- Сергей Юрский. Игроки 21 века. — Московские Новости, 23 февраля 1992
- Сергей Юрский: Оставайтесь на местах. — Литературная газета, 26 февраля 1992 года.
- Сергей Юрский Памяти Сошальской, народной артистки России.
- Сергей Юрский. ЦЕНА СВОБОДЫ. Беседу вела Татьяна ИСКАНЦЕВА. Куранты, 25 июля 1992 года.
- Сергей ЮРСКИЙ. ЗОЛОТАЯ ОСЕНЬ «ВИШНЕВОГО САДА». ИЗВЕСТИЯ, 8 октября 1992 года.
Сергей Юрский. Игроки 21 века. — Московские Новости, 23 февраля 1992
Заканчивая 34-й сезон своей профессиональной жизни на сцене, я задал вопрос, который возникал у меня периодически: зачем театр?
То был сезон уникальный в моей жизни. Я проработал его в Париже, во французском театре. Не как гастролер, не как приглашенный человек с переводчиком, а просто как актер без каких-либо преимуществ иностранца. Я играл в «Дибуке» Анского в театре Бобиньи. Столкновение с французским театром изнутри заставило меня более активно размышлять о том, чем занимаемся мы дома.
Зачем театр?
Нет ничего страшнее, чем на сцене в паузе или во время речи персонажа, или даже стоя за кулисами уловить момент бессмысленности этого занятия: взрослые, часто престарелые люди говорят не своими голосами не свой текст перед людьми, которым это не очень нужно. Ничего более позорного нельзя себе представить, как ежедневное попадание в эту ситуацию.
Театр — искусство, которое не имеет твердости, как музыка, балет, живопись, где есть четкие критерии. Театр — искусство без набора обязательных средств, без лимитов возраста, искусство, где почти все заимствовано и не видно, что, собственно, допривнесено самим исполнителем — актером. Никто не хочет играть пьес, все хотят играть спектакли. Современный театр — суп, который не сварен. Рок-ритмы есть, пантомима, акробатика есть, секс есть, раскованность есть, даже развязность — все есть. Огня нет.
От этого искусства все бегут. Оно в упадке. Бегут во всевозможные музыкальные и пластические жанры, на которые большой спрос, которые легче «конвертируются» и могут быть вывезены за рубеж, бегут в клиповое искусство, ловкое, лихое, возбуждающее, бегут в подпольное искусство, на гниловатый запах отмененных табу. В преувеличенно ярком, магазинном свете, в цветных дымах, в лучах лазера, среди волшебства электроники и новейших механизмов гремят и грохочут новые жанры, стили, ритмы. Бьют по нервам и ублажают, и нравятся, очень нравятся… изредка.
Но лучшие минуты моей жизни все-таки связаны с драматическим театром. Что же это было, вспоминаю я. Восторг? Да, наверное, восторг, но это только одна краска, одна мера того, что было. А было — я хочу назвать слово, противоречащее сегодняшним желаниям, — ПОЗНАНИЕ. Эти минуты восторга были минутами прозрачности мира. Все — вообще — становилось ясно в одну секунду. Но потом эта секунда вспоминалась как изумительная. Поэтому я по-прежнему люблю это развалившееся искусство. Это были минуты одновременного прояснения всего. «Далеко стало видно окрест». Вот это ощущение охватывало целую группу людей на сцене и в зрительном зале одновременно. Это что же такое—явление Ангела, Божий знак, всеобщее просветление? Отчасти. Я полагаю, что церковь в определенный период жизни человечества очень справедливо боролась с театром. Потому что, с одной стороны, в театре очень много от дьявольщины, что, собственно, видно в современном театре, с другой стороны, театр — соперник церкви.Театр тоже обращен к тому, чтобы явился на минуту луч или Бог. «Божественная игра» — эти слова, изредка произносимые великими критиками в отношении великих актеров, не являются случайными. «Божественное» — в том смысле, что все становится ясно. Прозрачно. Жизнь и смерть уравновешиваются. Индивидуальное, эгоистическое, личное, замкнутое размыкается на короткое время и уравновешивается с присутствием других людей в мире.
Итак, зачем театр? За этими минутами. В ожидании их.
И когда драматический театр побеждает, как бы ни был велик автор, театр становится выше автора, умнее актеров, которые играют, умнее придумавшего все это режиссера, умнее зрителей.
Одна из угроз, подступивших к нам вплотную, состоит в том, что каждое новое образование не хочет ни на что опираться. Это тоже свойство России. Мы плохо учимся, не хотим учиться. Оглядываемся на Запад, где больше продуктов и легче жить. И правда, легче.
Но есть ценности мирового значения, хранителями и владельцами которых являемся мы с вами. Это ценности нашего психологического, драматического театра, нашей системы, нашего «набора ключей». И, наконец, нашего способа взаимоотношений со зрителем, которого мы готовы отдать на откуп. Эти ценности, как города-музеи, имеют абсолютное значение. Не надо их пропагандировать, не надо насаждать, не надо навязывать человечеству в виде братской помощи, но сами мы не должны их предать и растерять.
Лет 20 уже для меня и опорой и маяком, манящей тайной и теоретической базой стали книги и опыт Михаила Чехова. Все, что я делал эти годы в театре, в кино, на эстраде, было попыткой следовать школе этого великого артиста. Во Франции, оказавшись в экстремальной — в профессиональном смысле — ситуации, играя не на родном языке, среди коллег совершенно иной школы, я, конечно, старался понять их, учиться у них тому, чего не знаю. И искренне говорю: многому научился, многим восхитился. Но… что, может быть, удивительно: именно здесь вполне осознал себя носителем иной школы, иной театральной ауры — чеховской. Здесь я ощутил потребность сформулировать манифест и собрать единомышленников под знамена психологического театра русской школы.
Начиная свой 35-й театральный сезон, я собрал в «АРТель АРТистов» тех, кто разделяет со мной мою веру. И возникла идея спектакля «Игроки»-ХХ1 по Гоголю. Сегодня нас столько, сколько ролей в пьесе. Мне кажется, я даже уверен, что Александр Калягин, Евгений Евстигнеев, Вячеслав Невинный, Геннадий Хазанов, Леонид Филатов, Наталья Тенякова—это «сборная мира» для этой пьесы.
Мы собрались ради искусства, традиционного для России, составляющего необходимую часть ее духовной жизни, во имя того, что влекло многие поколения наших отцов и дедов, во имя того, что называется и что действительно есть ДРАМАТИЧЕСКИЙ ТЕАТР.
При всем том «АРТель АРТистов» и наши «Игроки»-ХХЗ — это вовсе не следование готовому. Каждый шаг в работе нов для нас. И потому я нахожу логичным и естественным рассказать об этом именно в вашей газете. Убежден, что наша затея — это тоже «Московские новости».
Сергей Юрский: Оставайтесь на местах. — Литературная газета, 26 февраля 1992 года.
— СЕРГЕЙ ЮРЬЕВИЧ, как бы вы охарактеризовали сегодняшнее состояние традиционной театральной культуры?
— Место ее очень незначительно в нынешнем движении жизни. Впрочем, волна — всегда волна, у нее есть подъемы и спады. Сейчас нужно не дать театру совсем умереть, чтобы к тому времени, когда волна пойдет наверх — а это, я убежден, будет,— сохранить, не растерять ценности этого необходимого России искусства.
Я верю в то, что драматический театр не только традиционен для России, но и является обязательной частью нашей духовной жизни. Это один из способов нашего «думанья» о себе, наша философия, наше стремление к гражданственному общению. Так получилось.
Не то чтобы мы были уникальны — в Англии, как мне представляется, драматический театр имеет огромное значение. Но вот, скажем, во Франций, где я сам работал и знаю ситуацию, театр, хотя и имеет замечательные традиции, но с философией, с социальной жизнью связан гораздо слабее. Там это, скорее, часть эстетической жизни.
— Вы считаете, что это лишь временный спад?
— Он пройдет, но я думаю, что этот спад будет очень серьезным, потому что это спад самого искусства, спад востребованности этого искусства, взаимоотношений со зрителем, финансирования.
— Это зависит от того, когда выйдет :из кризиса общество?
— Искусство не впрямую связано с подвешенностью в политической ситуации. Пропасть в экономике не обязательно совпадает с пропастью в литературе. Могут совпадать. Могут и не совпадать.
— А в данном случае?
— В двух словах не ответишь. Но я постараюсь быть кратким. Сейчас одна из самых расхожих фраз, которые приходится слышать: «А вот в цивилизованном обществе!..» Упрекая друг друга по разным поводам, все кивают на некое цивилизованное общество. И все время говорят о том, что культура нужна. Это не одно и то же. Я бы предложил для нашего разговора такую формулировку: цивилизация — это увеличение возможностей, а вместе с возможностями и увеличение потребностей. А культура — может быть, это спорное, но для меня очень важное утверждение — есть ограничение, и прежде всего самоограничение. Цивилизация состоит в том, чтобы не валить одно дерево кучей в сто человек. Дикари навалились, лианы привязав к стволу, потянули, сломали, сделали пирогу. Люди цивилизованные привезли электропилу, отпилили, увезли, ветки обрубили хорошим топором. Вот разница между дикостью и цивилизованностью. А культура состоит в том, чтобы не спилить весь лес, ограничить себя себе же на пользу. У нас же сейчас культурой считают топоры и пилы.
— Стало быть, кризис культуры обусловлен не столько кризисом экономическим или политическим, сколько кризисом мировоззрения?
— Можно сказать и проще: люди обалдели. В том числе проповедники наши, которые выступают на ТВ и в газетах — обалдели. «Давайте развивать торговлю!» — это правильно. «Давайте развивать частную собственность!» — это правильно. Приватизация — наверное, это правильно. Но молиться на все это нельзя! Нельзя кричать, что торговля есть смысл жизни. А ведь примерно к этому сейчас пришли, и тут я говорю: обалдели. Торговля не есть смысл жизни. Опыт Запада, с одной стороны, показывает, как можно общество сделать богатым, а с другой стороны, — что это богатое общество может и не быть счастливым. Путь к счастью — это непрерывная дорога усилий души, а о ней сейчас и речи нет. И за театр тревожно.
Цены, торговля и все прочее безоговорочно поставлено во главу угла!.. Причем торговля беспардонная. Вместе с ограничениями отменили и совесть.
— Вы о чем?
— Допустим, о количестве торговой рекламы. Я сейчас минут пятнадцать стоял л пробке на площади Маяковского и много раз просмотрел гигантскую рекламу, где упомянуты фамилии довольно близких мне людей. Буквы размером в три метра: «такой-то и такая-то в новом скандально-эротическом фильме «Секс-сказка». Отворачиваю глаза — стоит Маяковский, которого, наверное, снесут скоро, потому что не сочетается он с этой рекламой — нахальной, зазывной, бессовестной… Плохо было, когда мерцало «Народ и партия едины!»? Плохо. Все понимали. Но это разве хорошо?
Вот мы и освободились. Вот за что мы боролись. Теперь мы можем показать, какие мы на самом деле… Мы на самом деле — такие?
— Вы спрашиваете меня?
— Себя.
— Вы следите за актерскими рейтингами?
— Рейтинг актера — это чепуха. Я интересуюсь актерами и слежу за ними, но никогда ни на какие анкеты типа «Кого вы считаете лучшим актером года, месяца, Европы?» не отвечал. Пишут люди возбужденные, определенного вкуса. Эфрос вообще говорил, что кинематограф — искусство для девушек от четырнадцати до восемнадцати, все остальные зрители — лишь довесок к ним. Пишут они. И пишут не от хорошей жизни. Эта массовая культура — культура очень ущербной, несчастливой девочки.
Которую нужно накормить нужно одеть, колготки чтобы не были по сто пятнадцать рублей — вот что нужно. Они не виноваты, что у них душа ущербна, им надо лишь помочь, и все наладится.
Рейтинг, имидж… чепуха. Что такое имидж? Что такое «звезда»? Я читаю беседу с Лёней Ярмольником: «Вы звезда», — говорит ему корреспондент, и он пропускает это мимо ушей, как проглатывает. Стыдно же быть «звездой»!
— Сейчас иногда приходится слышать, что система «звезд» — чуть ли не альтернатива системе Станиславского.
— Как это?
— Искусство может строиться или на единомыслии, ансамбле, общей этике или на «звездах».
— Не слушайте. Чушь. Но я такую примерно ахинею слышу частенько и решил доказать обратное. Я взял, пригласил своих друзей и сказал: ребята, давайте спасать драматическое искусство. Давайте соберемся вместе и создадим артель. Нигде, в пустоте. И сделаем спектакль. Одни звезды. Но настоящие, драматические, для которых «артист» это больше, чем «звезда». Филатов, Евстигнеев, Калягин, Невинный, Хазанов, из молодых — Юра Черкасов и Саша Яцко. Из женщин — одна Наталья Тенякова. Художник — Давид Боровский. Режиссер — я. Помещение — МХАТ. Играть будем Гоголя. В основе — пьеса «Игроки», но она насыщена другими гоголевскими вещами. Действие будет перенесено в 1999 год. Мы хотим проверить, насколько Гоголь годится не только для нас — для всего. Насколько он — матрица всего. И просто хотим хорошо поиграть. На это нужно очень много времени, усилий, нужно отвлечься от выгоднейших предложений, которые валятся на этих людей. И они на это пошли. Потому что они тоже хотят защитить драматическое искусство.
— То есть вы в новых условиях пытаетесь сохранить прежние правила игры, прежний уклад человеческих отношений, почти как герои в «Белой гвардии»?
— Во всяком случае, я вслед за Булгаковым призвал бы не срывать абажур с лампы. И еще он говорил: если за вами придут — не бегите, сидите дома и ждите. Я бы сказал: оставайтесь на своих местах. Не сбегите только все с корабля или из театра, или из того искусства, которым вы занимаетесь. Не снимайтесь все сразу в скандально-эротических: фильмах. Кто пошел, тот пошел. Но не делайте из этого вывод, что все вообще отменено, и все, что было семьдесят три года, отменено тоже. Это самообман. Или ложь. Эти годы совсем не были нежитью. Они были жизнью. И тоже входят в процесс нашего развития, от которого никуда не деться не только нам, прожившим большую часть жизни, но и нашим детям.
Беседу вел Илья АЛЕКСЕЕВ
Варва́ра Влади́мировна Розалио́н-Соша́льская (25 февраля 1907, Санкт-Петербург, Российская империя — 15 июля 1992, Москва, Россия) — советская актриса театра и кино. Заслуженная артистка РСФСР (1939), народная артистка РСФСР (1971).
В спектакле Сергея Юрского «Правда хорошо, а счастье лучше» В.В. Сошальская играла хозяйку дома — Мавру Тарасовну.
Мавра Тарасовна — В. Сошальская, Амос Панфилыч — М. Львов, Никандр — В. Сулимов.
Мавра Тарасовна — В. Сошальская, Глеб — А. Бранцев
Сергей Юрский. ЦЕНА СВОБОДЫ. Беседу вела Татьяна ИСКАНЦЕВА. Куранты, 25 июля 1992 года.
Когда улеглась ’’перестроечная” эйфория, стало ясно: жить в пору перемен некомфортно. И кое-кому очень хочется повернуть время вспять. А вот Сергей ЮРСКИЙ считает, что за крах несправедливой системы стоит платить. Даже если высока ЦЕНА СВОБОДЫ
— Сергей Юрьевич, хоть это нынче и не принято, начать хочу с расхожей ленинской цитаты: ’’Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя”. А вы как считаете?
— Думаю, Ленин прав, как и все остальные, кто высказывал эту очевидную истину. Под свободой иногда понимают жизнь по принципу ’’что хочу, то и делаю”. А чтобы этого добиться, нужно стать хозяином положения, быть у руля. Не буду расшифровывать, но все мы хорошо знаем: человек, ставший у руля чего бы то ни было — государства ли, общественной организации или общественного мнения, — тоже не свободен. Вообще со словом ’’свобода” нам нужно аккуратнее обращаться. А зависимости от общества, я думаю, не избежать. И, может быть, это не так плохо.
Когда-то я ставил ’’Фиесту” и необыкновенно увлекался Хемингуэем и этим романом. Там есть эпизод, когда два друга, писателя, разговаривают под шум горной речки, под выпитое вино на жаре испанской (в тени, между прочим, хоть и на жаре!) о том, как же выжить в очень трудной ситуации, в клубке противоречий и непреодолимых препятствий. А дальше — такие слова: ’’Мне все равно, что такое мир. Единственное, что я хочу знать, — это как в нем жить”.
Тогда эта фраза мне казалась все объясняющей. А сейчас так не кажется. Жить, не встав на путь познания мира, невозможно. А мы зачастую от этого отмахиваемся и говорим: да не важно! Не важно, что такое электричество: достаточно знать, где выключатель.
Так можно говорить довольно долго — пока электричество не ломается. И тут приходится либо вызывать мастера — а сейчас время, когда мастеров найти трудно, — либо самому штудировать книги, а то и с риском для жизни лезть в провода, искать поломку.
— А что вы предпочитаете — лезть в проводку или ждать мастера?
— Я, к сожалению, таким неумелым оказался. Думаю, и многие тоже. Но, если продолжить сравнение в том же игровом ключе, я, по крайней мере, не говорю мастерам, которых умолял прийти ко мне: ”Я сейчас очень занят, так что вы работайте, а я приду позже…” Я остаюсь с ними.
— Под мастерами вы кого подразумеваете? Президента, правительство?
— Да, я хочу верить нынешнему высшему руководству. Смотрю, что оно делает, вчитываюсь в документы, сколько хватает терпения, словом, пытаюсь понять. Потому что ответственности на всех нас стало больше. Раньше от нас очень мало что зависело. А сейчас зависит хотя бы продолжение нашей ежедневной жизни, благополучие близких. Раньше так легко можно было сказать: ну, не дают! А теперь не скажешь. Не дают — создай сам…
— Но когда многие ваши коллеги ушли в политику, вы остались в стороне. Почему?
— Главное тут — проблема компетентности. Может быть,
я и компетентнее многих хотя бы по своему юридическому образованию и по склонности к общественным наукам, но по тому уровню, который требуется сегодня, я — абсолютный профан. Мои коллеги и друзья
— тем более, однако они встали на этот путь, что печально. Тут-то мы и спорили, потому что, на мой взгляд, привычные формулы ’’учиться на практике”, ’’главное —ввязаться”, вся эта смесь наполеоновских фраз с цитатами из председателя ревкома, не обещающи.
И есть еще причина, которая помешала мне ввязаться в политику. Я стал пессимистом. Не вижу в том ничего хорошего и говорю об этом с горечью, констатируя факт. Мне просто скучно вступать в дело, конец которого я уже знаю. Общественная жизнь, к которой я вообще-то был склонен, дала мне несколько уроков, которые никак не могу забыть. И я вижу повторы, повторы…
— Неожиданно это слышать — со стороны вы кажетесь человеком, которого заботит лишь искусство. Каковы же уроки?
— Прежде всего — попытка существования в общественной жизни социалистического строя. Я же юрист. И никогда не забывал об этом, хоть и поступил на юрфак потому, что не был принять в театральный институт. И юрист определенного ’’призыва” — пятьдесят второго года, следовательно, бериевского. Я застал в университете факты потрясающие и тогда очень трудно оцениваемые!
Профессор, читавший нам, первокурсникам, вступительную лекцию об университетских традициях, в тот же год был арестован по доносу своего аспиранта. Тот благодаря учителю получил доступ к спецхрану, нашел там уличающие его факты и его же посадил. Я видел это. Видел откат сталинизма и начало реабилитации: как следователь-практикант я работал в прокуратуре, когда она чудесным образом ’’переменилась” — те же люди, которые санкционировали посадки, начали заниматься прямо противоположным. Я пережил момент, когда меня самого должны были исключить из университета, из комсомола, а по тем временам соответственно и из жизни. Не то чтобы расстрелять, но… За что? Просто возник конфликт на уборке картошки с местным партийным человеком. И это моментально было превращено в ’’дело” борца с колхозным строем.
Тогда я впервые испытал приступы настоящего страха. И понял своего отца, который тоже находился в ’’подвешенном” состоянии. Он, как и многие другие, попал под ’’кампанию”. Сняли всю ’’верхушку” цирковой системы (тогда периодически снимали руководящие ’’слои”), в том числе и отца как художественного руководителя. Его исключили из партии, а в те времена это вполне могло привести и к быстрому аресту, и к чему угодно.
Но не состоялось по простой причине — мы бежали из Москвы в Ленинград. Я сам — ленинградец по рождению, у нас там была комната. Думаю, это отца и спасло, хоть и сделало безработным на долгие годы. Работала мама: она преподавала в музыкальной школе и была вне общественных течений. А отец боролся за возможность заниматься своим делом и — победил.
Значит, есть повод для оптимизма, тем более у вас, ’’шестидесятника”?
— На мой взгляд,’’шестидесятники” — отвратительное слово, ярлычное. Оно одной бечевкой обвязывает гиганнтское количество людей — заметельных, но очень разных, часто противоположных. Но если уж обязательно нужно обвязываться, я туда пойду, потому что эти люди — ну, не все, но многие — мне нравятся. Участвуя в подъеме 60-х годов как театральный человек, я ощущал, что принадле жу к компании, которая делает благородное дело, что мы все вместе, что не зря живем.
Все это было. И был шестьдесят восьмой год, когда я случайно дважды оказался в Праге: сперва в разгар ’’пражской весны”, потом — 21 августа, во время входа наших танков. Это было очень страшно, потому что стало ЯСНО — все, конец! И мы с театроведом Григорием Хайченко написали об этом в отчете в те самые органы, которые нам задали соответствующие вопросы. Но страшнее оказалось то, что я наблюдал в Праге позднее, когда оказывался там. Люди жили, будто ничего не случилось, реакция разложила их, пусть не всех. А теперь они же опять разворачиваются в другую сторону…
— Вы считаете, у нас идет схожий процесс?-
— И у нас так. Я не считаю себя вправе заниматься общественной деятельностью потому, что вижу: любая партия, орган, в которые меня звали, очень быстро обрастают корыстью, коррупцией, эгоизмом. Создавать их все равно надо было, и свою позицию я не славлю. Но для участия в этом нужно хоть азарт иметь, а он сейчас в одном — забывать, чем все кончается. Я не смог…
— Тогда наш сегодняшний день должен рисоваться вам совсем уж мрачным: красно-коричневые, кровавые национальные конфликты…
— Только человек, не знающий первых правил арифметики, мог предположить, что не будет ответной силовой реакции на закрытие компартии и что эта сила не будет достаточно мощной. Нынешнее положение в стране определенного слоя населения, весьма обширного, показывает, что питательная почва для этого есть. Поэтому всякий разговор на тему: ’’запретить”, ’’закрыть”, по-моему, бессмыслен.
А что касается национальных конфликтов… Погиб мой друг — мужественный замечательный человек, честный юрист, прокурор Нагорного Карабаха бакинец Игорь . Погиб при странной и до сих пор не выясненной катастрофе вертолета в ноябре прошлого года. Много версий, много взаимных обвинений, искренних слез по погибшим и одновременно — политических спекуляций. Но главное — туман и невозможность установить объективную истину.
Я говорил с теми, кто так или иначе замешан в армяно-азербайджанском конфликте, в грузинско-осетинском. И слышал: ’’Все нужно сделать, чтобы остановить войну. Все! Но чтобы перестала литься кровь, следует прежде всего наказать и уничтожить тех-то и тех-то”. То есть ставится условие, в котором кровь замешана изначально. Вы думаете, югославы вдруг стали такими глупыми и не соображают, что уничтожают собственную страну? Безумны — да. И они и мы. Наступило время сумасшествия. Но мы живем. Зна- чит, будем существовать по законам сумасшедшего дома, сами будем изобретать лекар ство и из своей среды избирать врачей. Но идеалистично думать, что для спасения можно найти простой и разумный логический ход…
— Следовательно, ваш прогноз на будущее — беспросветность?
— Как я замечал, человеческое устройство действительно только Богом могло быть создано. Доказательств тому, что мы — слабые существа, находитея очень много. Вот спортсмены — прыгают и прыгают в длину, достижений — по сантиметру за десятилетия, а сколько оваций, наград. Но любой кенгуру делает это же — без тренировок, премий и криков. А наша хваленая сметливость, которая пасует перед любым цунами, природной или технической катастрофой? Но точно так же можно привести сколько угодно доказательств человеческой силы. Потому что удивительно, как мы вообще еще живы? Как не задохнулись в этом воздухе? Как не попадаем под машины каждый день и все сразу?
Есть, видимо, в нас какая-то божественная сила выживания. И как пример — ситуация
с искусством. Сейчас все время говорят, что оно умирает: нет денег, остаточный принцип… Однако непонятным образом спонсоров находят все, у кого есть хоть какая-то идея, пусть часто ложная, фальшивая. И разочарования — еще впереди, когда спонсоры опомнятся, а идеи окажутся нестоящими.
Но пока что происходит просто отбор действующих лиц от недействующих. И мне
кажется, некоторая жестокость нашего времени, боюсь произнести это слово, но — полезна. Это проверка, поворот дороги, на котором многие сойдут с дистанции. Окажется, что на их велосипедах лучше по тропинкам кататься, чем держаться в общем строю: тут на машинах все едут, куда ж с велосипедом? Это чистка, которая заставит нас опомниться, не заявлять о себе на словах, а все время подтверждать и проверять свою состоятельность.
— Вы этого не боитесь?
— Очень страшно. Очень! Я вам рассказал о своем первом — страхе, потом было их немало, И один из них: ты уже не едешь по жизни на полке с оплаченной плацкартой, а должен опять и опять что-то выдавать или — сходи с пути. Пока что наша страна схождение с пути практически уравнивает с ситуацией ’’пропадай!”. Это страшно. Но здесь уже винить некого — только себя. Или бесплодно взывать к мирозданию.
И знаете, кончается сезон, у меня — чувство большой усталости. Но и ощущение:
что-то брезжит впереди, хотя огни еще слабые и могут двадцать раз погаснуть. Еще недавно казалось: ничто не привлекает зрителей, залы опустели. Но где-то в середине зимы я заметил перемену. Сначала на своих концертах. Искусство чтеца — странное, все замешано на возможности читать со сцены вещи, которые не прочтешь в книжках, праве собственного толкования. Это как разговор членов тайного общества поклонников Зощенко, Бунина или Пастернака. При нынешней доступности всякой литературы наступил крах, я почти перестал давать концерты. И вдруг — переполненный чуткий зал. И в театре обнаружилось то же самое возрождение контакта.
— В последней своей премьере Игроки-ХХГ вы перенесли гоголевский сюжет в сегодняшний день. Это ради привлечения публики?
— Классика, которую я люблю, всегда привлекала меня именно применимостью к нашей действительности. Сколько раз мне говорили: ’’Сергей Юрьевич, вот вы ’’Онегина”, читаете, так почему бы вам во фраке не выходить?” Вот это я никогда не мог объяснить: почему нельзя. Потому что — ни в коем случае! Уже потом я стал доставать себе неплохие костюмы, а когда молодым был, для меня было очень важно, что мой костюм эпохи ”Москвошвея”. Смотрите, как на мне топорщится пиджак — и ’’идет” Пушкин! Это у меня — еще с товстоноговского ’Торя от ума”, которое было хоть и во фраках, но подчеркнуто погружено в сегодняшний день. А в ’’Игроках” я свою позицию выразил буквально. Впервые позволил себе выбросить манифест. И не только на словах — самим фактом, что персонажи в современных костюмах, у них современные интонации, отношения.
— Почему актер Юрский стал еще и чтецом, постановщиком спектаклей, кинорежиссером, писателем, наконец? Вы что — предпочитаете автономное существование?
— Я очень боюсь проговориться. Раньше говорил, что пошел в режиссуру потому, что никто не хотел ставить те пьесы, в которых я мечтал играть. Сейчас зачастую вынужден играть потому, что тот, кому я поручил это дело, делает его не столь хорошо, как нужно. Или я пишу большую статью об Ибсене, где рассказываю суть нашего спектакля ’’Гедда Габлер” по той причине, что критика не смогла этого всего сформулировать. И вовсе у меня нет тяги стать эссеистом или получить четыреста рублей за статью, которая займет два месяца работы. Причина та, что много пустот вокруг вижу и пытаюсь их заполнить, может быть, безосновательно.
С прозой — другое. Ее я писал, что называется, для себя, чтобы вылить свои страхи, ощущения. Что касается кино, то было интересно себя в нем попробовать. Но вот в августе должен был начать съемки фильма ’’Записки официантки” по своей повести — и отказался. Хотя сценарий был принят и даже деньги нашлись. Однако я с ужасом себе представил: съемки в Эстонии, про которую эта история написана, — и при нынешней гонке цен, валютной чехарде на меня сваливаются шестьдесят человек с техникой, транспортом, их надо селить, кормить… Может, все это можно было преодолеть, но тут, видимо, проявилась слабость моего характера, отсутствие желания командовать.
А насчет ’’автономного существования” напомню фразу из ’Торя от ума” — расхожесть не мешает ей оставаться весьма содержательной. Это наивная, быть может, мечта Чацкого служить ’’делу, а не лицам” — она является моим девизом. Если дело требует одиночества, конечно, лучше никого в него не брать. Мне в моем возрасте, например, легче было бы не давать двухчасовую сольную программу, а ’’разбавить” ее кем-то из молодых эстрадных коллег или пригласить хороших музыкантов. Я этого не делаю, потому что тут требуются цельность, сосредоточение зрителей на сути, а присутствие посторонних все разбило бы.
В театральном спектакле, наоборот, важнее сохранить общность с людьми, объединенными одним делом.
— В своих спектаклях вы обычно занимаете жену — Наталью Тенякову: говорят, она — ваш «талисман”. Будет ли она играть в вашей новой постановке? И как складываются отношения в семье, где все — актеры, ведь ваша дочь тоже предпочла эту профессию?
— Идея нового спектакля принадлежит одному французу. Зовут его Патрик Рол- лен. Он придумал поставить какую-нибудь замечательную французскую пьесу на языке оригинала, но — с русскими актерами, которые привнесут дыхание нашей психологической школы. Решили поставить ’’Король умирает” Ионеско, и я должен сыграть Беранже Первого — роль, о которой мечтал всю жизнь. Прелесть затеи в том, что она —практически ни для чего: знающих французский язык зрителей мы наберем представления на три, ну еще сверхтеатралы придут. А чтобы поехать во Францию, можно бы и полегче устроиться. Но пьеса эта может звучать только по-французски — даже неплохой перевод все равно оказывается плоским, поэтому и репетируем на французском языке с актерами, которые им хорошо владеют.
Посему Наташа в спектакле не занята. А отношения в семье… Все нелегко очень. К сожалению, смута нынешней жизни, проявление тайных вещей, которые раньше прятались за тоталитарной приглаженностью, коснулись не только общественной жизни, но и личной. Надеюсь, мы уходим от лагерной коммуны, от ее подобия — коммунальной квартиры, которая многим издалека кажется даже прелестной. Но уходим-то куда? В одиночество, индивидуализм, в общество, где каждый будет гораздо более сиротлив, чем раньше. Много печали в таком движении.
Оптимизма не теряет Даша. Она закончила второй курс Школы-студии МХАТ, очень довольна. Скоро поедет в Авиньон: выиграла контурс драматических актеров, играющих на французском языке. Ее вера в профессию заставляет и нас с Наташей вслед за ней не поддаваться совсем уж отчаянию.
— А не хотелось бы вам вернуться лет этак на двадцать — тридцать назад?
— Я не жалею о прошлом. И многим своим друзьям, которые на новом этапе жизни потерпели серьезное поражение — одни в силу возраста, другие — несправедливости или некомпетентности новой власти, — я тоже задавал вопрос: и что ты теперь скажешь? Процитирую моего друга — физика Никиту Макулова: ’’Для того чтобы рухнула прежняя несправедливая система, каждый должен заплатить цену. И сколько бы ни пришлось платить личными неудобствами, неурядицами и даже полным жизненным поражением, эта цена еще недостаточна за ту радость, что прежнее рухнуло”. Это ответ ’’шестидесятников”. И я бы очень хотел, чтобы те ’’новые люди”, которые сейчас пытаются их судить, когда наступит их час терпеть поражение —а такой час наступает у каждого, и это нужно помнить, —смогли сказать подобное.
Сергей ЮРСКИЙ. ЗОЛОТАЯ ОСЕНЬ «ВИШНЕВОГО САДА». ИЗВЕСТИЯ, 8 октября 1992 года.
Спектакль Петера Штайна ожидался как «гвоздь» московского чеховского фестиваля. Штайна это беспокоило — трудно оправдывать слишком большие авансы, трудно рассчитывать на успех больший, чем выпал на долю его «Трех сестер» в Москве несколько лет назад. Штайн говорил:«Вишневый сад»—самая трудная, самая прекрасная и для меня самая любимая пьеса Чехова. В «Трех сестрах» в поэтической плотности даны отношения между людьми. В «Саде»—люди и природа, мир, космос.
…Зал МХАТа переполнен. Стоят в проходах. Сидят по двое на стуле. Сидят на полу. Конечно, есть всегдашний привкус престижности—именно сегодня надо быть здесь, на людей посмотреть и себя показать, —но ведь и в этом праздник театра. В освещенном зале, в рассаживании, в подборе лиц, в жестах приветствий—уже театр. Зал шумит и торопит начало.
Началось вдруг. Загудел далекий поезд. Быстро погас свет, и быстро поднялся занавес. Легкий аплодисмент добротной, в прекрасных пропорциях и подробностях, почти реставрационно «Станиславской» декорации, по которой, честно говоря, сильно соскучились. Со сцены пахнуло просторным, слегка запущенным жильем, пахнуло утром, весной. Пахнуло буквально — за счет цвета, света, окон, подбора предметов, потрескавшегося потолка… и еще чего-то… знакомого, неопределимого и очень реального. Буквальность, доведенная до поэзии, — Петер Штайн продолжает развивать такой подход к театру.
Труппа Шаубюне постоянная. Это очень ощущается. Во-первых, узнаешь знакомых актеров в новых ролях (это приятно). А во-вторых, и это главное, во всех них без единого исключения уверенность, крепость, великолепное владение профессией и собой. Ни в ком привкуса гастролерства. В мизансценах, в эмоциональной подаче принцип — не максимально, но оптимально. Потому такое чувство единства, ансамбля. Потому легко воспринимается параллельное действие на двух концах сцены. Именно в чеховском духе никто долго не солирует, уступая партнеру, но не тушуется, а включается в интенсивный, психологически проработанный «аккомпанемент» центральному действию данного мгновения.
Такая игра может вызвать и неприятие — дескать, мощности не хватает, акценты слегка смазаны, одно наползает на другое — выход с живой собачкой на важный монолог, танцы с топаньем на душевный поворот. На мой взгляд, это достижение. Актеры Петера Штайна виртуозы. Но это не индивидуальная, а коллективная виртуозность —симфонизм.
Во втором акте, когда открылось поле с деревянной часовней и редкими телеграфными столбами. пахло сеном. Реально — весь планшет был устлан сеном, и Раневская с Аней и Варей кувыркались в копне.
В третьем пахло свечным воском и биллиардным сукном. Реально свечи горели, и Епиходов реально, в игре, ломал кий. И Петя Трофимов реально падал с реальной лестницы. Об этом не просто рассказывали — это действительно было на сцене. Не слишком ли? Да, на мой взгляд, —перебор, грузновато. Уж чересчур много реалий, и гостей, и танцев (хотя выполнено все безупречно).
Но был 4-й акт. Сперва пахло шампанским — в бокалы разливали натуральное. А потом… когда присели на дорогу и молчали неподвижно полную реальную МИНУТУ—для сцены невероятно долго, когда обнялись в последний раз брат с сестрой и неловко мелькнул в дверях Лопахин, когда нелепый Пищик зарыдал вдруг, уткнувшись лбом в переплет окна, и еще потом (когда уже ждали хрестоматийно известного финала) старый Фирс обошел очень медленно все двери и убедился, что он действительно заперт и, сидя на диване, еще живой, но уже совершенно оглохший, не услышал, как с грохотом разбилось окно и срубленная вишневая ветка вломилась в комнату…
Пожалуй, это был единственный символ, привнесенный режиссером. Все остальное — идеальное следование ремаркам автора. И оказалось, что именно в доверии к Чехову — свобода. И опять получилось, что немцы, привезли нам гуманитарную помощь, теперь в виде искусства. Сколько усилий мы тратим, стараясь проявить свое лицо в спектакле. Штайна интересовал только автор, и музыка Чехова сильно и трогательно прозвучала на чужом языке.
Нет возможности в коротком отзыве разобрать сложное сплетение актерских работ. Обсуждая с коллегами, я заметил — каждый иначе составлял группу особенно понравившихся. Я назову поразивших меня: Ютта Лампе (Раневская), Каролине Айхгорн (Аня), Дёрте Лиссевски (Варя), Эрнст Штётцнер (Петя), Вернер Рем (Пищик).
Спектакль шел 4 часа 50 минут. Овация длилась еще четверть часа. Жаль, что его больше не будут играть ни здесь, ни в Германии. Для двух московских представлений спектакль специально возобновлен—репетировали месяц по 6 часов в день.
Так чем же пахнуло со сцены? Не пылью кулис. Не сеном и не шампанским. Не только ими. Пахнуло бессмертным драматическим искусством, творимым на наших глазах. Печальной, благоуханной музыкой Чехова. Спасибо, Петер Штайн!
Сергей Юрский 