадцать лет, но наш разговор не был разговором старшей с младшей. Мне это льстило, естественно. Уже позже я оценила подобную манеру общения, которая присуща только очень талантливым людям:  несмотря ни на какую славу, успех они всегда остаются очень простыми,  внимательными, с ними легко.  Запомнилось чувство невероятной приязни, которое возникало от простого общения с ней, от доброжелательного взгляда ее  красивых серых глаз. 

 Бывают какие-то люди, с которыми  и не дружил никогда, но даже короткие  встречи остаются в памяти навсегда.  Для меня таким человеком была Марианна Яблонская. 

Настало лето, и я оказалась с родителями на гастролях в Краснодаре. Актеров раньше не селили в гостиницах: труппа большая, а гостиниц в городе обычно мало, так что все жили в частых домах. Был август месяц и во двориках, которые непременно окружали каждый из домов, поспели яблоки и вишни. Особенно много было вишни, которую хозяева разрешали есть без ограничения.

На южные гастроли актеры всегда брали с собой детей. У нас образовалась небольшая компания с дочками актера Георгия Анчица, Ирой и Олей. Была еще средняя Наташа, но она как-то держалась в стороне.  Ира, моя ровесница, была немного стеснительной, а младшая, Оля, — напротив, невероятно подвижная, энергичная, все и обо всех знала, кто с кем, зачем и почему. Молодых артистов называла по именам и на ты. И как-то это было само собой… В общем, Оля была у нас  авторитетом. Все происходящее, — а в театре, особенно на гастролях, всегда происходит много, — горячо обсуждалось в нашей компании. Так как мне говорить было особенно нечего, я просто была благодарным слушателем. От Оли я и узнала, что к Марианне приехал  Сергей Юрский, тот  самый молодой артист, ее сокурсник,  о котором сейчас все говорят. Я, разумеется, тоже знала  и об этом спектакле, и о Юрском. Видимо, они скоро поженятся, – авторитетно полагала Оля. 

Я была в этом не уверена, так как совсем недавно оказалась свидетелем ситуации, поразившей мое юное воображение. Мама обещала зайти в гости к актрисе Эльве Луценко, которая жила, как и мы, в частном доме. Она не была замужем и жила одна и, скорее всего, хозяев в эти дни не было дома. Мы зашли во двор, где росло огромное, старое вишневое дерево с разросшейся плодовитой кроной. Ветви его были усыпаны крупными ягодами, и много уже попадало. Под вишней был деревянный стол и скамья. Я взяла со стола упавшую ягодку и положила в рот. 

—  Не ешь падалицу, полезай на дерево, хозяева разрешают, — сказала Луценко. Они с мамой сели на скамью и стали что-то обсуждать. Я тут же залезла на дерево, наслаждаясь чудным вкусом ягод… 

 И тут открылась дверь дома. Во двор неожиданно вышла Марианна. Было видно, что она только что встала, на ней был легкий, немого мятый сарафанчик. Но ведь она не жила в одном доме с Луценко, я точно знала, что она живет не здесь, а вместе с какой-то другой актрисой, в другом доме. В отдельных комнатах молодых девушек селили не всегда.  Увидев меня на дереве, она тут же оживилась и полезла вслед за мной. Что она делает тут, в этом доме, я спросить не решилась. 

Марианна сидела на ветке и весь ее облик был так изящен, что невольно хотелось ей подражать, или хоть немного быть похожей на нее, так же естественно и красиво сидеть не только в гримерке, но и на ветке и вообще везде. У нее были очень красивые пальцы, которыми она срывала вишенки. Не по одной, а веточкой по две или по три.  Закинув голову, как бы трогала вначале их чувственными губами.. И вообще была несколько расслаблена, еще в остатках сонного утомления. Это впечатление так вписалось в мою память, что когда потом я впервые прочитала стихи Андрея Вознесенского «К Озе», где есть слова: «… будут пальчики девичью утром класть на губы вишни», передо мной сразу встал чудный облик Марианны, как она ела вишни, положив вначале ягоды на губы. 

Через несколько минут вновь открылась дверь дома и из нее вышел актер Р., который тоже не жил в этом доме. Его сонный вид, всклокоченная шевелюра и исподние, не пляжные трусы, выдавали только что проснувшегося человека.  Мама тут же позвала меня – уходить. И мы быстро ушли.  По маминому огорченному лицу я поняла — моя догадка верна. Я тоже была не на шутку расстроена, а мама приказала мне никому не говорить о том, что видела. Я и не говорила.

Для меня было очевидно, что Марианна совершает большую ошибку. Р. был гораздо старше её и, кажется, женат.  Опытный мужчина, несколько циничный, он прекрасно играл на рояле, обладал великолепным чувством юмора, знал множество анекдотов, умел быть душой компании. Было понятно, что для него это просто гастрольный роман…   

На следующий день, пробегая по улице, неожиданно возле одного из домов я увидела Олю Анчиц. Она темпераментно делала мне знаки, чтобы я  шла тихо и молча. Окно в бельэтаже было открыто. Оттуда раздавался спор двух мужчин. Слов было не разобрать, но вдруг отчетливо послышался голос Р.: «Мальчишка! Что ты понимаешь?!» 

Вскоре голоса стихли. Видимо, ссорящиеся люди уши из комнаты. Оля потянула меня за собой, и как только мы отошли, объяснила, что это приехавший в Краснодар Юрский выяснял отношения с Р.  Позже Оля сообщила, что Юрский в тот же день уехал в Ленинград. . 

Марианна сыграла несколько ролей в театре Ленсовета, стала ведущей актрисой. И тут в театре сменился главный режиссер — им стал Игорь Владимиров. Он занял Марианну в первом же своем спектакле, но затем в труппу вошла Алиса Фрейндлих, соперничать с которой не мог никто. В каких-то отдаленных впечатлениях о том времени, мне брезжится, что Владимиров откровенно сказал ей об этом. Как бы то ни было,  вскоре она ушла из театра и уехала в Москву.

В начале 60-х я поступила в Театральный институт на театроведческий факультет и вскоре вышла замуж за Владимира Козлова. Володя был студентом Студии при Большом драматическом театре и затем, в числе четырех ребят, был приглашен в труппу.  Благодаря этому мне часто удавалось бывать в театре, не только на всех прогонах и премьерах, но и внутренних театральных вечерах.

Однажды мы с мужем готовились идти во Дворец работников искусств на Старый Новый год. Иван Краско и его жена Кира (мы дружили в то время)  тоже собирались.  Мы с Кирой обсуждали что надеть. И тут она вдруг вспомнила, как однажды, давно, на каком-то подобном вечере (я уже не помню какой она вспоминала) были Юрский и Марианна Яблонская. «Боже мой! — произнесла Кира — Марианна была в декольте и я впервые увидела, что такое мраморные плечи!» 

---

1970е годы были сложным временем для людей творческих профессий: если делаешь  что-то искренне, правдиво – получается как-то само собой против советской власти. Мыслящие люди воспринимались как опасные, неуправляемые, а потому  были неугодны. 

Сергей Юрский и как артист, и как человек не мог нравится  тогдашним власть предержащим. Его не любил сам глава Ленинградского обкома партии Григорий Васильевич Романов, и делал все, чтобы Юрский куда-то исчез. Покушений в то время не устраивали, как-то было не принято. Но сделать жизнь творческого человека невыносимой было вполне во власти Романова.

На телевидении, где я, окончив институт, работала в редакции информации, Юрский был объявлен «персоной нон грата». Показывать его или даже упоминать его имя  запрещалось.

Обиднее всего, что находясь на пике своего таланта, он оказался неугоден и тому, кого боготворил, самому Георгию Александровичу Товстоногову…

В 1969 году по предложению самого Товстоногова Юрский поставил «Фиесту» по Хемингуэю. Я была в числе немногих зрителей, кто видел этот спектакль на прогоне. Актеры играли замечательно:  Джейк — Михаил Волков, Брет — Зина Шарко, матадор — Валя Караваев. Спектакль имел нерв, особую пластику, в нем уже была видна режиссерская индивидуальность.  Во всяком случае, так восприняла его я, в то время еще студентка театроведческого факультета ЛГИТМиК. Но Товстоногов счел художественный уровень постановки недостаточным для сцены БДТ, и до премьеры она не дошла.

Немногим более года спустя Юрский повторил «Фиесту», но уже на телевидении. В этой версии Брет играла Наталья Тенякова, а матадора Михаил Барышников. Это был уже другой спектакль, созданный телевизионными средствами, которые были в ту пору чрезвычайно скудны.  Мало кто помнит что из себя представляло телевидение того времени:  камеры, которые могли двигаться только прямо или назад, за ними тащили тяжеленные кабеля,  о которые актеры постоянно спотыкались… Не было почти никаких денег на оформление и т.д. Тем не менее «Фиеста», поставленная в сетку вещания после полуночи без предварительного объявления,  стала событием. 

Через два года Товстоногов снова предложил  Юрскому постановку. Он выбрал пьесу М.Булгакова «Мольер» и сам сыграл в нем  центральную роль.

Декорации сделал гениальный Эдуард Кочергин. Участвовать в спектаклях Юрского дали согласие Олег Басилашвили, Павел Панков, Вадим Медведев и другие ведущие актеры театра. И еще немаловажно — вокруг Юрского объединилась театральная молодежь. В спектакль он включил короткие сцены из подлинных пьес Мольера. Они придавали сценическому действию особое очарование, это были окна, прорывы в тот старый, мольеровский театр восемнадцатого века, с его пластикой, париками, манерой игры в стиле театра представления. Эти сценки исполнялись с вкраплением французского языка. Молодые актеры театра играли их вместе с Юрским. Но одна из них — «Мнимый больной» — шла целиком на французском и была довольно длинной. После первого же прогона Юрский ее сильно сократил. Нам было жаль, конечно, потому что именно эту сцену играл Володя. 

В лоне БДТ образовывался свой отдельный и вполне самодостаточный организм, который Товстоногов должен был или принять или разрушить.  Все ждали – что будет. Георгий Александрович оказался в сложном положении. Не признать бесспорный, мощный успех Юрского оказалось на этот раз невозможным.  Спектакль занял место в репертуаре, невольно соперничая по своему оглушительному успеху с постановками самого Мастера.

 Вскоре  в Ленинград приехал с гастролями знаменитый театр «Комеди Франсез». Это чуть ли не первый или один из первых приездов зарубежного театра в СССР. Наша советская пресса была дипломатична, отмечала важность гастролей для дружбы народов и заслуги французского премьера. Но мы, театральная молодежь, были потрясены, разочарованы довольно унылым зрелищем, представленным «Комеди Франсез», театром, об истории и корифеях которого мы столько слышали от наших институтских преподавателей… В одной из сцен французский премьер (он же был и режиссером спектакля), сидя в кресле на авансцене долго-долго пускал изо рта слюну, текущую густой тянущейся струей почти до пола, что выглядело отвратительно, физиологично. А играли  французы как раз те самые комедии Мольера, фрагменты которых были в спектакле Юрского. 

 И вот – долг вежливости:  ленинградская театральная общественность принимает во Дворце работников искусств труппу «Комеди Франсез». Зал переполнен.   Вечер вел Юрский, отлично владевший французским. И в качестве сюрприза гостям была показана та самая сцена «Мнимый больной» из спектакля «Мольер», сыгранная на французском языке, в которой участвовал и Володя.  Наши актеры играли блистательно! Это был совершенно иной подход к мольеровским персонажам,  иное режиссерское решение.  Играли смешно, легко, с особой, почти балетной пантомимой, придуманной Юрским. Это был бурлеск! Аплодисменты не кончались. На лицах французов читалось смятение чувств пополам с восторгом. 

К 1974-му году я уже несколько лет работала корреспондентом новостей культуры на Ленинградском телевидении.  В это время во Дворце работников искусств открылась выставка фоторабот Нины Аловерт. Ее фотографии спектакля «Мольер» стали доминантой всей экспозиции. В тексте моего репортажа с выставки я не произносила имени Юрского, не имела права, но именно на его фотографии  в роли Мольера телевизионный режиссер дал титр: «Репортаж Надежды Козловой» (тогда я носила эту фамилию). Конечно, можно было дать титр и на другом кадре, менее привлекающем внимание.  Почему-то вышло так, а не иначе… Хочется думать — случайно.   Только сразу после выпуска в кабинете главного редактора зазвонила «вертушка». Так называли спецтелефон, соединенный со Смольным. Я ожидала худшего – выгонят с работы. Но Александр Филиппович Занин, возглавлявший редакцию, человек умудренный, поступил более мягко, я была переведена на полгода в администраторы без права делать репортажи.

На следующий день от моего мужа Володи Козлова об этом узнал Юрский.  Поздно вечером, после спектакля, в нашей коммуналке раздался звонок телефона. Звонил Сергей Юрьевич..

 — Я пойду в Смольный! – горячо кричал он  в телефонную трубку, и его решимость не оставляла сомнений, — я сделаю все, чтобы отменить это позорное решение. Позорное! Выскажу им все, наконец, полным текстом, что думаю!

Тогда как я, стоя в коридоре своей коммуналки, понимала — если пойдет и выскажет – меня точно выгонят. С трудом, но удалось уговорить его никуда не ходить. Тогда я впервые ощутила на себе, что такое прессинг власти и свою беззащитность. Человеку, закончившему гуманитарный ВУЗ, устроиться на работу по профессии было сложно, фактически негде. Телеканал был один. Газеты – две или три, да и все места там заняты. Выгонят – не то, что обратно, никуда не возьмут.

В 1976 году Юрский поставил на Малой сцене БДТ пьесу Аллы Соколовой «Фантазии Фарятьева». Это был первый выход  драматурга Аллы Соколовой, ее открытие.  Казалось бы, по своему стилю он развивал товстоноговский. Если в «Горе от ума» Чацкий (Юрский) бежал через символическую анфиладу комнат, по движущемуся кругу, то здесь Юрский тоже поставил пробег. Фарятьев в финале бежал по кругу в отчаянии. Это было похоже и не похоже совсем. Если у Товстоногова это был выразительный прием, то у Юрского – метафора, которую не понял ни сам Георгий Александрович, рекомендовавший Юрскому отказаться от этой мизансцены, ни худсовет театра, который вообще высказался против спектакля. Членов худсовета трудно обвинять: авторитет Георгия Александровича был настолько велик, что под его влиянием они могли быть совершенно искренни. Тем не менее Товстоногов постановку не закрыл. Спектакль вышел без его поправок, и публика его сразу полюбила.  

Так повелось, что на все освобождавшиеся места художественного руководителя в ленинградских театрах давал рекомендации именно Георгий Александрович Товстоногов. За эту версию говорит неоспоримый факт: эту возможность получали исключительно те, кто проработал сколько-то лет на вторых ролях в БДТ.  Это Р.С. Агамирзян (театр им. А.Ф.Комиссаржевской) , И.П. Владимиров, (театр им. Ленсовета), Ю.Аксенов (театр Комедии) , ставил в БДТ и Лев Додин (Малый драматический. Театр Европы). Его учеником был Е. Падве (Молодежный театр).

 Как раз в это время оказалось снова свободным место главного режиссера Театра Комедии.   Мне неизвестно, обсуждалась ли на эту должность кандидатура Юрского, но мы, в нашей маленькой компании, почему-то ждали, вдруг все же назначат именно его. Никто во всей стране не мог более соответствовать интеллектуальному уровню самого Акимова и художественному направлению его театра, где ставка делалась на своеобразие формы. Юрский мог бы дать новое дыхание уникальной актерской труппе театра Комедии. Под его руководством он вполне мог бы стать вторым после БДТ, а может быть и равным ему театральным организмом. 

Полагаю, наше российское театральное искусство очень много потеряло от того, что этого не произошло. Но конечно, Романов никогда бы не допустил даже возможности появления в его городе еще одного фрондирующего режиму сообщества. 

 В 1977 году Юрский покинул Ленинград.  Единственное место, куда в то время мог «эмигрировать» актер, была более демократичная Москва.  Но и она приняла его не с распростертыми объятьями. Горе от ума, уже не грибоедовское, где он сыграл Чацкого, а самое настоящее, повторилось с ним и в жизни.

---

Комментарий составителя

Меня заинтриговала мысль Надежды Виноградовой о том, что Сергея Юрского могли бы назначить главным в Театр Комедии ( и справедливое суждение о том, что он был именно тем человеком, который мог бы туда вписаться и продолжить акимовскую традицию) . Я вспомнила, что Сергей Юрский предлагал театру Комедии поставить у них пьесу Семена Злотникова «Мужья Антонины». Но когда и при каких обстоятельствах?.

Я позвонила Семену в Иерусалим, чтобы уточнить даты — и неожиданно услышала рассказ о том, как весной 1977 года тогдашний завлит театра, Нонна Львовна Песочинская, делала всё, чтобы Юрский стал там главным. Семен оказался к этому причастным, потому что Юрский принес в литчасть Театра Комедии две его одноактные пьесы, которые он хотел поставить («Мужья Антонины» и «Всё будет хорошо» ) и привёл его самого.

Тут нужно остановиться и пояснить, что в ту пору происходило в театре Комедии. Его создатель, уникальный художник и режиссер Николай Павлович Акимов, умер в 1968. После недолгой попытки обойтись без главного, туда назначили замечательного режиссера и прекрасного человека Вадима Голикова, который привел группу молодых актеров, пригласил очередным Петра Фоменко, дал постановки Михаилу Левитину, Каме Гинкаса, Юлию Дворкину. С Юрским у него были общие университетские корни и много общего, и он вел с ним переговоры о постановке. Театр был на подъеме, появилось много интересных спектаклей и стала формироваться своя публика. К сожалению, в 1976 Голикова «съели» в результате сложной интриги, частью которой была влюбленность группы актеров в Фоменко, которого они пытались сделать главным. Как и в судьбе Юрского, совпали векторы: недовольство властей и обида Г.А.Товстоногова (подробно об этом можно прочитать в статье Б. Пласевского «Особый парень« в журнале Звезда, номер 4, 2012 )

Назначать «главным» Фоменко начальники не торопились — за ним числилась запрещенная «Мистерия-буфф» в Театре имени Ленсовета (1967). Вот в этот момент Нонна Львовна, относившаяся к Сергею Юрскому с большой симпатией (см ее статью Нонна Песочинская СПЕКТР ТВОРЧЕСТВА Журнал «Нева» №4, 1975) , попыталась, по-видимому, продавить его кандидатуру.

По логике вещей, она была права со всех сторон: такой поворот событий разрешил бы творческий конфликт между Товстоноговым и Юрским, дал бы Юрскому-режиссеру дееспособную труппу (после голиковских лет там было достаточно сильных актеров, на которых он мог бы опереться) и абсолютно правильную для него площадку (недаром много лет спустя именно на этой сцене он с Теняковой сыграл в Петербурге «Стулья» (они разговаривают об этом с Ольгой Скорочкиной в интервью “Я был влюблен в вас тысячу лет…Вы так переменились и ничто не изменилось в вас” — Невское время  5 мая  1996 ). И художественный стиль Юрского-режиссера, к тому времени уже абсолютно внятный, вполне мог прижиться на акимовской почве.

Думаю, Товстоногов бы поддержал такое назначение, потому что разрыв с любимым, но своевольным учеником его не радовал — тому много свидетельств. Возможно, Юрский продолжал бы играть в каких-то спектаклях БДТ , а Тенякова, на которую Товстоногов возлагал большие надежды, осталась бы в труппе театра.

Но эти усилия, так же, как попытка Игоря Владимирова пригласить Юрского на постановку, описанная недавно Александром Ласкиным в документальной повести « БЕЛЫЕ ВОРОНЫ, ЧЕРНЫЕ ОВЦЫ » , были тщетны — «хозяин города» Г.В.Романов видеть Юрского в нем не хотел.

Сам Сергей Юрьевич описал тогда эту ситуацию молодой Кате Эткинд с присущим ему абсурдистским юмором :

Что касается пьес Семена Злотникова, то прийдя к руководству театром, Фоменко поставил их сам. Это было первое появление драматургии Злотникова на сцене.

Постскриптум

Сын Нонны Львовны Песочинской, профессор РГИСИ Николай Песочинский, в 1970-е гг. – студент театроведческого факультета того же института, который тогда назывался ЛГИТМиК, в ответ на вопрос о событиях тех лет, несколько охладил полет моей фантазии, написав, что не помнит разговоров о таком намерении: