На этой странице:

  • Юрий Фридштейн. Актерская братия. Непрестижный вечер. — Экран и сцена №7, 22-29 февраля 1996
  • Наталия КАМИНСКАЯ. Юмор Сергея Юрского. — Культура, 14 декабря 1996
  • Ингмар Бергман. После репетиции. (инфо) — декабрь 1996.

Юрий Фридштейн. Актерская братия. Непрестижный вечер. — Экран и сцена №7, 22-29 февраля 1996

На подступах к театру “Школа современной пьесы», где в тот вечер был объявлен творческий вечер Сергея Юрского, меня встретила толпа людей, спрашивавших “лишний билетик”. Преобладание молодых лиц приятно поразило: эти мальчики и девочки вряд ли могли хорошо знать Юрского-чтеца. Что же тогда: актерская легенда? Магия имени? Поразил и зал: кроме молодежи, наверное, даже школьников, много пожилых интеллигентных людей, пришедших послушать своего давнего кумира. И еще один приятный сюрприз: почти полное отсутствие того, что называется “знакомые все лица”: переполненный зал составляли просто зрители. Вечер Юрского не был ни “презентацией”, ни “престижной акцией”, на которой “надо показаться”. Там были только те, кто хотел там быть. И, при полном отсутствии “театральных людей”, непременных завсегдатаев премьер и юбилеев, приятно было разглядеть молодых тюзовских артистов: они тоже, как и все остальные, пришли просто послушать коллегу. 

А Юрский был в этот вечер в ударе. Потому ли, что давно не было его концертов, а быть может, и по какой-то иной причине, -но мне показалось, что никогда Юрский так не читал. В его чтении, в его игре, было нечто большее, чем просто блистательное актерство. Кто знает — может, это большее и впрямь пришло сейчас, с возрастом, с мудростью? А может, я сам раньше этого не ощущал?

Юрский начал первое отделение с “Графа Нулина”. Признаюсь, когда-то давно мне не очень понравилось, как читает он эту пушкинскую поэму, показалось — ну можно ли: Пушкина — и так непочтительно, так развязно? Какой вздор, глупость какая! Юрский увидел эту историю глазами ее автора, заточенного в унылом, занесенном снегами Михайловском, без друзей, без дела, без надежд на будущее. Тоска. Всеми брошенный и забытый. Поэт сидит у окна, в тысячный раз наблюдая опостылевшие ему “деревенские радости”, — отсюда, только отсюда, эта ошеломительная ирония, этот блеск саркастического ума, этот водопад язвительнейших острот, это желание — хотя бы в стихах! — “излить всю желчь и всю досаду”. Отсюда эта насмешка и над “парижским щеголем”, и над провинциальными нравами: колкая, едкая, “без романтических затей”. Вулкан, лавина — и как же совпал с ними виртуозный эпиграмматический дар актера! Но вдруг, секундно, промельком — иное: “Кто долго жил в глуши печальной…”. Поэт на мгновение дает волю искреннему чувству — актер следует за ним. Но лишь на мгновение: нельзя показаться сентиментальным — засмеют!

Лукавый Мопассан: рассказ “Награжден”. Юрский выходит в цилиндре — как будто бы вполне “комильфо”, но есть в нем что-то неуловимо не то: то ли мал, то ли, наоборот, велик? И сам герой, враз, из “комильфо» становится и жалким, и смешным. В этом цилиндре все его амбиции, все претензии и притязания — и вся их неуместность и абсурдность. Ироничность Юрского бесподобна, убийственна — но, вы ловите себя на неожиданной, казалось бы, мысли. Аркадий Исаакович Райкин, в котором тоже было столько ядовитейшей злости, но и чуть снисходительной жалости к этим монстрам, которых изображал он всю свою жизнь, к этим недочеловекам, кому словно от Бога, от природы что-то было недодано, и “недоданность” эту пытались они восполнить напыщенными претензиями.

А после такого Мопассана, после еще более острого и злого Чехова (рассказ “Клевета”) — неожиданно совсем-совсем иное: Иван Алексеевич Бунин. “Легкое дыхание”. И все изменилось в актере. Скорбно сдержанный, как будто что-то припоминающий, как будто пытающий поведать нам некую тайну. Точнее лишь намекнуть на нее. Тайна эта непокорная, страстно жаждущая любви, душа Кати Мещерской, героини этой печальной повести. Он расскажет нам историю ее короткой жизни — очень подробно, очень тихо, очень просто. И мучительно, как будто собственную исповедь.

А II отделение актер Юрский посвятил Актерам, “актерской братии”. Точнее, бескорыстным, а то и безымянным служителям искусства — бродягам, вагантам, шутам и скоморохам. Всем тем, благодаря кому профессия эта, некогда презираемая (актеров даже хоронили за кладбищенской оградой — вспомним Мольера), стала ныне — нет, не “престижной», но в своем роде единственной, завораживающей и притягательной.

Александр Николаевич Островский. “Лес”. Знаменитая сцена Аркашки и Не- счастливцева, столько раз читанная, виденная: ну как же, “из Вологды в Керчь” и “из Керчи в Вологду”. Ничего-то мы про нее не знали! И если изощренное, предельно отточенное мастерство Юрского- актера дает ему возможность молниеносного, абсолютного перевоплощения, позволяя одному вести диалог двух совершенно разных людей, — то иное мастерство (или это уже зовется как-то иначе: прозрение? озарение?) позволило ему так горестно и так точно сыграть за этими двумя судьбами — Судьбу “бродяги и артиста”, при всей внешней несхожести, такую для всех одинаковую. А в какой-то момент, когда Аркашка называет Несчастливцева “дяденька”, их диалог, диалог Трагика и Комика, вдруг, вновь промельком, напомнил сцену бури из “Короля Лира”, Лир и Шут, величие и униженность, в этот момент равные перед лицом приоткрывшейся Вечности, и “дяденька” в устах Шута, обращенное к безумному королю.

“Веселые нищие” Роберта Бернса, как будто бы впрямую не имеют отношения к “актерской братии”. Но в устах Юрского, в этот вечер имели, и самое непосредственное. Юрский разыграл эту знаменитую балладу как историю людей, для которых лицедейство стало способом существования, единственно для них возможным. А еще способом выжить, и сохранить себя наперекор всему. Сохранить свою насмешливость и бесшабашность, и презрение к глупцам, и бесстрашие перед лицом смерти. И потому баллада Бернса и в самом деле стала гимном Актерам: “бродягам и пропойцам”, шутам и лицедеям, вечным скоморохам, трагикам и комикам одновременно. И была в Юрском в этот момент и усталость, и абсолютная власть над зрительным залом, и упоение поэтическим ритмом, и завороженность музыкальным строем — то, озарение, что снисходит на актера неведомо откуда.

Наталия КАМИНСКАЯ. Юмор Сергея Юрского — Культура, 14 декабря 1996

Московский художественный театр имени А.П. Чехова возобновляет давнюю традицию мхатовских вечеров, обещая, что на прославленную сцену в канун ее 100-летия будут выходить лучшие представители отечественного искусства. Вечер Сергея Юрского назывался “Классика черного юмора «, и в самом названии как бы соединились требования высокого искусства с модными настроениями сегодняшнего дня.

Однако слово “модный” мало подходит к личности Юрского. Внешние совпадения, по преимуществу, случайны и тоже отдают юмором. Так, ныне в моде смокинги и бабочки, и мхатовский зал в этот вечер явил немало элегантных особ, одетых прилично случаю. Юрский же, любивший бабочки во все времена, но надевавший их исключительно из природного артистизма, в этот вечер играл в таком наряде Булгакова и Хармса. Контраст между внешностью дирижера симфонического оркестра и текстами о том, как один ударил другого каблуком по морде, был оглушительным.

Юрский обычно обнаруживает юмор там, где его не ожидают. В самый трагичный момент роли он внезапно добавляет точно дозированную порцию смешного. Зал взрывается хохотом, и эта реакция в иных случаях кажется человеку со стороны едва ли не святотатством. Ибо это надо почувствовать — как, испив вместе с актером полную чашу грустного, страшного, трагического, ты вдруг отпускаешь натянутые струны нервов. От внезапного смеха становится легко и светло. На самом деле все просто: у трагедии всегда есть оборотная сторона, а высокое — тоже человечно. Но сыграть все это вместе почти никто не умеет.

Юрский сочетает в себе эти начала на редкость гармонично. Вторгаясь в сферу пошлости, юмор Юрского резко меняет краски. Он становится жестким, почти карикатурным. Умное и грустное лицо актера, на миг обязательно явившись залу, прячется за маски, которых множество: от тяжелого тугодумного глубокомыслия до радостного идиотического оскала.

Голос сокрушительно меняет тембры, при этом актер менее всего заботится о правдоподобии. Его персонажи зычно басят, глупо пищат, доверительно пришепетывают. Перед нами уникальный театр — театр актера Сергея Юрского.

Но вернемся к названию вечера. Всегда безошибочно угадывающий глубинные импульсы времени, а не только его внешние приметы, Юрский составил программу из Пушкина, Островского, Достоевского, Булгакова и Хармса. Но для начала сам сформулировал суть “черного юмора” как “отсутствие сочувствия”. Емкость формулировки и точность оценки нынешнего состояния умов явились, однако, лишь отправной точкой исследования. Оно хронологически выстроилось: нежно-философские пушкинские “Сцены из “Фауста” — грустный и колоритный гимн артисту, дуэт Несчастливцева и Счастливцева (“Лес” Островского) — саркастический “Крокодил” Достоевского с легким креном в абсурд — глава из булгаковских “Мастера и Маргариты”, добавляющая к абсурду привкус чертовщины, — и, наконец, обэриутские пьески Хармса — вершина абсурда и несочувствия.

Но, как и следовало ожидать, несочувствие — не в природе этого артиста. Свернувшись в прием, в очередную “козью морду”, на которые Юрский большой мастер, оно не скрывало под собой совсем иных мыслей и настроений.

“Чистое сливочное масло” классики (как радовался король из английской баллады, читанной когда-то Юрским, этому здоровому продукту!) преподносилось залу от имени крупной личности, с которой в наше неисповедальное время по-прежнему хочется беседовать и за пределами театра. Редкая по нынешним дням вещь! Замирал в гордой паузе трагик Несчастливцев, утробным голосом вещал из крокодилова чрева чиновник Иван Матвеич, каменел от явной чертовщины киевский дядька Берлиоза. Несочувствие вылилось в сопереживание, смех оттенял серьезнейшие вещи, стиль, культура и человеческая глубина торжествовали тем более, чем щедрее рассыпал артист смешные штуки.

“Сообщниками” Юрского стали в этот вечер молодые артисты МХАТа, азартно игравшие сцены из Островского и Достоевского. Был явлен и отрывок из нашумевшего в свое время хармсовского спектакля молодых мхатовцев “Елизавета Бам на елке у Ивановых”.

После этого артист, было, решил закончить вечер, ибо юмор дошел-таки до опасной черной черты. Но “не удержался” и сам сыграл несколько хармсовских шедевров, предупредив, впрочем, что никакой ответственности за это не несет. Тут он с пиететом классического музыканта исполнил истории про “…театр закрывается, потому что нас всех тошнит” и т.д. После каждой миниатюры маэстро с неподражаемым достоинством кланялся умиравшей от хохота публике. Этот “чижик-пыжик” в исполнении Паганини окончательно убедил в том, что юмор, может, и бывает черный, но умный и яркий артист — никогда.

Ингмар Бергман. После репетиции. (инфо) — декабрь 1996.

Московский художественный театр им. А. П. Чехова накануне Нового года представляет премьеру — спектакль «После репетиции» по сценарию Ингмара Бергмана. Имя выдающегося шведского режиссера кино и театра знакомо нашему зрителю по фильмам «Осенняя соната», «Земляничная поляна», «Фанни и Александр» и другим.

В середине 80-х фильм «После репетиции» был поставлен Бергманом в Италии. С переводом сценария, который сделала Наталья Казимировская, познакомился режиссер МХАТ Вячеслав Долгачев, автор таких известных спектаклей, как «Возможная встреча», «За зеркалом», «Той- беле и ее демон». Ему и принадлежит идея пригласить для участия в спектакле Сергея Юрского, Наталью Тенякову и их дочь — молодую актрису Дарью Юрскую.

Такой выбор вполне понятен. Ведь три персонажа пьесы связаны между собой не только тем, что являются коллегами…

На сцене, только что покинутой участниками репетиции, остается лишь режиссер. Он пытается найти связь всего прожитого в жизни с той минутой, на которой только что остановилась его работа с актерами… Граница между жизнью и искусством, настоящим и прошлым, тайны творчества, в которых отношения художника и модели всегда окружены легендой, — все это необходимо осознать герою, чтобы идти дальше. Но и мучительное прошлое живет в каждом из нас, оно играет свою роль в судьбе режиссера и двух актрис, каждая из которых занимает особое место в его жизни…

Художник спектакля — Маргарита Демьянова, автор музыки — Вадим Биберган.

Премьера спектакля — 27, 28, 29 и 30 декабря.

Фото И. Александрова.