На этой странице:

  • С. АГАФОНОВ.«Вечная» тема понятна всем. Известия 17 января 1986
  • В постановке Сергея Юрского. Советская культура. — 20 февраля 1986 года.
  • Самуил Алёшин. Визит в Токио. Советская культура, 25 марта 1986 года
  • Н. Афанасьев. «Третий понедельник» — Театральная жизнь, №19,1986
  • Юрий Рост. Грим смыт —  Литгазета, октябрь 1986

С. АГАФОНОВ.«Вечная» тема понятна всем. Известия 17 января 1986

Режиссер и актеры были против: премьера уже не за горами, работы предстоит много, репетиции ежедневно изматывают до предела — какие уже тут встречи с прессой! И все же на свой страх и риск я поехал в миниатюрную театральную студию, находящуюся в токийском районе Готанда, незваным.

Здесь идут репетиции пьесы Алешина «Тема с вариациями».

В Японии спектакль будет называться «О любви» и станет одной из новых встреч японской аудитории с современной советской драматургией. Дебют пьесы у нас в стране состоялся в 1979 году в Театре имени Моссовета, и Сергей Юрский как постановщик московского спектакля был приглашен в Токио для работы с японской труппой.

Комаки Курихара сидела над чашкой соба — японской лапши и перечитывала лежавший перед ней текст пьесы.

—            Сейчас будем прогонять первый акт целиком, так что еще раз себя проверяю,— устало улыбнулась она.

Комаки Курихару представлять нет нужды. Это одна из ведущих актрис современного японского театра и кино, которую в Советском Союзе хорошо помнят по совместному советско-японскому фильму «Москва, любовь моя», где она сыграла главную роль.

—            Комаки-сан, чем привлекла вас пьеса Алешина, почему именно «Тема с вариациями»?

—            В Японии, да и во всем мире традиционным можно назвать интерес к русской классической драматургии,— начала Комаки Курихара.— С «Тремя сестрами», . «Вишневым садом», «Месяцем вдеревне» я объехала всю страну, и везде мне сопутствовал успех. Но театр ведь живет не только классикой. А с современной советской драматургией мы в Японии мало знакомы. И вот решили попробовать. Пьеса Алешина посвящена одной из «вечных» тем. И потому понятна и близка каждому.

—            А каков взгляд режиссера?

—            Обдумывая предстоящую постановку,— говорит Сергей Юрский,— я поначалу полагал, что многое придется менять, смещать акценты. Однако после двух недель репетиций пришел к выводу, что кардинальной перестройки не требуется. Работаем напряженно и интересно. Хотел бы отметить высокий профессионализм актеров, преданность вашему общему делу и ту постоянную творческую атмосферу, которой все мы дорожим.

—            И еще одно, пожалуй, самое главное,—добавляет Комаки-сан.— Наше обращение к советской драматургии отражает возрастающий интерес в Японии к советской культуре вообще. Ближе узнать, глубже понять друг друга — это можно поставить эпиграфом к будущей премьере.

С. АГАФОНОВ, соб. корр. «Известий». ТОКИО.

В постановке Сергея Юрского. Советская культура. — 20 февраля 1986 года.

Самуил Алёшин. Визит в Токио. Советская культура, 25 марта 1986 года

Девять часов полета туда и девять с половиной обратно — такова особенность передвижения над планетой. Шесть часов разницы во времени. И вот мы — главный художник Театра имени Моссовета Э. Стенберг и я — приземляемся в Токио на премьеру моей пьесы «Тема с вариациями». И хотя ока уже седьмой год идет в Москве под этим названием (да и в других городах и странах), но японцы попросили разрешения назвать ее «О любви». Что же, о любви, так о любви.

Ставить пьесу прилетел С. Юрский, который осуществил постановку ее и в Москве в декорациях Стенберга. Музыкальное сопровождение, также московское, записано и привезено заранее. Перевод пьесы выполнен (кстати, как потом выяснилось, превосходно) встречающим нас сейчас Миядзавой-сан.

Дело идет к концу. Афиша выпущена еще летом, и на ней крупным планом—миловидное лицо исполнительницы женской роли, популярнейшей японской звезды театра и кино Комаки Кури- хара. Есть и изображения всех трех артистов в разных сценках. Все есть. Среди красивых иероглифов скромно притулилась и надпись по-русски: «Тема с вариациями». Есть и иероглифы, которые—пришлось принять на веру — обозначают фамилии автора, переводчика, режиссера и художника. Выпущена и маленькая афиша, лицевая сторона которой повторяет большую, а на обороте — фото в жизни и сведения р каждом из артистов, а именно — о Комаки- сан, о Судзуки-сан — знаменитом актере, исполнителе роли старшего адвоката, и об Икэда-сан, играющем молодого. (Он, кстати, как и Курихара, участвовал в спектаклях «Вишневый сад» и «Месяц в деревне», поставленных с успехом в свое время А. Эфросом).

В аэропорту возникло неожиданное осложнение. Два полицейских, взяв наши документы, что-то пытались втолковать нам сначала по- японски, а потом на таком английском языке, который — голову на отсечение — понятен только им. Впрочем, и мой английский оказался, очевидно, не лучше. Ибо, чем больше я старался, тем сильнее на их лицах стали появляться признаки подозрений. Ситуация возникла почти безнадежная. Наши документы переходили из рук в руки, ажиотаж полицейских возрастал, а через барьер было видно, как внизу, на первом этаже, встречающий нас Миядзава- сан никак не может взять в толк, почему нас не пускают к нему, а его к нам.

Но тут произошло чудо. Я произнес имя — Комаки Курихара,— и на каком-то уже совсем немыслимом гибриде звуков и мимики дал понять, что я автор пьесы, в которой Комаки-сан предстоит сыграть главную роль. Не успели мы оглянуться, как набежало еще человек восемь полицейских, имя — Комаки-сан, Комаки-сан — начало порхать на их устах, и на нас стали глядеть уже с любопытством. Но главное, появился Миядзава-сан. Короткий разговор, и после долгой паузы он произнес: «Нет проблем». После чего, провожаемые уже дружелюбными улыбками и возгласами: «Комаки-сан, Комаки Курихара»,— мы быстро спустились, мигом получили свой багаж и оказались в автомобиле, который Миядзава-сан стремительно повел в Токио.

Тут движение, как и в Англии, левостороннее. А потому мне, всю жизнь москвичу, самому водившему машину, естественно, стало казаться, что мы едем с расчетом либо в кого-то врезаться, либо как минимум быть остановленными. Нас и действительно на всем пути в Токио по безукоризненно гладкому шоссе неоднократно останавливали заслоны с воротцами и будками, куда Миядзава-сан протягивал деньги или какую-то карточку. Все ясно, дорога на всем 66-километровом пути от аэропорта до Токио платная. Отсюда и качество. Привыкай, москвич, сказал я себе, тут за все надо платить. И за все платят.

Ловко маневрируя, наш автомобиль подъехал к отелю, мы выгрузились, разместились и часа через два в репетицион- зал, посмотреть, как идут дела.

Ботинки оставляем в коридоре, надеваем тапочки и входим. Вот и она, знаменитая Комаки-сан, молодая, красивая, на вид я дал бы ей не больше двадцати, если бы не знал, что премьера пьесы совпадает с двадцатилетием ее работы в театре и кино. Вот и он, известнейший в Японии артист Судзуки-сан, крепкий, мужественный, с волевым привлекательным лицом. А это Икэда-сан, спортивного склада молодой артист, также уже хорошо тут известный. (Потом на генералке и премьере я увижу, что вся тройка—превосходные артисты). Идет обмен поклонами. Они кланяются, и присутствующие тут же заведующий постановочной частью, осветитель, «звуковик» и все прочие тоже кланяются. А что делать мне? И хотя в жизни я до этого обходился без таких поклонов, но тоже делаю какие-то неловкие движения головой и спиной. Дескать, и мы не лыком шиты, можем соответствовать.

Но где же Юрский? А вот и он, взъерошенный, нестриженый (потом скажет: к премьере постригусь), отдающий команды направо и налево. Его взор горит, рука простерта, он смотрит поверх нас, мимо нас, сквозь нас, явно нас не замечая, как нечто случайное, чужеродное, неяпонское.

— Сергей Юрьевич,— восклицаю, — а поздороваться не надо?!

Приходит в себя, спускается с командных высот, осознает, фиксирует в своем сознании наше появление и — неизбежные в театральном мире объятия и поцелуи. Искренние!

Но через секунду он уже опять в поднебесье, отдает распоряжения, которые тут же послушно исполняют. А помогает ему в общении с окружающими переводчица— милейшая женщина Митико-сан. И тут выясняется, что уже завтра они переезжают для последних репетиций в тот зал, где будут играть, то есть в театр Хайюдза. Сегодня 1-е, завтра 2-е, а премьера 6-го — не разгуляешься, времени действительно в обрез. Но позвольте, спрашиваю я, а что же тогда означает цифра 2 перед цифрой 6 на афише? А это, оказывается, февраль месяц. У них тут полагается сначала писать год, затем месяц, а потом число. Опять наоборот. Впрочем, если читать справа налево, как они и поступают, то всё как у нас.

Впечатлений от первой же встречи масса. Но впечатлениями сыт не будешь. И хотя нас кормили в самолете дважды, причем вкусно и сытно, но это уже в прошлом, а желудок требует настоящего. Прощаемся, меняем тапки на свою обувь и устремляемся в отель.

А поесть, оказывается, тут можно даже без знания языка. Были бы иены. Есть зал самообслуживания, где около раздачи выставлены все блюда и у каждого проставлена цена. Вы продвигаетесь с подносом, указываете повару на блюдо, и он тут же, на ваших глазах, с жонглерской ловкостью подбрасывая на сковородке составные части, готовит то, что вы указали. А пока вы обрастаете около прилавка всякой съедобной сопутствующей мелочью, блюдо готово, и вот вы уже у кассы. Тут вы расстаетесь с иенами. Ну а остальное — дело привычное.

Раз самообслуживание, то все недорого, хотя количество нулей на ценах с непривычки несколько пугает. (Тысяча иен — примерно четыре рубля). Однако, выйдя на улицу, вы убеждаетесь, что в бесчисленных лавочках все дешевле. Зато в ресторанах… О, в ресторанах!.. Нет, туда лучше попадать в качестве гостя.

 Вечером, включив в номере телевизор, смотрю, пробегая по всем восьми каналам, что же происходит в Японии. А происходит многое и разное. И официальные выступления, и заседания, и передают прогнозы погоды, эстрадные выступления, показывают фильмы. Но, что бы ни происходило, все очень часто и на любом месте прерывается рекламой. Яркой, шумной, не слишком, скажем прямо, изобретательной и даже к концу первого вечера для непривычного человека назойливой. А через несколько дней настолько без конца повторяющейся, что попросту выключаешь телевизор. Правда, два канала— первый и третий, как мне объяснили, полугосударст- венные, за них платят зрители, а потому они иногда идут без рекламы. Зато остальные, коммерческие, ею живут.

На следующий день решили мы со Стенбергом прогуляться по улицам Токио. Погода дивная. Сухо. Тепло. Солнечно. В Москве меня проинформировали, что февраль здесь самый холодный зимний месяц. Жена молила — надень все зимнее. Чудом устоял, поехал в демисезонном. Но в чемодан она все-таки умудрилась всунуть теплый свитер. Так он и пролежал до возвращения в Москву. А тут гляжу — все ходят в пиджаках, платьях, максимум в плащах и без головных уборов. За все время раза два видел японок в кимоно, правда, с белым меховым боа, так и то, говорят, потому что модно. Ну, а я парился в демисезонном: все- таки сработала подкаблучность женатого человека.

Дни идут, и генеральную репетицию я уже смотрю в помещении театра. Зрительный зал уютный, поднимающийся круто амфитеатром, так что отовсюду хорошо видно. (У нас примерно такой же в Пярну). Перед входом в зал — кафе, где можно перекусить до, в антракте и после спектакля. Сцена неглубокая, пришлось в декорациях и мизансценах это учесть. На поправки режиссера и художника реагируют мгновенно: вечером сказал, к утру уже все сделано. Слушаются все—«звезда», не «звезда» — малейших указаний режиссера и художника беспрекословно.

А потому на «генералке» удивительное ощущение, словно по волшебству перенесен из Москвы в Токио знакомый спектакль. И хотя артисты говорят по-японски, но играют так выразительно, что мне каждое слово понятно. Я написал «словно по волшебству», но понимаю, что за всем этим огромная работа режиссера и, конечно, талантливая игра артистов. Потому что, скажу прямо, видел я эту свою пьесу на разных языках и, пожалуй, только в Венгрии, в Будапеште, у меня было такое же ощущение полного слияния с артистами.

Генеральная репетиция прошла без запинки. Значит, по театральным приметам можно опасаться, как бы премьера не оказалась слабее. Есть основания для волнения. Тем более придет премьерная, искушенная публика. Как-то она воспримет пьесу из вроде бы далекой для нее жизни? Волнуются и знаменитые наши артисты. Для них этот спектакль имеет не только творческое значение, но и экономическое. Билеты тут дорогие, аншлагов, как правило, не бывает. И от того, как пойдет дело в Токио, зависят их дальнейшие планы — поездки с этим спектаклем в Осаку, Киото, Нагою и другие города.

И вот премьера. Захожу в полный зал, набираю воздуха и замираю. Раздвигается занавес. Зазвучала знакомая, не раз слышанная со сцены Театра им. Моссовета мелодия. Появляется Судзуки-сан—Дмитрий Николаевич, Подходят к нему Комакн- сан — Любовь Сергеевна и Икэда-сан — Игорь. Поклон в публику. Спектакль начался. Вот теперь можно, пожалуй, потихоньку и выдохнуть.

Нет, неправильно говорят, будто человек не может раздваиваться. Не знаю, как кто, а автор, когда идет спектакль по его пьесе, способен одновременно находиться всюду, раствориться в зрительном зале, а также быть и на. сцене, в каждом артисте. Вот где-то наверху в зале захныкал ребенок. (А тут можно прийти в театр хоть с грудным да и пальто снимать необязательно). И меня аж всего перекрутило:            сейчас этот ребенок «возьмет на себя» зрителей и, разумеется, собьет артистов. Но нет, оказывается. Это прогремевшее для меня громом хныканье никого не отвлекло. Все идет своим ходом. Слава богу, ребенок затих. Далее идет сцена, во время которой у нас в Москве безотказно смеются, а тут — никакой реакции. Тишина. Захохотать самому с горя, что ли? Но вот, кажется, по залу прошел какой-то шелест. Гляжу вокруг — а это они, оказывается, так смеются. И это всё? Нет, затем раздается уже что-то более похожее на смех. А теперь и совсем все как по-нашему. Значит, могут, когда хотят? Тогда в чем же дело? И снова тишина. А может, не понимают? То есть, понимать-то понимают, но понимают ли? Кое-когда аплодисменты прерывают действие там же, где и у нас. Это вроде бы успокаивает. А в конце я вижу, что некоторые японки и даже японцы утирают слезы. У нас в этом месте не плачут. Вот и получается, что мы хоть и одинаковые, а все-таки разные.

Но вот и конец. Аплодисменты. Цветы. Актеры выходят на поклоны. Вызывают режиссера. Затем художника. Затем автора. Рукопожатия. И опять поклоны. И опять. В общем, дело накатанное Вроде бы есть признаки успеха. И тем не менее неизвестно, что это значит. Сегодня премьера. Неясно, сколько эмоций надо списать за счет вежливости. А что будет на обычной публике? Это главное.

А сейчас все довольны, артисты спешат переодеться, снять грим, и вот мы все уже сидим в небольшом ресторанчике, расположенном через дорогу, и произносим всяческие тосты. Нам подают не то рыбу, не то мясо, не то овощи, есть и вино, но прежде всего — обязательный стакан холодной воды. Это хорошо, это охладит, ибо температура у всех явно выше обычной. Но тосты тостами, а в голове: что будет завтра? И послезавтра? И так далее — ведь тут играют подряд каждый день одно и то же. Пока… Вот в том-то и дело, что пока…

А завтра и послезавтра- дело пошло так, что, даже играя дважды в день (в 13.30 и в 18.30), они имели аншлаги. Так что Комаки Курихара тут же выступила по телевидению. И сейчас же телевидение начало снимать спектакль, с тем чтобы показать целиком, когда артисты отыграют его на сцене. Да, тут действуют оперативно. Очевидно, на раскачку и согласование просто времени не хватает. Если успех, понимают — надо его оседлать. Зато если нет успеха—не взыщи, браток, с тобой все. Не знаю, так ли это звучит по-японски, но смысл, полагаю, тот же, если не жестче.

А закончить эти записки мне хочется идеей, которая нашла поддержку у всех нас — и у тройки, приехавшей в Японию, и у трех артистов, занятых в спектакле: прилететь и показать эту свою работу в Москве. Сыграть на той же сцене Театра им. Моссовета. Это был бы редкий случай, когда гастроли можно было бы осуществить поразительно портативно: не надо везти декораций. А попросту — взяли три артиста с собой чемоданы  с костюмами, переводчика, и все. Театр им. Моссовета радиофицирован. А дирекция его да и прочие инстанции, надеюсь, отнесутся к этой идее по-доброму. Что до московской публики, то она, и это всем известно, сердечна и любознательна. Ах, как хотелось бы, чтобы эта идея не утонула в согласованиях. Вот хорошо бы не  хватило на них времени! 

Н. Афанасьев. «Третий понедельник» — Театральная жизнь, №19,1986

Три года тому назад московским чтецам были разосланы пригласительные билеты необычного содержания.

Уважаемый коллега!

Сообщаем Вам, что Секция артистов-чтецов Центрального Дома актера ВТО имени А. А. Яблочкиной будет теперь иметь свой клубный день «Третий понедельник» каждого месяца в гостиной Дома актера. Наш клуб имеет целью организацию профессиональных встреч — профессионального знакомства. Каждый, кто придет, должен быть настроен слушать и выступать. Так будет на первом вечере. Выступят с 10-минутными программами те, на кого выпадет жребий.

Импровизационное состояние — вот что составит основу вечера. Просим Вас «принести» его с собой. Нас обещают обеспечить буфетом — но это дополнение.

Бюро секции артистов-чтецов

Пожалуй, самое необычное в истории «Третьих понедельников», что все задуманное в тот первый вечер и потом неизменно исполнялось. Профессиональное знакомство действительно произошло. Наконец лицом к лицу повстречались чтецы, волею судеб принадлежащие к различным концертным организациям. 

Но, узнав друг друга, участники и зрители импровизационных программ неожиданно поняли кое-что новое о себе и своем искусстве. Перед товарищами по ремеслу нельзя лукавить. Потому на «Третьих понедельниках» выносят на суд публики только то, в чем у исполнителя есть абсолютная творческая уверенность, только то, что интересно ему самому. И вот оказалось, стихов читается все меньше, а юмористических рассказов все больше. Новаторские поиски, напротив, ведутся на трудном литературном материале самого серьезного содержания. А выигрывает тот, кому удается совместить обе крайности — юмор и философию.

А еще выяснилось, что возможна такая невероятная по понятиям администраторов концертных площадок вещь, как целый сборный концерт, который состоял бы из одних только чтецких номеров, и что самой разнообразной оказалась программа, составленная из разных трактовок одного и того же произведения, будь то стихотворение Маяковского или Пастернака или несколько строф из «Евгения Онегина». И еще, что импровизация возможна лишь на прочной основе мастерства и большого репертуара и что только тогда может осуществиться этот своеобразный чтецкий «Декамерон». «По секрету» шел разговор о границах возможного в чтецком искусстве, о роли режиссера в «театре одного актера».

Чтецкое искусство называют «театром одного актера». Верное, но немного грустное определение, известно ведь: «один в поле — не воин»… Думается, было бы справедливее назвать чтеца — «человек-театр»!

Нынешнему театральному актеру, поддержанному на сцене режиссурой, сценографией, светом и музыкой, а главное — партнерами, следует поучиться энергетической сосредоточенности у чтеца, выходящего один на один со зрительным залом. На последнем в прошлом сезоне «Третьем понедельнике» эта задача была предельно усложнена: исполнители читали свой текст прямо «с листа», впервые увидев его за минуту до выступления.

Итак, московских чтецов можно поздравить с учреждением своего цехового праздника. Здесь не без умысла не выделяется ни один из его участников, ибо праздничная свобода уравнивает всех — общепризнанных артистов и только начинающих, выступавших удачно и неудачно. Пусть будет упомянут лишь «первый среди равных», каковым является президент Клуба, главный мастер чтецкого цеха, душа общества и проч. и проч.— Сергей Юрский.

Шутовскими атрибутами его нешуточной власти на «Третьих понедельниках» стали помятый цилиндр, большая медная сковородка и деревянная ложка. По неписаному, но уже освещенному традицией ритуалу председательствующий открывает очередное собрание Клуба, облачившись в цилиндр и ударив колотушкой по сковороде. Потом цилиндр идет по рядам и желающие выступить тянут жребий. И в этом шутливом ритуале, и в игре в фанты символически выразился весь смысл «Третьих понедельников» — то ли игры между делом, то ли дела между игрой. Сейчас Клуб закрыт — все ушли на Пушкинский конкурс.

А вот пригласительный билет на «Третий понедельник», этот конкурс предваривший.

Уважаемый коллега!

В феврале вечно памятный день —день смерти А. С. Пушкина. Слово Пушкина — одно из основополагающих явлений нашей национальной культуры. На нас, актерах- чтецах, особая ответственность — мы несем, произносим, делаем звучащим это Слово. Как звучит Оно сегодня? Вот вопрос нашей февральской встречи…

Юрий Рост. Грим смыт —  Литгазета, октябрь 1986

Грим смыт, и обнажилось лицо. Еще вполне молодое, хотя, кажется, имя Сергея Юрского мы помним очень давно.

На киноэкран он ворвался с фильмом «Человек ниоткуда», и сразу возник вопрос: откуда этот человек? Но, удовлетворив любопытство и узнав, что Юрский прншел в театр и кино чуть ли не с юридического факультета Ленинградского университета, мы тотчас забыли его начально самодеятельное / актерское происхождение (позже он окончил, правда, театральный институт), потому что уже очень скоро он ошеломил нас каскадом блистательных ролей. 

Как мы студентами рвались на спектакль «Горе от ума», поставленный Георгием Александровичем Товстоноговым в Большом драматическом театре! Юрскии предстал небывалым Чацким, невероятным после школьного (и не только школьного) прочтения. Все в этом спектакле удивляло. Ни одного дурака на сцене — соперники, достойные героя.

А Тузенбах в «Трех сестрах — от эксцентричности актера, которая так откровенно проявилась в «Карьере Артура Уи» Брехта, не осталось и следа.

Это был чеховский, быть может, самый чеховский персонаж в блестящем спектакле.

Список ролей, имена героев, сыгранных Юрским в театре и кино, напоминают телефонную книгу, с той только разницей, что за каждой фамилией моментально встает почти осязаемый образ. Кого он только не играл!

А ведь он еще блистательный чтец. Нет, не чтец. Он режиссер и актер, а точнее, он один — много актеров литературного театра. Театра высокой литературы.

Однажды во время «Сорочинской ярмарки* в зале Центрального Дома художников погас свет. У чтеца вообще средства победней, чем у театрального актера, — ни грима, ни костюма, ни декораций, а тут— ни лица, ни рук — один голос. Зритель не сразу сообразил, что свет выключили специально — он был не нужен актеру. Он «смыл грим» и оставил нас один на один с гениальным гоголевским текстом. Точнее, он не оставил нас. Он нарисовал ярмарку гоголевскими словами.

Пусть Юрский смывает грим. Не страшно. Главное для актера, чтоб не было смыто лицо.