• вырезка из газеты «Смена» 16 марта 1995 года
• вырезка из газеты «Сегодня» 16 марта 1995 года.
• вырезка из газеты ???? [свой 60-летний юбилей…]
• Мария Седых. «Я обожаю кланяться». Литературная газета, март 1995 года.
• Андрей ШЕМЯКИН. ПАРК ЮРСКОГО. Собеседник, март 1995 года.
• В.КЛИМЕНКО. Марафон одинокого художника. «МОСКОВСКАЯ ПРАВДА”, 29 марта 1995 года.
• Откровения отставного шута. «Куранты» 31 марта 1995 года.
• Юрий Фридштейн. О Юрском и не только о нем. «Экран и сцена», №13, 6-13 апреля 1995 года.
• Наталья Каминская. Фома. «Россия» 9 августа 1995. 
• Рецензия «Афиши» на спектакль «Фома Опискин»

---

ПОЗАВЧЕРА телевидение вновь подарило нам встречу с «Фиестой », и мы вновь увидели собранных Юрским-режиссёром четверть века назад в единую команду его собратьев по театру — Большому Драматическому, товстоноговскому — и по группе крови: молодых Волкова, Стржельчика, Тенякову, Рецептера, Гая. И юного Барышникова. И самого Юрского в крохотной роли ресторанного шансонье, проницательно наблюдающего за созданным им миром…

Чацкий, Тузенбах, Генрих IV. Актер, режиссер, литератор, философ. «Человек-театр», «человек-миф». Иные из покинувших Питер за год-другой становились для нас москвичами — Сергей  Юрский остается до сих пор петербуржцем. Частицей Петербурга. Потому мы всегда по-особому неравнодушны к каждому его появлению в родном городе — и потому так радовались недавнему успеху «Стульев» Ионеско, сыгранных им в нашем Театре Эстрады вместе с Натальей Теняковой,

Отрадно, что уже несколько дней подряд телевидение то преподносит нам все новые встречи с потрясающим Юрским-чтецом, то демонстрирует его кинорежиссерский дебют — картину «Чернов», справедливо подтверждая тем самым: чтить следует не только ушедших, но и ныне здравствующих мастеров. А мы желаем здравствовать Сергею Юрьевичу долго-долго.

Сегодня ему исполняется 60 лет.

---

---

---

Мария Седых. «Я обожаю кланяться». Литературная газета, март 1995

В минувший четверг на премьеру в Театр имени Моссовета пришли почитатели Сергея Юрского. Не взволнованная толпа поклонников и поклонниц, не завсегдатаи светских тусовок, а именно почитатели артиста и того искусства, которому он верно служит вот уже сорок лет. Хотя, впрочем, возможно, люди были те же самые, но в тот вечер мы-они были другие.

Бенефициант в день своего 60-летия выступил в роли Фомы Опискина из “Села Степанчикова…”, явив публике блистательный портрет героя нашего времени.

Какое, оказывается, богатство красок в палитре лицемерия, какое множество оттенков и интонаций, как разнообразны приемы и уловки! Юрский избежал карикатуры, легко достижимого портретного сходства с небезызвестными шутами новейшей эпохи, дорожа универсальностью типа, созданного Достоевским. Кто, если не великий лицедей, может так виртуозно разоблачить лицедейство века, в котором ему выпало жить и творить? Его герой по праву возглашает: “Я знаю Русь, и Русь знает меня”.

Русь, сидящая в зале, аплодисментами многократно подтверждала взаимное узнавание.

Последние годы Сергей Юрский настойчиво возвращается к теме обмана, окрашивая ее мудрой горечью. Что ж, когда-то вместе с ним мы пережили радостную жажду обмануться, упоительные минуты самообмана великих комбинаций, пойдем и дальше вместе, потому что его дар не позволит впасть в грех уныния.

“Я полагаю, -рассуждал артист на одной из своих публичных встреч, — что церковь в определенный период жизни человечества очень справедливо боролась с театром. Потому что, с одной стороны, в театре очень много от дьявольщины, с другой стороны, театр — соперник церкви. Театр тоже обращен к тому, чтобы явился на минуту луч или Бог. И именно эти слова — божественная игра, изредка произносимые великими критиками в отношении великих явлении или великих актеров, не являются случайными. “Божественное” — в том смысле, что все становится ясно. Прозрачно. Жизнь и смерть уравновешиваются. Индивидуальное, эгоистическое, личное, замкнутое размыкается на какое-то время и уравновешивается с присутствием других людей в мире. Любовь и всепрощение. А всепрощение всегда очень чувствуется в поклонах. Вместе — выход вперед, после того как убивали друг друга на сцене, совершали страшные подлости… Это роскошь, возможная только в театре. Но ее нужно заслужить. Заслужить тремя часами наряженного действия. Терпеть не могу эти актерские разговоры, что, мол, я люблю играть, а кланяться не люблю. Я обожаю кланяться”.

В этот вечер на юбилейном спектакле было все: и три часа напряженного действия, и мгновения, освещенные божественным лучом, и любовь, и всепрощение… И роскошь долгих, долгих поклонов.

---

Андрей ШЕМЯКИН. ПАРК ЮРСКОГО. Собеседник, март 1995

Эта шутка уже гуляет, — ее изобрели в газете «Собеседник», и трудно точнее определить настроение, возникающее при упоминании замечательного артиста. То, что ему исполняется шестьдесят, — просто информация к размышлению; биография мастера никогда не была биографией поколения, но и нестареющей «звездой» он не стал. Был тем, кого играл, умудряясь заодно и перевоплощаться, и представлять. Как и в своей театральной режиссуре, обладающей собственной ценностью и мифом новейшей выделки, — о «кооперативе», «товариществе», «театральном деле», где сам — организатор, спаситель, почти деловой человек.

Его артистизм был вызовом подступающему безвременью. Но не только. В нем будто воскресли ранние 60-е, с их наивной верой в то, что мир можно изменить добром, интеллигентностью, поощрением индивидуальностью. Беда и трагическая вина первых героев Юрского была в их идеализме. Они пытались исповедовать и культивировать в учениках чувство свободы, но те сбивались в кучу, бунтовали скопом, и, главное, не верили словам, а дела слишком часто освящались именами кровавых святых революционной эпохи. Я имею в виду этапную ленту Геннадия Полоки «Республика Шкид». Пламенный ленинец в школе для дефективных им. Достоевского, — надо было придумать такое! А за нею последовал «Золотой теленок», — Михаила Швейцера, где эпоха прощалась и с другой своей чертой — наивным авантюризмом, невыносимой легкостью бытия, ностальгически обретаемой в 20-х. Сравните с инженером Маргулисом из ленты того же Михаила Швейцера «Время, вперед!», где честный энтузиазм молодости еще не подвергался сомнению, но перед ним уже маячила перспектива отрезвления и усталости, — в них не хотели верить. И Юрский сыграл все: и энтузиазм, и веру, и мудрость, и усталость, и бешеное желание выпрыгнуть куда-то, хоть в иное измерение, — лишь бы не тина, болото, мелкие и оттого еще более прочные путы обстоятельств, проступивших за социалистическими обязательствами.

Вот в чем штука. Юрский не дал «среде» «заесть» себя и своих героев, — они неумолимо следовали какой-то запредельной логике перемен, ими же и вызванных, — как написал в замечательном эссе о мастере критик Лев Аннинский — при вполне прояснившемся историческом сюжете «застоя».

Безвременье предполагало долгий уход того, настоящего времени, и многие покорно, даже с каким-то мазохизмом отдались этому привычному состоянию хандры. Многие, но не Юрский. Он сразу же вслед за «Теленком» снялся у Павла Арсенова в «Короле-олене», и протанцевал, — найдите другое слово, — роль коварного оборотня Тартальи, внезапно превратившемся в благородного, но заколдованного короля Дирамо. Колдовство заключалось в том, что герой попадал не в свою роль. Счастливого конца у сказки так и не случилось. Зато прозвучала песня — самообвинение и извинение: «Но не я же, а маска — Тарталья, я хороший — а маска каналья, эта маска моя аномалия, человеческих чувств… и так далее».

Потом было много ролей. Юрский, как заговоренный, играл, не зная усталости. Были чтецкие программы, — Мопассан, Зощенко и многое другое. Но помнится почему-то в первую очередь Пушкин, стихи, отрывки из писем, даже полуфразы, прочитанные за кадром в мультипликационной трилогии Андрея Хржановского по рисункам поэта. Работа в фильме «Осень», замыкающем цикл, полна грозных предчувствий и неведомой прежде силы духа, одолевшего и катастрофам поздних и оборотнический артистизм ранних 70-х, и выморочное лицедейство последних предперестроечных лет. Сии предварительные итоги он подвел в авторском фильме «Чернов. Chernov», и в книге прозы.

Вспоминая Пастернака, — стихи о том, что «старость — это Рим, который /Взамен турусов и колес/ /Не читки требует с актера/ А полной гибели всерьез», я верю в другой исход. Юрский еще отыщет формулу времени, не потребующей трагического финала. Значит впереди опять другой артист.

А пока — он держит паузу, в которой мы и успеем произнести поздравления.

В.КЛИМЕНКО. Марафон одинокого художника. «МОСКОВСКАЯ ПРАВДА”, 29 марта 1995 года.

ЗАЖИГАЮТСЯ огни возле театра на Трубной площади, приглашая посетить спектакль «Стулья». Автор — знаменитый драматург-абсурдист Эжен Ионеско; исполнители — не менее знаменитые актеры Наталья Тенякова и Сергей Юрский (он же переводчик и постановщик спектакля). Убежден, что абсурд теперь нам особенно близок и понятен: оттого Юрский выбрал именно эту пьесу, оттого на ее представлениях всякий раз полно народу. Наверное, ничуть не меньше, чем на «Игроках» Гоголя, предыдущем спектакле того же режиссера.

О спектакле «Стулья» кто-то из критиков очень точно сказал: жили-были старик со старухою. И в самом деле, у спектакля «Стулья» богатая предыстория. Сначала в поэтической Элладе жили Филемон со своею Бавкидою; потом в гоголевской Малороссии — Афанасий Иванович с Пульхерией Ивановной; а теперь вот судьбу героев Эжена Ионеско проживают на сцене Сергей Юрский со своею Натальей Теняковой. В каждом из трех случаев, помещенных в разные эпохи, перед нами светлая и грустная, щемящая душу идиллия. И актеры, представшие на сцене, о чем бы они ни говорили, рассказывают о себе. И о нас с вами — тоже.

Одну из глав автобиографической книги Юрский, кстати, назвал «Стулья»: в ней он поведал об одиноком драматическом актере на театоальных подмостках. От себя добавлю: страшно одиноком…

О Сергее Юрьевиче Юрском можно говорить сколько угодно. Рассказал про артиста, теперь рассказывай о режиссере. Кончил про театр, начинай про кино.

Ничего этого я не делаю, поскольку Сергей Юрьевич сам написал книгу о себе и своих друзьях под названием «Кто держит паузу».

В моих заметках речь пойдет о вхождении Юрского в мир профессиональной литературы. Хочет он или нет, но это свершившийся факт: вот они, повести и рассказы, вышедшие в «Советском писателе». А редактором, простите, был я. Последние слова, впрочем, звучат излишне нескромно. За пять лет прохождения книги в издательстве я только придумал один из вариантов названия книги — «Стеклянный приют».

ОТКУДА вдруг взялся этот самый приют? В особенно понравившемся мне произведении «Записки официантки» все события разворачиваются в кафе-стекляшке на берегу Балтики; именно здесь внезапно вспыхивает любовь пожилого критика-диссидента Вадима Вангеля и молодой официантки Лены, которая до этого какое-то время была содержанкой у одного очень знаменитого и очень официозного поэта. От повести, как и от всей книги, возникло ощущение хрупкости жизни и счастья современного интеллигента. Все мы — ныне шестидесятилетние шестидесятники — жили в глухое брежневское время как бы внутри защитной оболочки, готовой разлететься вдребезги от малейшего толчка извне. Отсюда — стеклянный приют…

О, времена! О, нравы! Как быстро мы о них забываем. А сколько неприятностей пришлось пережить мне только за то, что не отступился от рукописи Юрского. Когда книга усилиями группы товарищей казалась окончательно похороненной, помощь внезапно пришла от директора издательства Владимира Николаевича Еременко. На пятый год редакционных мытарств он дал ей зеленую улицу. Привет и поклон ему за доброе дело.

Как я не раз замечал, Юрский испытывал особое благорасположение именно к критикам. (Ни с кем из прозаиков, соседей по литературному цеху, он так и не сошелся. Хотя встреч в редакции было предостаточно).

Юрскому хотелось знать истинную цену своим рассказам и повестям. Как художник он стремился к совершенству. И ответ получал однозначный: надо бросить все и заниматься только литературой, тогда в скором времени на свет может появиться новый мастер русской прозы. Это говорили и Сурганов, и Аннинский. Но особенно сошелся Сергей Юрьевич с Игорем Виноградовым.

Я присутствовал при разборах прозы Юрского Виноградовым. И узнал с сожалением, что лучшая вещь сборника — отнюдь не «Записки официантки», попахивающие мелодраматизмом. Лучшая вещь, по мнению критика, — повесть «Чернов». По ней Юрский после выхода книги создал фильм, в котором снялся сам и чуть было не снял … меня.

(«Ты очень подходишь на роль гэбэшника», — сказал мне Сергей Юрьевич в минуту особого расположения).

Со временем у меня все же родилось подозрение: «Записки официантки» лучше, яснее, кинематографичнее, чем «Чернов». Правда, они мелодраматичны, там много очищающих душу слез. Так это же прекрасно…

Помню, как принес я эту повесть — тогда с названием «Стеклянный приют» — в редакцию «Юности». Женская половина журнала пришла в восторг. Были собраны визы всех редакторов и заведующих, новинка поставлена в один из ближайших номеров. Оставалось «добро» главного редактора… Андрей Дементьев печатать «Стеклянный приют» не стал. (Может быть, главный редактор был в чем-то прав: журнал «Юность» оставался для него своего рода стеклянным приютом. Зачем же так сильно рисковать?).

Помню, что название книги «Стеклянный приют» долго фигурировало во всех тематических планах издательства. К нему привыкли, даже полюбили его многие начальники. И ни за что не хотели менять. Лишь на самом выходе книги в свет удалось дать ей название, на котором настаивал автор — «В безвременье». На пороге девяностых годов безвременье в стране кончилось, и можно было наконец называть вещи своими именами. В книге Сергея Юрского я не поправил ни строки.

Стотысячный тираж книги Сергея Юрского «В безвременье» раскупили мигом. И это не только дань популярности актера и режиссера. В литературе появился прозаик, обладающий даром особого видения жизни.

«Чернов» разворачивается в двух плоскостях. У нашего соотечественника Александра Петровича Чернова, который страдает из-за развала семьи, по-своему преодолевает служебные неурядицы в родном НИИ, предавая коллегу по работе, оказывается, есть западный двойник — господин Пьер Ч. Он Тоже попадает в житейские переделки. Но это неприятности совсем другого сорта: сначала покинувшая его красавица Айрин, а затем оказавшийся попутчиком террорист Халаф, который грозит взорвать поезд. Оба главных героя встречаются в финале лишь на короткий миг: один — чтобы покончить с собой, другой — чтобы погрузиться в пучину забвения и пьянства. Мысль, остающаяся по прочтении повести, однозначна: совершаемое тобой предательство обязательно к тебе вернется. Кого бы ты ни предавал, ты предаешь прежде всего себя.

…ХОРОШО помню свою первую встречу с Сергеем Юрьевичем в стенах редакции, где предстояло издавать его книгу. Тогда мой будущий автор буквально огорошил меня такой вот тирадой.

— Не кажется ли вам, — сказал он мне, — что в поездах есть что-то поэтичное? А паровозы просто трогательны. Я много путешествую. И когда где-нибудь на железнодорожной свалке вижу списанный, обреченный на слом старенький паровозик, к горлу подступает ком.

Сознаюсь, я не знал, что ответить. Повести «Чернов» тогда еще не читал, а размышлять о ритмах века, о его стремительных скоростях мне как-то не приходилось. И вот теперь, по прошествии времени, когда Юрский выпустил и книгу, и снятый по ее мотивам фильм, все как-то связалось в единое целое. И каждый литературный образ занял только ему предназначенное место.

Сейчас я хотел бы отвлечься от книги Юрского. Бросить ретроспективный взгляд в прошлое литературы и посмотреть, как перемены в технике, в способах передвижения повлияли на творческий процесс. Во все времена особенно чутки к научному прогрессу были писатели-романтики. Причем они воспринимали все открытия неизменно со знаком минус.

Вспомните повесть «Крошка Цахес» Гофмана, в финале которой взлетает в небо воздушный шар братьев Монгольфье. Век техники и пара отвоевывал огромные пространства у романтических существ: волшебников и фей. Писателю казалось, что чудеса навсегда уходят из нашего мира. И его герой — студент Бальтазар отчаянно кричит о чуде жизни, о таинственных письменах на крыльях бабочек, о голосах ручьев и растений, на которые еще не посягнула наука.

А писатели-маринисты Свифт, Дефо, Конрад, Стивенсон… Свои романы-путешествия они писали в век создания первых пароходов, но их излюбленным символом оставался романтический белый парусник. Наш Николай Васильевич Гоголь никогда не ездил на поездах; его сердцу была мила только тройка, птица-тройка да размытая дождями, ухабистая русская дорога.

Кто что ни говори, а настоящие писатели всегда тяготели к нежным образам своего детства, к старинному укладу жизни отцов и дедов, пробуждающему в чутких душах ностальгические чувства. Отсюда — их кажущийся консерватизм.

Задумывался ли кто-нибудь из вас, читатель, над общеизвестным фактом: первое испытание паровоза в России на трассе Санкт-Петербург — Царское Село производилось 29 января 1837 года? Да это же день смерти Александра Сергеевича Пушкина! В один и тот же день в России произошли два события огромной важности: начался век технического прогресса и закатилось Солнце русской поэзии.

Еще долгие десятилетия паровоз представлялся литераторам монстром, чудовищем, огнедышащим змеем. В нем видели все что угодно, но только не трогательное существо, над которым хочется лить слезы. А именно так случилось в повести «Чернов», автор которой сказал: я не люблю города, я люблю поезда.

Время вершит свой круг. То, что когда-то пугало, ныне, в конце XX века, умиляет, вызывает щемящее состояние души и сердца. Паровоз из монстра, пугающего романтических духов, сам превратился в романтического духа. Такова удивительная поэтика железнодорожной повести Сергея Юрского.

КОГДА Чернов, предавший своего коллегу, едет затем по высокой протекции на конференцию в Барселону, он не испытывает никакой радости. Только холодное любопытство, какая-то заторможенность мыслей и чувств. Атрофия больной совести. Из окна высотной гостиницы Александр Петрович наблюдает схватку полиции с террористом, гибель незнакомых людей. Ему все кажется, что это продолжается затянувшаяся игра.

«Александр Петрович смотрел на хорошенькую пожарную машину, на маленьких людей, бегущих во всех направлениях».

«Каким игрушечным кажется чужое горе», — вот последняя мысль Чернова, выбрасывающегося из окна.

Несколько слов о фильме, снятом по повести «Чернов». Здесь произошла, на мой взгляд, удивительная вещь: специфика разных искусств преподнесла странную метаморфозу. В прозе лучшие ее страницы — картины русской жизни, где все выписано достроверно. В фильме все наоборот: особенно хороши возвышенно-романтические, снятые на фоне гор западные сцены; и слишком уж утопают в бытовых подробностях до боли знакомые картины отечественной жизни.

Лучшими кадрами фильма стали те, где поезд мчится на фоне снеговых вершин, а из окон вагонов льется божественная музыка, увертюра к «Сороке-воровке» Россини. Особый оттенок этой сцене придает и то, что в роли дирижера Арнольда выступает сам Юрский.

Небольшая по объему роль, исполненная автором сценария и режиссером, стала в фильме самой запоминающейся. С этим образом в произведение вошла новая тема, в повести едва просматривавшаяся, — тема вечности искусства. Когда на экране появляется Арнольд-Юрский, явственно вижу, как вокруг седой головы дирижера возникает солнечный нимб. Это — фигура творца. И создал ее творец.

Фильм, как и повесть, завершается гибелью Чернова, Халафа и Арнольда. Со смертью последнего уходит не просто человек, хотя жалко любого, уходит целый художественный мир.

Задернута штора экрана. Захлопнута книга. Отшумели аплодисменты на спектаклях «Игроки» и «Стулья». И зрители, и читатели ждут новых встреч с мастером, находящимся в расцвете творческих сил. Жизнь в искусстве подобна бесконечной железной дороге, уходящей за горизонт.

ЗА КУЛИСАМИ отдыхает после изнурительного актерского труда Сергей Юрьевич.

— Сережа, а Ионеско, оказывается, совсем не абсурдист! — кричу я с порога гримерной. — В «Стульях» все просто, понятно, прозрачно!

Юрский тотчас же делается подчеркнуто серьезным и сосредоточенным. Он еще не отошел от спектакля, чтобы взглянуть на него со стороны; он весь там, внутри.

— Наверное, мы с Наташей, — доверительно говорит Юрский, — что-то напозволяли себе лишнего. Ионеско все-таки абсурдист. Разумеется, абсурдист в привычном для нас гоголевском смысле. Все мы вышли не только из гоголевской «Шинели». Но и из гоголевского «Носа» — тоже.

— Да, все-таки напозволял, — вздыхает Юрский. — Ты, конечно, заметил в финале гоголевскую лестницу, ведущую вверх?

— Как же, как же. «Лестницу скорее, давай лестницу». Прямо на небо. Последние его cлова…

— Так вот… У Ионеско эта лестница в финале спектакля (и жизни) должна вести вниз. Я внимательно перечитал его всего по- французски. Он был атеистом и страшно боялся смерти.

— Влияние французского экзистенциализма… И не более того…

— Ты не смейся, — останавливает меня Юрский, — это очень серьезно. Но я так и не смог повернуть лестницу вниз, это было выше моих сил.

Наверное, жизнь духа каждого из нас — слишком интимная вещь. И здесь не принято распространяться. Только я знаю, что Юрский — человек глубоко верующий (оттого и не повернул упомянутую гоголевскую лестницу вниз). Вместе с Юрским мы встречались и вели беседы с одним из наставников, который как-то сказал: «Разумеется, в конце веков наступит всеобщее Воскресение. Только не для каждого станет другом Христос».

Сейчас я думаю о том, что Христос примет, пожалуй, в число своих друзей моего собеседника, проходящего одинокий, трудный, честный марафон.

На снимке: С.Юрский в сцене из спектакля «Король умирает» по пьесе Э.Ионеско (МХАТ им. А. П.Чехова).Фото А.НЕМЕНОВА (ИТАР-ТАСС)

---

Откровения отставного шута. «Куранты» 31 марта 1995

Актеру роль — лучший подарок. Вот и преподнес Театр имени Моссовета Сергею Юрскому на его шестидесятилетие “Фому Опискина”.

И хоть спектакль многонаселенный и актеры там заняты весьма уважаемые, Юрский в общем хоре конечно же солирует. Режиссер Павел Хомский счел повесть Достоевского ‘Село Степанчиково и его обитатели» необыкновенно актуальной в наше время разгула демагогии и словоблудия. И Фому Фомича Опискина, шута в отставке, завладевшего умами и сердцами простодушных  степанчкковцев, подал крупным планом. Юрский виртуозен, как всегда, и щедро  наделяет Фому не только задатками недюжинного оратора, но и несомненным  актерским даром. Его Опискин — фигура сегодняшняя и легко узнаваемая, этакий беспардонный наглец, из грязи пробившийся в князи и упивающийся доставшейся властью. А уж его знаменитое: “Отрясу прах со своих сапогов!”— и вовсе кажется сию  минуту написанным. Поневоле думаешь,  что такой Опискин вполне пришелся 5ы к месту в нынешней думе — глядишь, и затмил  бы несравненного Владимира Вольфовича! 

---

Юрий Фридштейн. О Юрском и не только о нем. «Экран и сцена», №13, 6-13 апреля 1995 года.

Сергею Юрскому — 60. Поверить в эту дату — трудно, практически невозможно, и это не дежурная фраза и не фигура речи. Ибо, несмотря на то, что буйную шевелюру Чацкого и барона Тузенбаха (а также, конечно же, Остапа Бендера) сменил седой ежик Фомы Опискина, Юрский остался прежним: фантазером, чья бешеная энергия позволяет даже самые несбыточные фантазии превращать в реальность. Уникальный актер; неповторимый «мастер художественного слова»; тонкий, своеобразный режиссер; но прежде всего — вдохновенный Артист, властитель дум вот уже нескольких поколений почтительно внимающих ему зрителей и слушателей, читателей и почитателей. Все они (все мы) замечательно ощущают себя в «Юрском периоде» и выходить из него не собираются.

Садясь за эту статью, я чувствую себя как бы «на распутьи». С одной стороны, 60-летие Сергея Юрского и роль Фомы Опискина, сыгранная им как раз в свой день рождения, и вроде бы надо писать о нем и только о нем и его новой работе. С другой, роль сыграна в тонком, умном, «многослойном», современном спектакле, поставленном в Театре имени Моссовета Павлом Хомским.

Рядом с Юрским неожиданный Евгений Стеблов: глядя на его Ростанева, вспоминаешь сыгранного им много лет назад Алешу Карамазова. Но у Ростанева нет той глубинной убежденности и потому его выплески, порывы, слова о рыцарской чести, попытки встать на защиту своей Прекрасной Дамы окажутся и беспомощны, и даже жалки. На протяжении спектакля мы не раз станем свидетелями того, как будет унижено и растоптано его человеческое достоинство, как в нем будет попрана, буквально изничтожена — Личность. Актер изобразит это и внешне,— тонко и страшно, но он сыграет также и большее: умирание души героя. Сыграет беспомощность рыцаря-интеллигента среди тех монстров, что заселили его дом и постепенно, шаг за шагом, вытеснили его «на обочину», почти упразднили, почти «изъяли из оборота», вместе с его высокими и прекраснодушными мечтами и идеалами.

Село Степанчиково предстает в спектакле воистину «темным царством», только напрочь лишенным какого бы то ни было «луча света», и неоднократно, почти навязчиво повторяемый племянником Ростанева Сергеем вопрос: «Это что, сумасшедший дом?» — в сущности все определяет. Перефразируя знаменитые слова чеховского Пети Трофимова о том, что «вся Россия — наш сад», хочется задать свой вопрос: неужели же вся Россия — село Степанчиково?

В этом «темном царстве» множество обитателей: истерическая маменька Ростанева, «генеральша» — такая старуха Хлестова, только лишенная ее проницательности и резкости суждений, ее отрицательного обаяния — воистину зловещий символ безумия, что царит в этом доме (в ее роли Ирина Карташева). Рядом с ней приживалка Анна Ниловна, «подполковничья дочь» и элементарная стукачка одновременно, резко, остро сыгранная Ларисой Наумкиной (вообще, снующие по дому безмолвные «осведомители», возникающие в самые неожиданные моменты из самых неожиданных мест — зловещие тени, почти бесплотные,— тоже весьма впечатляющая и вполне неслучайная примета спектакля). Безумная Татьяна Ивановна, взбалмошная, по-своему несчастная, уже не слишком молодая, страстно жаждущая «любви» — еще одно существо, искалеченное всей этой душной, противоестественной атмосферой (Маргарита Шубина). Отставной гусарский поручик Мизинчиков (Валерий Яременко), как всегда непредсказуемый, взрывной, парадоксальный — играющий весьма забавное сочетание светского ловеласа и делового человека, в обеих испостасях, впрочем, не слишком ловкого и удачливого вследствие отчетливо выраженной природной тупости, мешающей ему в полной мере покорять и очаровывать как своей неотразимостью, так и деловой хваткой. И конечно же, лакей Видоплясов (его с неподражаемым юмором, особенно выразительным, благодаря чрезвычайно серьезной мине, с которой он произносит все несусветные благоглупости своего героя, играет Андрей Межулис). И много-много иных людей, подчас почти оборотней — жутких, макабрических, хотя и сыгранных в подчеркнуто реалистической манере, отчего ощущение жути, кошмара, какого-то нескончаемого дурного сна лишь усиливается, а проснуться и развеять этот дурман невозможно, нет сил.

И надо всем этим собраньем лиц парит как гигантская зловещая хищная птица, напоминая некоего чудовищного осьминога, щупальцами своими сдавливающего, до духоты, до хрипа, всех и вся — он, Фома Опискин. Фому Опискина играет Сергей Юрский.

В начале спектакля мы слышим в записи его голос. Сергей Юрский обращается к нам: «На кого похожи вы были до меня? А теперь я заронил в вас искру того небесного огня, который горит  теперь в душе вашей. Заронил ли я в вас искру небесного огня, или нет? Отвечайте, заронил я в вас искру, иль нет?». Потом этот вопрос задаст его герой, ибо по тексту повести это его слова,— и смысл их будет до неузнаваемости занижен, осмеян и ошельмован. Потому что Юрский имеет право задавать нам подобные вопросы, Фома Опискин — нет.

Играя Опискина, Юрский юродствует, витийствует, поучает, кликушествует, пророчествует; ханжа, фарисей, зловещий шут, корчащий из себя мессию — в нем, несомненно, есть что-то от мольеровского Тартюфа, но, несмотря на откровенную фарсовость, даже пародийность,— он страшен. Страшен воздействием на умы, страшен тем, что никто из окружающих его людей не способен отличить истину от фальши, никто не способен осознать вполне элементарное: «а король-то голый!». Как он упивается собой, как любуется, как замечательно осознает свою власть: власть плебея, выползшего из лакейской и теперь наслаждающегося своей местью, ибо пришел его черед, и он это знает. Жалкий шут, произведенный в пророки, смеющий во всеуслышание заявлять, нет — возвещать: «Я знаю Русь, и Русь меня знает» (!). Бог мой, как же все знакомо, как узнаваемо — неужели же это наш, российский, вечный сюжет, неужели же он и в самом деле дан нам на века? Откровенный балаган обретает черты исторического апокалипсиса, за фарсом встает трагедия.

Виртуозность игры Юрского ошеломительна, каждый жест, движение, каждый штрих его поведения, мельчайшие модуляции голоса предельно выверены и точны. Он играет этакое сладкоголосое чудовище, опутывающее паутиной и губящее свою жертву. Главной жертвой становится даже не Ростанев, а Настенька. Ибо ее молодость, ее очарование, ее грация дикого зверька будут вызывать у него откровенную, нескрываемую злобу, зависть, ненависть. В итоге он ее сломает — как ломают диковинный редкий цветок, неспособный прижиться на чуждой для него почве. Примечательно — немногочисленные «положительные» герои спектакля: племянник Ростанева Сергей (Валерий Сторожик) и Настенька (Евгения Крюкова) сыграны намеренно блекло, негромко, пастельно в отличие от тех ярких, броских красок, которыми наделены полноправные обитатели сумасшедшего дома.

«Вы правы: из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день провесть сумеет,
Подышит воздухом одним
И в ком рассудок уцелеет» 

— бросал когда-то в зал герой молодого Юрского Александр Андреевич Чацкий. Сегодня тот же Юрский играет — ну, условно говоря, одного из тех, от кого Чацкий бежал. Быть может именно об этом писал когда-то он сам:

«В перевернутой природе
я искал заветный узел —
связь начала и конца?»

Недавно, в опубликованных письмах Бориса Владимировича Алперса я прочитал его рассуждения по поводу двух знаменитых пушкинских высказываний.

Одно, из его письма к Наталье Николаевне, имеющее к Юрскому самое непосредственное отношение, ибо слова эти были вынесены в качестве эпиграфа к спектаклю БДТ «Горе от ума»: «Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!»; и другое, из письма к П. Я. Чаадаеву: «…клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество…».

Мне кажется, Алперс неправ, противопоставляя эти два, почти предсмертные, крика души Поэта — в них нет противоречия, и одно вполне согласуется с другим. Сколько в России людей, кто, вне зависимости от дарованного им таланта, мог бы повторить, вослед за Пушкиным: и «черт догадал меня…», и «…не хотел бы переменить отечество…». Среди этих людей, в числе самых достойных и самых талантливых, — Сергей Юрский.

---

---

Рецензия «Афиши» на спектакль «Фома Опискин»

             Изменение названий классических произведений обычно справедливо не приветствуется. Но на сей раз переименование повести «Село Степанчиково и его обитатели» в «Фому Опискина» выглядит как нельзя кстати. В спектакле буквально царствует Сергей Юрский — Фома Опискин. В этом герое, являющемся энергетическим центром и мощным мотором всего сценического действия, собралась невероятная гремучая смесь самых разных, порой противоположных человеческих качеств. Он вдохновенный оратор и хитрый проныра, изощренный тиран и язвительный философ, юродствующий наглец и жалкий трус, завистливый зануда и одаренный гипнотизер, капризный деспот и блистательный артист. Каких только актерских приспособлений не использует в этой роли Юрский, работающий на излюбленных контрастах! Тут и резкие стремительные движения властителя, и расслабленные ленивые позы обиженного хитреца. А то вдруг на смену высокомерно оттопыренной нижней губе и натянутой улыбочке явится смиренный взгляд «благородного страдальца». Добротный европейский костюм легко соединяется у него с холщовой робой странника вкупе с эффектно продемонстрированными лаптями. Этот Фома жаждет реванша за прежние обиды и требует повышенного внимания к себе, которое и получает в полной мере. Ему и впрямь есть чем гордиться — энергичный, всегда подтянутый, во многом разбирающийся, отменно владеющий французским, он чувствует себя вполне уверенно и выглядит убедительно даже тогда, когда демонстративно делает прямо противоположное тому, что говорит. К тому же Фома Опискин искусно подает себя в каждой детали, в каждом слове, жесте, взгляде. А Сергей Юрский виртуозно подает своего героя, исполняя блестящее соло в моссоветовском спектакле. 

Инсценировка и режиссура — П. Хомский. Художник Э. Стенберг. Художник по костюмам Л. Гаинцева. Композитор А. Чевский.