• Сергей Юрский. Ёлка со взломом. (Воспоминания с улыбкой) Литературная газета, 4 января 1978
  • Сергей ЮРСКИЙ: Относиться к Пушкину по-пушкински. «Литературная Россия», февраль 1978
  • Сергей Юрский. Спасибо Чаплину. Искусство кино, №6, 1978
  • Татьяна ОРЛОВСКАЯ. Перечитать, чтобы сделать открытие.  Книжное обозрение 15 сентября 1978 года

Сергей Юрский. Ёлка со взломом. (Воспоминания с улыбкой) Литературная газета, 4 января 1978

РАЗНЫЕ виды и жанры актерского искусства испробовал я за двадцать лет профессиональной работы. А вот елки меня миновали. Правда… Однажды это случилось — на второй год работы в БДТ: одна актриса из нашего театра слезно умолила меня поехать в детский сад, где воспитывался ее сын, и побыть там часик-другой в качестве Деда Мороза. «Муж тебя отвезет и привезет,— пообещала она.— Всего-то часик — и все». Я неосмотрительно согласился.

В костюмерной театра взяли халат, шапку, рукавицы, приклеили все, что надо, на лицо. Потом приехал муж, но не на машине, как я ожидал, а на мотоцикле. Делать нечего — тронулись… Холодновато было, но это ладно. Хуже было моральное состояние: как будто голый сидишь посреди площади — все смотрят с жалостливыми улыбками, дескать, халтура пуще неволи. И не объяснишь же всем: это, знаете ли, меня попросили всего один разок, на один часик.

Я не очень продумал мое будущее затейничество. Взял только суповую разливательную ложку вместо волшебной палочки.

…Приехали! В зале толкутся дети и родители. Заведующая садом нашептывает на ходу не очень-то оригинальный сценарий будущего спектакля и, показывая, в каком сундуке спрятаны подарки, кладет мне в карман ключ от него. Сам я в это время засовываю в рукав громоздкую ложку и мучительно вспоминаю какой-нибудь стишок к случаю. Вспоминается туго:очень нервная обстановка. И очень жарко.

Воспитательница грянула на рояле кадриль, и я преувеличенно тяжелым шагом пошел к елке под визг детей и окрики родителей. «Здравствуйте, ребята!» — сказал я неубедительным голосом и вдруг понял, что я сейчас наяву переживаю кошмарный актерский сон: свет, сцена, зрители, а ты стоишь и совсем не знаешь, что за пьесу должен играть.

Что было — помню слабо. Долго водили хороводы. Иногда я плел какую-то чепуху. Воспитательница, когда я, приплясывая, проходил мимо нее, обожгла меня взглядом и крикнула: «Будьте инициативнее!». Один мальчик все время вис на моем локте и спрашивал: «Когда подарки, дедушка?» «Тихо!» — сказал я. Все замерли. «Давайте достанем волшебную палочку, и она покажет нам, где лежат подарки». Я опустил руку. По моему замыслу, ложка должна была выскользнуть из рукава. Но она не выскальзывала. Я тряс рукой. Все молчали, сллотрели. Мальчик, который больше других интересовался подарками, снова повис на моем локте. Тут-то ложка выскочила и ударила его по лбу. Слезы, крики, немедленно заиграли кадриль на рояле. «Можно заканчивать», — наконец проскрежетала у моего уха заведующая. Я полез в карман и обнаружил там вместо ключа дырку. «Раз ключика нет, — сказал я, — то тогда, дети, мы со Снегурочкой взломаем сундучок». «Вы чему детей учите?» — хрипло спросил плохо выбритый родитель. Но делать было нечего, с помощью молотка и отвертки вскрывали сундучок. Раздача подарков произошла уже без моего участия.

И еще один дебют я не забуду никогда. Премьера должна была состояться под новый — 1976 — год. 19 декабря мы показывали пьесу автору — Алле Соколовой. Волновался драматург — она впервые видела свое произведение на сцене. Исполнители — 3. Шарко, Н. Ольхина, Н. Тенякова — тоже очень волновались. Я переживал вдвойне, потому что был и исполнителем, и постановщиком спектакля. Светлана Крючкова волновалась втройне, потому что дебютировала и в БДТ, и в Ленинграде. В результате стало намечаться недоразумение третьей степени. Обилие женских эмоций в антракте между действиями повлияло на меня: в глазу-лопнул сосуд, и я вынужден был второе действие играть в темных очках. Дальше — больше: в одной из мизансцен я должен был упасть, вскочить и пуститься в странный, кошмарный бег.

Я падал сто пятьдесят раз на спектакле «Горе от ума», не меньше — на съемках в кино, но тут я упал так, что у меня (правда, после того, как мы доиграли спектакль) врач установил перелом плеча. Вместо премьеры — больница.

Судьба отложила премьеру. Дебют драматурга Аллы Соколовой и актрисы Светланы Крючковой состоялся лишь в мае 1976 года. Но был он успешным. Пьеса А. Соколовой «Фантазии Фарятьева», о которой я сейчас рассказал, идет теперь на многих сценах страны и за рубежом. Светлана Крючкова заняла прочное место в БДТ. А для нас «Фантазии Фарятьева» — один из самых дорогих спектаклей, один из самых дорогих дебютов.

Хотелось бы мне сказать и о дебюте, к которому лично я не причастен и могу оценить его лишь как зритель. Это — дебют Киры Муратовой, режиссера, поставившей на Одесской киностудии фильм «Короткие встречи». Дебют в качестве актрисы.

Я не знаю картины, где женщина-постановщик, прекрасно справившись с режиссурой, к тому же прекрасно сыграла бы и центральную роль. Я редко смотрю один и тот же фильм дважды. Эту картину я смотрел четыре раза.

Сергей ЮРСКИЙ: Относиться к Пушкину по-пушкински. «Литературная Россия», февраль 1978

— СЕРГЕЙ Юрьевич, отражает ли отбор произведений Пушкина, читаемых вами с эстрады, ваше понимание личности поэта, концепцию его тзорчества!

— Я не ставил своей целью создать, специальный пушкинский цикл, не отбирал произведений для Пушкинианы. Когда-то начал свои чтецкие программы с «Графа Нулина» — поэмы, в которой, как известно, кроме анекдота, кроме сюжета, совсем чуть-чуть, в нескольких строках, но все же по-пушкински ярко и открыто проявляются судьба и настроение автора. Такая двойственность «Нулина» меня особо привлекала.

— Вы имеете в виду строки:

Кто долго жил в глуши печальной,
Друзья, тот верно знает сам,
Как сильно колокольчик дальний 
Порой волнует сердце нам.

Не так ли? Действительно, ведь они включены в текст поэмы по тому же принципу, что и лирические отступления в «Евгении Онегине»…

— Как раз подготовка «Евгения Онегина» для Ленинградского телевидения оказалась следующей после «Графа Нулина» моей большой работой. Роман писался восемь лет, и, значит, в нем прочитываются и множественность настроений автора, и его старение, изменение характера, перемена взглядов на жизнь, даже на поэзию. Именно это хотелось донести до слушателей.

На эстраде целиком «Онегина» не исполнял, взял лишь несколько глав, где отражены моменты наивысшей напряженности. Сон Татьяны, именины Татьяны — настроение радостное, еще полное надежд. Дуэль и смерть Ленского — здесь Пушкин впервые всерьез замечает, что перестал чувствовать себя молодым: «Лета к суровой прозе клонят…», «Ужель и впрям и в самом деле Без элегических затей Весна моих промчалась дней (Что я шутя твердил доселе)?».

И последние главы (седьмая, восьмая), в какой-то степени отражающие ностальгию по юности и один из первых психологических кризисов поэта.

Далее был «Домик 8 Коломне». В отличие от «Графа Нулина» сюжет занимает здесь минимальное место, наверное, одну четверть этой маленькой поэмы. «Домик в Коломне» весь, в общем, проявление самого Пушкина, его отношения к поэзии и к времени…

— Мне хотелось вас спросить: почему вы не читаете лирические стихи Пушкина?

— Я пытался читать и пушкинские стихи, но быстро от этого отказался, мне не удавалось именно то, о чем идет у нас с вами речь: выражение самого характера. Дело тут было во мне самом, в моем, что ли, способе исполнения, который не позволял просто прочесть лирическое стихотворение, хотя я и пытался.

Тогда взял одно из самых известных и прекрасных творений Пушкина — «Вновь я посетил…» и стал читать его вместе с есенинским «Русь Советская». В обоих примерно одинаковый сюжетный ход: возвращение автора через восемь—десять лет к местам, где он когда-то прожил годы. Неизменность природы, окружающего, «минувшего» — и на фоне этого особенно ощутимы перемены в себе самом. Возможность сопоставить, как относятся к этим переменам два поэта разных аекоз — Пушкин и Есенин, — очень меня привлекала.

—            Это неожиданно! А как родился такой замысел?

—            Вообще, за последние десять лет, довольно много работая над произведениями Пушкина, я часто сравнивал его с другими авторами, самыми разными, порою «неожиданными»: с Пастернаком, Робертом Бернсом; с прозаиками — Достоевским, Булгаковым, Зощенко. Наверное, это может показаться странным, И все же такое сопоставление имеет определенный смысл, потому что, скажем, Зощенко, стилистически, казалось бы, никак не соотносящийся с Пушкиным писатель, — на самом деле один из самых интересных советских исследователей Пушкина! Причем не только исследователь-теоретик: он пробовал освоить в своем стиле структуру и приемы пушкинской прозы.

Последняя моя работа — Гоголь. На концерте в Москве в декабре прошедшего года впервые читал его вместе с Пушкиным. Но Гоголь и Пушкин — современники, так что это естественно. А я пытался сопоставлять Пушкина и с современными нам авторами, например с Василием Шукшиным, выслушивая поначалу и много упреков — дескать, они не должны быть вместе, это несопоставимо. Но постепенно упреков становилось все меньше, и наконец они вовсе затихли.

Думаю, причина тому — величие Пушкина. Ведь вся русская литература связана с ним глубочайшими корнями, хотя они зачастую и скрыты. Пушкинский взгляд на мир, его способ рассуждения об искусстве, даже его тематика каким- то образом соотносятся с творчеством любого настоящего, крупного писателя.

Более того, скажу вам, что Пушкин принадлежит к числу тех личностей, на которые ориентируются не только литераторы, но и актеры, исполняя роли, часто совершенно ему и не близкие. Так, например, личность молодого Пушкина подразумевали мы с режиссером Владимировым, когда я играл Олега Савина в пьесе В. Розова «В поисках радости». Тогда мы об этом не говорили, но критика, наиболее внимательно подошедшая к спектаклю, заметила эти черты — значит, они проявились.

Пушкина мы имели в виду и когда делали «Горе от ума», где я играл Чацкого. Так что, видите, он возникал, как камертон, далекий камертон, от которого строится гармония…

— Да, в самом деле можно утверждать, что вся русская культура связана с Пушкиным. У каждого художника «свой Пушкин»… А, кстати, вам не кажется «святотатством», что современные aвторы приписывают Пушкину слова, которых он не говорил, действия, которых он не совершал! Ведь можно обойтись без этого — вот в «Последних днях» М. Булгакова, произведении о Пушкине, самого Пушкина нет среди действующих лиц.

—Пьеса Булгакова выигрывает на фоне других, потому что это оригинально: Пушкина все выводили на сцену, а вот он не вывел. Тут — некоторая хитрость Булгакова. Драматургически он это сделал очень остроумно. Однако пьеса «Последние дни» казалась бы незавершенной, неполной, если б не было множества других пьес, где Пушкин на сцену выходил, и действовал, и говорил, и я не вижу в этом святотатства. Считаю, что не запретны никакие попытки выразить великую личность через собственное творчество. Так почему же и актер не может своим творчеством попытаться выразить Пушкина?

—Сергей Юрьевич, читаете ли вы тех, кто исследует эту великую жизнь, я имею в виду пушкиноведов!

—Я вовсе не считаю себя специалистом в данной области и не могу сказать, что читал и читаю все. Более всего интересуюсь самими произведениями Пушкина, а не их оценкой. Одно время увлекался Вересаевым. Но вскоре, признаться, мне стало это мешать, потому что слишком скрупулезное, аналитическое исследование в его книге «Пушкин в жизни» привело и к ощущению несколько анатомическому. Это затрудняло фантазию, слишком приземляло и привязывало к фактам.

Прекрасная книга — «Дуэль и смерть Пушкина» П. Е. Щеголева. Но, пожалуй, самое удивительное произведение — «Пушкин» Ю. Н. Тынянова. Мне кажется, Тынянов сумел соединить свое собственное понимание личности поэта, достоверность, которая вызывает к герою книги чисто человеческие чувства, с поэтическим благородством, которое одно только и достойно разговора о Пушкине. Потому что разговор о нем просто как об обыденном человеке, с грехами и ошибками, — всегда отдает фальшью. К Пушкину нужно относиться, я сказал бы, «по-пушкински». Но это было бы идеально, а реально, мне кажется, — по-тыняновски.

Вела беседу М. ЗОРКАЯ. ЛЕНИНГРАД

Сергей Юрский. Спасибо Чаплину. Искусство кино, №6, 1978

Наше поколение не знало споров об искусстве Чаплина. Мы переняли от старших любовь к нему в «готовом виде». Любили, еще не посмотрев фильмы. По пересказам, по описаниям. Потом смотрели и никогда не разочаровывались. В действительности было еще смешнее, еще забавнее. Еще интереснее. Потом Чаплина почему-то много лет не было на экране. Скучали, помнили, ждали. В последние годы снова появился. Опять наслаждались «Золотой лихорадкой», до слез смеялись на непревзойденном «Цирке», не пропускали старые ленты, когда их показывали по телевидению. С большим опозд-анием появились на наших экранах звуковые фильмы Чаплина. К моменту выхода они успели устареть гораздо больше, чем старые немые его ленты. Впечатления были различные… 

Но не приходило в голову критиковать, даже если что-то не очень понравилось. Не из страха прослыть невеждой, не от избытка почтения — из любви.

Мы никогда не спорили о Чаплине. Мы спорили только, кто из нас больше подробностей разглядел в его игре, кто полнее насладился каскадом фантазии. Чаплин был аксиомой. Точкой отсчета. Недосягаемой вершиной мастерства. Фольклором и новинкой искусства одновременно. Старинной (даже, казалось, извечной) карнавальной маской. Объектом многочисленных пародий и подражаний. В образе Чарли пересекались самые невероятные, несовместимые, на первый взгляд, ряды. Ряды литературных классических героев: Дон Кихот — Санчо Панса — Фальстаф —Пикквик. А за ними идут герои петербургских повестей Гоголя, герои Достоевского. И снова возникает образ Чарли! Смешные, но с трагической судьбой люди. И еще длинный ряд неунывающих бедняков: Арлекин — Ива пушка-дурачок — Швейк. А в конце этого ряда опять он — Чарли.

Эту игру «в ряды» можно продолжить. Можно долго вызывать в своем воображении самых симпатичных героев литературы, театра, эстрады, кино, жизни. И в каждой из этих воображаемых обойм мы разглядим в конце маленькую фигурку в котелке с тросточ,- кой, с ногами, поставленными в первую балетную позицию. Поразительно (хотя нет, не поразительно — естественно), но Чаплин занял свое достойное место в рядах борцов с фашизмом, занял по праву фильмом «Великий диктатор» место рядом с образами Брехта.

Чаплин уже много лет был для нас историей. Так почему же так вздрогнули мы, когда пришла весть о его кончине? Не про значение Чаплина мы подумали. Не историческое событие оценили. Личную утрату ощутили мы. Как будто был у нас (у каждого!) добрый смешной знакомый. Давно не виделись, не созванивались, даже не вспоминали о нем последнее время. Другие дела, другие знакомые, другие кумиры. Но в глубине сознания он оставался не только именем нарицательным — наименованием целого явления, но именем собственным, живым человеком, оптимистом, влюбленным в жизнь, изобретательнейшим ловкачом от безвыходности, одиночкой, ищущим любви. Нашей насмешкой, нашей нежностью. Нашим другом.

И вот его нет. При такой горестной вести не охают, не заламывают рук, не заливаются слезами. Замирают. Замирают на мгновение и прислушиваются, как дрогнула душа. Что-то важное откололось от нашего громадного мира. Может быть, и малое, но важное.

О Чаплине написаны тысячи страниц. Чаплиным сняты сотни километров пленки. Его место в истории давно забронировано, и нет у него соперников в борьбе за это место. В истории кино, в истории искусств, в социальной истории. Но сейчас мы прощаемся с живым человеком. Прощаемся навсегда. Мы последние его современники.

Спасибо ему. Спасибо за его долгую веселую жизнь, которую он всю отдал нам, людям.

Татьяна ОРЛОВСКАЯ. Перечитать, чтобы сделать открытие.  Книжное обозрение 15 сентября 1978 года

НЕДАВНО читатели получили книгу заслуженного артиста РСФСР С. Юрcкого «Кто держит паузу», выпущенную издательством «Искусство». Известный актер, которого мы привыкли видеть и слышать, впервые выступает в роли автора книги. Этой его работе еще предстоит занять свое место в библиотеках, среди других книг мастеров сцены и экрана. получить оценку критики, коллег, читателей…

А сейчас первый вопрос к актеру: «Какое место занимают книги в его деятельности, интересах, досуге?».

— Безусловно, как и каждого, книга питает меня с детства. Как и каждому, мне не просто точно определить эту ее роль в становлении характера, круга интересов и привязанностей — вообще личности. Ясно только, что эта роль огромна. И это понятно: ведь всякий спектакль, литературная композиция, читаемая мною с эстрады, кинофильм начинаются с текста, печатного первоисточника. В этом смысле литература, и в первую очередь драматургическая, носит для меня рабочий характер. И моя личная библиотека — это в первую очередь рабочая библиотека. Книги о театре, книги деятелей театра, книги для театра — основа и содержание моей библиотеки.

Наверное, это замечательно: прийти домой и вечерком почитать Чехова. Насладиться, воспринять, сопережить слово великого писателя как читатель, почти как зритель. Но где взять время на это? С Чеховым, если приходится, то именно работать. Как всякая работа, она имеет цели, задачи… и сроки. Но если удается…

Однажды обстоятельства дали мне возможность довольно длительное время уделять чтению. Просто чтению, для себя! Я перечитал классику драматургии: Шекспира, Шиллера, Ибсена, Островского, Лермонтова, Гауптмана, Горького, Андреева. Впечатления были удивительными, скажу прямо: неожиданными для меня. Я по-ноовому открыл для себя многих из них или что-то новое в каждом из них.

 Скажем, Вильям Шекспир, который в большинстве из нас вызывает ощущение чего-то «басового»; красно-серого по цвету, удаленного во времени и несколько громоздкого, оказывается много проще и интереснее. Вдруг видишь реплики, которые раньше звучали малозначительно, а теперь воспринимаются как суть пьесы. Да, все, оказывается, совсем не так, как вошло в тебя когда-то. И главное, все очень и очень современно.

Или Островский. Наверное, с какого-то первого увиденного мною спектакля или фрагмента он запечатлелся в моем восприятии неким обобщенным образом действующих лиц: всклокоченные бороды и волосы, ревущие голоса, широко расставленные ноги, надвинутые брови… Девушки, как лебедушки, молчаливо плавающие на сцене… А суть, оказывается, в ином. Островский — это борьба. За свободу духа, свободу выбора, красоту личности… Борьба внутренняя. Надо перечитывать. Тогда по-настоящему понимаешь и чувствуешь современность классики.

—Сергей Юрьевич, не отсюда ли ваше стремление перечесть классику с эстрады?

—Безусловно, начав что-то читать с эстрады, берешься высказать прежде всего свое личное восприятие художника. И в этой связи признаюсь: когда я работаю над каким-то автором, я умышленно не читаю книг о нем, о его творчестве, о данном произведении. Это может показаться парадоксальным, но для своего творчества я считаю такое ознакомление вредным. Мне надо найти сценическую и драматическую концепцию произведения. И в этом смысле я стремлюсь оградить себя от невольного влияния, от чужих размышлений и мнений.

—Ваши любимые авторы?

—Всех их я читаю с эстрады или собираюсь читать. Пушкин, Гоголь, Достоевский, Булгаков, Зощенко, Есенин, Пастернак. Из зарубежных — Хемингуэй, О. Генри.

—Над какими авторами работаете вы сейчас как чтец?

—Бабель.

А кроме того, и сейчас, и постоянно мне приходится исполнять очень ответственную обязанность, тоже связанную с первоисточниками, — читать множество современных пьес, только что вышедших из-под пера людей самых разных. Среди авторов, моих корреспондентов, — и профессионалы, и любители.

Скажем, среди этого потока встретил я такого замечательного автора, как Алла Соколова. И счастлив тем, что в какой-то мере помог ей войти в нашу драматургию. Сейчас это — известный драматург.

—Сергей Юрьевич, не могли бы вы рассказать читателям о работе над книгой?

—Мне повезло, я считаю, и повезло трижды. Первое везение в том. что наша работа с редактором строилась на взаимном человеческом внимании. Я — автор, как вы понимаете, неопытный — книга-то первая. И я многому научился у своего редактора Светланы Дружининой. Работа автора и редактора над книгой, на мой взгляд, может сравниться с работой над спектаклем. Не так просто сразу можно со всем согласиться, найти и принять единое мнение, решение, которое порой идет вразрез с твоим личным. Но именно через стремление к взаимному согласию, через умение или неумение прийти к единомыслию идет дорога к успеху или неудаче.

Второе мое везение в том, что книгу печатали замечательные мастера типографии № 3 имени Ивана Федорова в Ленинграде. Все мы любим книгу еще и за то, что сама по себе она может быть произведением полиграфического искусства. И я рад. что книгу «Кто держит паузу» приятно взять в руки.

И, наконец, я благодарю судьбу за то, что художественным редактором оказался замечательный искусствовед, автор книги «Пиросмани», глубокий исследователь графики Эрик Кузнецов. Его заслуга в том, что мой замысел, мое слово обрели высокохудожественную «декорацию», помогли рукописи стать книгой.