На этой странице:
- ВИДЕО Сергей Юрский в программе «Времечко. Ночной полет». Съёмка 1997 года https://youtu.be/Rzr73YSA9D0
- ВИДЕО Интервью в Вологде для телепрограммы «АртРеприза». В гримерке после окончания спектакля «Стулья». https://youtu.be/awPEy4r4DAI
- Сергей Юрский. Сто лет спустя. — Экран и сцена, июль 1997
- Сергей Юрский. «Уныние для моего поколения считалось хорошим тоном». Интервьюер — Игорь Изгаршев. — Мир новостей, 1 сентября 1997 года.
- Мария СЕДЫХ . Шулера в жизни и на подмостках. — Метро, 21 ноября 1997
- В фильме ПЯТЬ ВЕЧЕРОВ С БДТ — https://youtu.be/iwCFoZWEfTg
Сергей Юрский в программе «Времечко. Ночной полет». Съёмка 1997 года
Сергей Юрский рассказывает о своем образовании, учебе на юрфаке ЛГУ и работе следователем в «Крестах»… о чиновниках времен «застоя», об Эфросе, Островском и Обломове… Цитата:«Интеллигенция — это те, кто способны испытывать стыд. И обязаны испытывать стыд»
Интервью в Вологде для телепрограммы «АртРеприза». В гримерке после окончания спектакля «Стулья»
Сергей Юрский. Сто лет спустя. — Экран и сцена, июль 1997 года.
( Также опубликован в книге Режиссерский театр: От Б до Ю: Разговоры под занавес века. М.: Московский Художественный театр, 1999.)
Этот текст, произнесенный на Международной конференции, посвященной исторической встрече К.Станиславского и В.Немировича-Данченко, был передан редакции “ЭС” С.Юрским.
На незабываемой встрече Немировича- Данченко и Станиславского в “Славянском базаре”, столетие которой мы с вами сегодня отмечаем, в это время, как я предполагаю, было покончено с закусками. При всей прелести русских закусок, они лишь увертюра. Главное приближалось, но еще не началось. Смею предположить, доверяясь, впрочем, лишь собственной интуиции, что как раз в этот момент принесли первое, то есть суп! Следовательно, если я хочу соответствовать моменту, я должен быть, как суп — должен говорить горячо, не очень плотно, разбавляя твердые мысли жидкостью шуточек и отступлений, и немного. Я должен знать свое место и помнить, что главное будет после.
Итак, мы отмечаем столетие разговора. Не будем скрывать, что сам факт такой даты и повод для высоких раздумий, и повод для иронии. Признаюсь, что я колебался в своем отношении. Но в конце концов совершенно определенно победило чувство лирическое, сентиментальное. Два выдающихся человека сформулировали проект идеального театра. Именно с этого для они стали великими людьми. Два человека услышали друг друга, поняли друг друга и согласились друг с другом. Это более, чем грандиозно. Это уникально. Может быть, за все прошедшие сто лет ничего подобного не повторялось. В том числе и между двумя великими людьми, которые в два часа пополудни 22 июня 1897 года сели за стол в “Славянском базаре”.
Сколько бы ни рассказывали то шепотом, то громогласно о последующих конфликтах Константина Сергеевича и Владимира Ивановича, сколько бы ни было отклонений от гениального проекта в реальном создании, но благотворный взрыв прогремел. Была введена новая шкала художественных и этических ценностей на театре. Профессии актера и режиссера получили новые характеристики и совершенно новое место в жизни общества. Все, абсолютно все возникавшие за эти сто лет новые театральные теории во всем мире охотно или вынужденно, но обязательно соизмеряли себя с системой Станиславского и с театром, созданным Станиславским и Немировичем-Данченко.
Это восторженная часть моего монолога. Она окончена. Теперь часть аналитическая. Два великих человека попытались определить законы театрального творчества. Они сформулировали их. Казалось, что законы эти будут действовать всегда как законы природы. Но XX век во всех областях жизни стал веком беззакония. Борьбой за свободу в такой же степени, как и попранием свободы.
Мне кажется, что мы с вами присутствуем при завершении века режиссерского своеволия в театре. Прошу не принять меня за нигилиста. Я не собираюсь все зачеркивать. Были и есть прекрасные спектакли. Были и есть прекрасные режиссеры. Но общая тенденция — это мое индивидуальное мнение — общая тенденция есть своеволие хозяина, то есть режиссера. Не лидера, не руководителя, а именно хозяина. В нынешнем театре — он, режиссер, единственный художник. Актеры же — краски, которые он более, а часто менее умело выдавливает на холст сценической площадки. Актеры постепенно привыкают к такому положению и начинают даже получать удовольствие от своего иждивенчества.
Наблюдательные Ильф и Петров в 30-е годы едко пошутили, сочинив афишу современного театра: “Женитьба”. Пьеса Гоголя. Текст Шершеляфамова. Автор спектакля Ник.Сестрин”. Но ведь теперь-то в наш клиповый период жизни это на каждом шагу.
Появились режиссеры, которые совершенно не представляют, что такое профессия актера. И даже гордятся этим. Бывают спектакли, где на сцену не ступала нога режиссера. Он сидит в темноте зала с микрофоном и творит нечто из живых людей, безоговорочно ощущая свое богоподобие. “Я не умею играть, это ваше дело, — говорит он гордо, — я умею творить и не мешайте мне!”
Бедный театр! Бедные участники встречи в “Славянском базаре”! Ведь эти люди тоже ваши последователи и наследники.
Актеры порой сознают унизительность своего положения, но… que faire? Фэр — то ке? Тогда актеры стремятся вырваться в “звезды”. И вырываются. Это кстати, совсем не так трудно. Куда легче, чем сыграть хоть одну роль по-настоящему хорошо. Вырвавшись в “звезды” или, можно сказать, ворвавшись в круг звезд, актер остается все тем же тюбиком краски, на другое он и не способен, но имя играет. Этот тюбик теперь и стоит дорого и — главное — имеет право капризничать и причинять всем окружающим массу мелких неудобств. Всем, в том числе и творцу — режиссеру. Это маленькая месть бывших художников.
Кто же на самом деле творец в театре? В времена “Славянского Базара” считалось, что творец несомненно один — автор. Выразитель, носитель замысла — актер. Режиссер — есть фигура, соединяющая Творца и Творение. Не без участия МХАТа впоследствии режиссер выдвинулся на единственно первое место. Но эта руководящая роль оказалась слишком привлекательной. На нее и другие претендуют. Театральные художники, бывшие ранее мирными травоядными, вдруг стали проявлять повадки хищников. Они (никак не отрицаю их таланта и возросшего мастерства), но они научились делать декорации, которые сами по себе рассказывают и эпоху, и содержание, и смысл спектакля. Текст и актеры только добавка к декорации, а иногда и помеха этой декорации. Чтобы актеры утешились, им дают отвлекающие игрушки. Например, каждому по микрофону в петлицу. Теперь в самом большом зале можно играть, не повышая голоса. Правда, звук становится неживым, постоянно одинаковым. Правда, исчезает чудо владения залом с помощью обычных голосовых связок, только тренированных и умеющих выражать движение души актера. Но это уже неважно. Зато очевиден прогресс в театральном деле. В театре вообще нынче не о душе речь.
В России всегда было две власти. Власть хозяев жизни и властители дум. Две эти власти не совпадали. Властителями дум в разное время были писатели, адвокаты, потом актеры, режиссеры, в 60-е годы на короткий срок властителями дум стали даже поэты (такого со времен Древней Греции не было). Перестройка показала невероятные перевертыши сознания — властителями дум стали сатирики, потом экономисты, потом те, кто мог подражать голосам государственных деятелей, потом дикторы, потом затейники. Хозяева жизни, то есть власть реальная, мучительно тоже хочет стать властителем дум. Потому и становится то актером, то экономистом, а то и затейником.
Да, властители дум это те, кто определяет не только направление мыслей, но и вкус и шкалу ценностей. Та, давняя, столетняя встреча Станиславского и Немировича-Данченко дала толчок к тому, чтобы на время люди театра стали властителями дум. В условиях тоталитарного общества театр заменил и церковь, и религию, и философию. Власть именно исполнителей охотно производила в генералы. Творцы быстро начинали раздражать. Интерпретаторы были предпочтительней. А народ — зрители — народ довольствовался тем, что было доступно. Цензурованные тексты не возбуждали никаких эмоций. А вот актерская интонация, режиссерская мизансцена с намеком могли стать и становились глотком свободы. Тогда театр в СССР и пережил свои звездные годы.
А теперь? А сегодня?
Дорогие, искренне почитаемые Константин Сергеевич и Владимир Иванович! Сегодня 22 июня 1997 года. (22 июня — это день начала Великой войны. Это традиционный день окончания выпускных экзаменов в школах. Это день юбилея вашей великой встречи.) Ваш МХАТ стоит на том же месте. В Москве в этом году было 200 премьер. Почти каждый заметный актер обзавелся собственным театром. Или театром собственного имени. Теперь это можно. У нас теперь опять капитализм. У нас теперь, случается, хвастают дороговизной спектакля. Так и пишут — самый дорогой спектакль сезона, или года, или века, или всех времен и народов. Почему- то это привлекает публику. Ваши имена не забыты. Если бы вы могли взглянуть на сегодняшний зал, вы бы в этом убедились. Вас издают, вас цитируют. Несколько хуже с общедоступностью, о которой вы мечтали. Многим театр стал не по зубам. Но как-то выкручиваемся. Народ в зале есть. Может, это и не народ, а элита. Просто она разрослась. Самое модное слово в театре нынче — спонсор. При этом ссылаются на вас и на Савву Морозова. Наверное, справедливо. Но все же в ваши времена это слово так часто не произносилось и так много поклонов не били и вообще — были и другие темы для разговоров.
Мы, сегодня собравшиеся, может быть, общими усилиями и нашли бы эти темы. Мы постарались бы и нашли массу вопросов к вам и массу слов восторга и восхищения вами. Потому что при всей нашей путанице и разноголосице и мучительных несогласиях — при всей нашей насмешливости и даже цинизме — вы для нас святы. И мы считаем себя — от вас. Все! Уверяю вас, все, кто есть в этом зале. Поклон вам и вашим идеалам с этих подмостков, которые вы создали.
100 лет большой срок. 100 лет памяти коллег — знак вашего величия.
Сергей Юрский. «Уныние для моего поколения считалось хорошим тоном». Интервьюер — Игорь Изгаршев. — Мир новостей, 1 сентября 1997 года.
— Сергей Юрьевич, через неделю мы будем отмечать 850-летний юбилей столицы. Вы много лет прослужили на сцене петербургского Театра имени Товстоногова. Я знаю, что в Москву вы перебрались в то время, когда в Ленинграде вам почти не давали работать. Можно ли говорить, что Москва спасла вас?
— Москва всегда была моим городом — я здесь провел свое детство. И в течение всей моей петербургской театральной жизни Москва меня очень любила. Ну и я ее любил взаимно. С БДТ я здесь играл все свои спектакли, здесь показывал все свои программы. Когда я в Москву переехал насовсем, то любовь несколько поутихла. И это естественно. Все равно когда ты раз или два приходишь в гости к кому-то, и тебе все там нравится. Но стоит тебе остаться в гостях навсегда, все сразу становится по- другому. Первое время мне было тяжело в Москве. Я должен был понять, имею ли я право здесь жить, жить так, как я считаю нужным. Москва — строгий город, и, как всякая столица, она требует участия в кланах. А я к этому не склонен. Если говорить о городах, которые меня спасали, то это были Тбилиси и Баку. Так уж случилось… Сегодняшняя Москва мне нравится. Она стала красивая. По-моему, какая-то американская.
— А по-моему, просто европейская.
— Нет, именно американская.
— И памятники Церетели лишний раз это подчеркивают?
— Вы о памятнике Петру, что ли? По-моему, это просто шутка какая- то. Уж очень он большой и выглядит весьма претенциозно. Другое дело, если он был бы сантиметров тридцать и изготовлен из папье- маше. Тогда Петр выглядел бы недурно.
— Сергей Юрьевич, а я ведь хочу поздравить вас с премьерой.
— Интересно, с какой же?
— Ну как же? Буквально вчера я приобрел книгу ваших стихов. Так что вы теперь не только артист, но и поэт. Только вот какой вопрос напрашивается: почему свою книгу вы назвали коротким и жестким словом “Жест”? Что вы хотите этим сказать?
— Да ничего я не хочу этим сказать. Назвал так потому… Потому что буква “Ж” красивая.
— Что ж, ответ весьма исчерпывающий. Для меня, признаюсь, было полной неожиданностью, что вы пишете стихи.
— Для меня тоже. Вообще стихи я пишу давно. Но никогда не считал их предметом, достойным вынесения на общественное обсуждение. На эту книгу написана очень хорошая рецензия. Мне очень хочется поблагодарить автора. Я, к сожалению, не знаю, кто он, и надеюсь, что он прочтет “Мир новостей” и услышит мои слова благодарности.
— В своей книге вы пишете, что в 80-е годы переживали период глубочайшей депрессии. В чем же была ее причина?
— Во-первых, в том, что я никак не мог выйти из отчаяния. Отчаяния из-за моего разо- чарования в собственных идеалах. Хорошо написал один автор: “Мы все из гайдаровцев”. Я ведь действительно был воспитан на Гайдаре. И когда это все рухнуло — понятия справедливости, верности и чести, то вдруг оказалось, что человек живет по другим законам. Что человеческая природа совсем другая. Все вообще другое. Для меня это выявилось через 21 августа 1968 года, когда наша страна ввела танки в Чехословакию. В то время сила была предъявлена как основной аргумент. Но самым страшным для меня было то, что чехи, которых я хорошо знал, вдруг переменились. На моих глазах они стали предавать друг друга. Вот отсюда и началась моя депрессия. А потом на нее наложились всякие запреты, болезни. После добавилось и все то, что было связано с перестройкой. Мне было очень тяжело найти свое место, понять цель своего сушествования на Земле.
— Однако вы строго определяете границы своего тогдашнего состояния — с 1968 по 1990 год. Почему?
— Я мог бы сказать, но не хочется касаться этой темы. Не потому что я скрываю что-то. Просто эта тема требует отдельного и серьезного разговора.
— Насколько я понял, в 1990 году в вашей жизни что-то произошло ?
— Произошло. Очень долгим путем я пришел к тому, что крестился. Это было очень большим событием в моей жизни. Не могу сказать, что после этого я сильно переменился. Просто пришли несколько иные аспекты внимания.
— И у вас появилось убеждение, я цитирую, что “уныние — это грех”?
— Скажем так. Тогда для меня это было большой новостью. У моего поколения, родившегося в 30-е годы, то есть атеистов, уныние считалось хорошим тоном На вопрос, как живешь, всегда отвечали примерно так: “Ну, сам понимаешь. Как можно жить?” Хорошим тоном считалось несовершенство мира, несовершенство себя и всего вокруг. Сейчас все это ушло, и хорошо, что ушло. В унынии нет ничего хорошего. Но как всегда с уходом чего-нибудь, даже болезни, наступает пустота. И я уверен, что у всех этих веселых людей, которых я часто встречаю, такое чувство пустоты.
— Вы согласны с мнением, что актерская профессия не богоугодна ?
— Отчасти это так. Для того чтобы она стала богоугодной, нужен взлет. Я вовсе не стыжусь своей профессии. И полагаю, что на своей жизненной дороге видел и взлеты, и падения. И это было божественно и незабываемо. Но для того чтобы взлететь, необходимо .долго разбегаться. А это дело очень нелегкое. И в разбеге, наверное, каждый шаг греховен. Но это, по-моему, не самое страшное.
— У вас была какая-нибудь альтернатива актерству?
— Была. Актером я хотел быть всегда, лет, наверное, с четырнадцати. Но учился я на юридическом факультете университета и к учебе относился всерьез. Хотя теперь я полагаю, что эта профессия мне бы не подошла, и я не смог бы ею заниматься. То, что я ее покинул, — это, наверное, счастье.
— И судьба?
— Да, и судьба. Но, может быть, я мог бы стать или писателем, или журналистом. Это я начал понимать только сегодня. Но о том, что случилось в моей жизни, я не жалею.
— Тем более что писателем вы все-таки стали.
— Да, таким доморощенным писателем.
— Во что вы верите, Сергей Юрьевич ?
— Верю в справедливость. Хотя это тоже, наверное, грех. Видите, мы везде натыкаемся на грех. Но если не грешить, то, мне кажется, очень нехорошие люди получаются. Даже жуткие, потому что для них ничего нет — ни справедливости, ни искусства. Есть только фанатизм. И это ужасно. Вообще, справедливость — это сложное слово. Я воспитан, как уже упомянулучв поколении, которое стояло на справедливости. А сейчас время более жестокое.
— Оно вам нравится?
— Скажу так, я на время не жалуюсь.
— Вы говорили о своем поколении. А что думаете о поколении сегодняшнем ?
— Я чувствую (именно не знаю, а чувствую), что сегодня существует большая разница между 20- летними и 30-летними. В мое время все было более-менее цельно — почти все родились при Сталине и почти все поступали в институты на грани смерти Сталина. А сейчас одни родились при Брежневе, а другие вообще ничего не слышали о социализме. Сегодня от тюрьмы до миллионера — один шаг. Я не могу понять нынешних молодых людей. Вот недавно я ездил на пароходе, между прочим, первый раз в жизни, и видел молодых людей, которых мне никогда не догнать и не понять.
— А хотелось бы?
— Хотелось. Интересно понять, кто эти спокойные, богатые, уравновешенные…
— ..самодовольные…
— Не знаю. “Самодовольные” — это вроде я уже их обвиняю. А я не хочу этого делать. Но жизнь сегодняшней молодежи настолько отличается от моей, что, мне кажется, я никогда не смогу их понять. Для меня молодежь — это толпы, которые, поднимая вверх руки, что-то скандируют. Я никак не могу понять, как артист, только выходя на сцену, с первой ноты показывает, что надо хлопать. Это очень тревожный симптом, который меня ужасает. Это ничуть не лучше, если не хуже, физкультурных парадов, которые устраивал Сталин.
— А со своей дочерью вы находите общий язык? Вам знакома проблема отцов и детей, тем более вы живете вместе, в одной квартире ?
— Пока Бог миловал. Серьезных конфликтов не было. Мы с Дашей достаточно уважаем друг друга.
— С Дарьей Юрской вы играете с одном спектакле на мхатовской сцене. Вы довольны ею как актрисой ?
— Дарья — хорошая актриса. Редкая актриса. Это я могу сказать совершенно определенно, не боясь, что меня обвинят в предвзятости. Она — профессионал и сама может оценивать качество своего состояния. Она может изменить себя, если это потребуется. А человек, владеющий собой, — это и есть актер.
— Не так давно Дарья Сергеевна стала лауреатом новой театральной премии. Вы согласны с решением жюри? И вообще, что вы думаете о многочисленных премиях, которые то и дело присуждают нашим артистам?
— Все эти премии и рейтинги я подозреваю, во-первых, в случайности , а во-вторых… Да вообще все это липа. И говорить о справедливости или несправедливости жюри я не могу. Ведь оглядеть всю Москву или всю Россию невозможно. Сегодня почти любой артист, если очень хочет получить премию, может этого добиться. Можно найти покровителей и, учредив какую-нибудь награду, тут же спокойно стать ее обладателем. Это сейчас возможно. Мало того, именно это сейчас и происходит.
— Вы полагаете, это влияние времени?
— Да, и деваться от этого некуда. Я хорошо помню, как раньше артисты кричали, что пора отказаться от званий. Я в это никогда не верил. И в результате с горькой насмешкой наблюдал, как все потом принялись защищать свои регалии. Перед выходом на сцену напоминали ведущему: “Я такой-то, такой-то и еще такой-то. Не забудьте”. Это просто человеческая природа, к которой мы раньше относились идеалистически.
— Уж коль скоро мы заговорили о человеческой природе, я позволю процитировать слова Эдварда Радзинского о том, что “русская нация всегда была больна наивным романтизмом”. Вы согласны?
— Конечно. Я же говорил, что мы — гайдаровцы.
— Это плохо, на ваш взгляд?
— Оказалось, что плохо. Потому что не соответствует реальной жизни. А вообще-то это замечательно. Но только в том случае, если тепличное растение все время сохранять в теплице. Но если пошел град, или того хуже, бомбардировка, это чудовищно.
— Насколько я понял из вашей книги, вы были потрясены фильмом Федерико Феллини “8 1/2”.
— Несомненно.
— А есть ли такой фильм сегодня?
— К сожалению, нет. Есть несколько фильмов, которые мне нравятся. Но картин, которые изменили бы мое мировоззрение, как это сделал “8 1/2”, я пока не видел. И позвольте мне на минутку с вами поменяться местами и спросить вас, Игорь: “Какой фильм в последнее время изменил саше мировозрение?”
— Мне очень понравилась картина “Брат” Алексея Балабанова.
— Я много слышал об этой картине, и сам режиссер мне очень нравится.
— Но я не могу сказать, что этот фильм изменил меня.
— Вот! Что же произошло?! Было время, когда из-за произведений искусства люди сталкивались на полную катушку. Я имел честь играть Чацкого в “Горе от ума”, и на спектаклях не раз возникали драки!
— Но когда-нибудь произойдут изменения в нашем кинематографе? Даже не когда-нибудь, это само собой разумеется, а в скором времени.
— Когда-нибудь действительно произойдут. А пока… Я предлагаю по мере возможности сохранить в себе состояние ожидания.
— Вы раньше много работали не только здесь, но и за границей. Сегодня нет таких планов?
— Я должен ставить спектакль в Японии. В сентябре мы будем обсуждать этот вопрос с японской стороной. С каждым годом работать за рубежом становится все сложнее. И дело даже не в том, что приглашают или нет, а, кстати, теперь не очень и приглашают, а в том, что я стал чувствовать большую ответственность. Я начинаю задумываться о том, во имя чего я оставлю Россию. Вопрос денег тут не стоит. Деньги зарабатывают и здесь. И эти способы мне хорошо известны.
— Сергей Юрьевич, не могу не задать вам уже ставший традиционным вопрос: какая у вас любимая пословица или поговорка? Мне кажется, что, рассказав об этом, человек как бы сам добавляет последний штрих к своему портрету.
— Недавно я нарочно запоминал всякие умные пословицы как раз на случай такого вопроса. А теперь снова забыл. В голову лезет всякая глупость типа семь раз отмерь — один отрежь. Но люблю я вовсе не эту пословицу. Зато могу сказать вам свой любимый тост. В этом деле я профессионал. Мне нравятся круговые тосты, и я произнесу вам фразу, которая мне кажется очень глубокой: “Не так велик, но более велик”.
— Да! Невольно хочется поставить многоточие и поблагодарить за беседу. Но после прочтения вашего “Жеста” у меня возник еще один вопрос. Если я правильно понял, то вы очень суеверный человек. Это действительно так?
— Да это так. Но я стараюсь бороться с этим. Как всякий актер, я суеверен, но пытаюсь постепенно от этого освободиться. Сегодня вообще суеверию и Зазеркалью придают слишком много значения и на этой почве люди даже сходят с ума. На , мой взгляд, единственное спасение от сатанизма, окружающего нас. религия. Люди придумывают столько сатанинских соблазнов — на каждом шагу тебе предлагают такие странные вещи, что просто диву даешься. И задача искусства сегодня еще и в том, чтобы держать линию нормального света.
Мария СЕДЫХ . Шулера в жизни и на подмостках. — Метро, 21 ноября 1997
От сезона к сезону московские театральные подмостки заполняются игроками, удачливыми и неудачливыми, честными и шулерами.
Вслед за гоголевскими «Игроками» появились два «Маскарада», Германн из пушкинской «Пиковой дамы» поет сразу на нескольких оперных сценах, а на вахтанговской говорит прозой. Малый театр воскресил Кречинского, а Ленком — Алексея из «Игрока» Достоевского. Анатолий Васильев привозит учеников европейской школы мастеров и показывает с ними этюды на ту же тему — «Игрок»…
Мгновенное появление и исчезновение «фантастического богатства», связь «быстрых денег» с удачливой игрой или аферой находит живой отклик в зрительских сердцах. Впрочем, и на сцене без «передергивания» не обходится. Туз всегда готов обернуться пиковой дамой, подмигнуть и не раскрыть ни одной тайны.
Эру сценических игроков открыл Сергей Юрский. Свой спектакль он не случайно назвал «Игроки-XXI», тем самым как бы указывая, что у темы не только богатое прошлое, но, по его мнению, и большое будущее.
— Сергей Юрьевич, вы тоже на вопрос: «Что наша жизнь?» ответили бы с восклицательным знаком — «Игра!»?
— Игра безусловно часть человеческого существования. Но жизнь все же, по-моему, не игра. Слово это в русском языке чрезвычайно многозначно. Актер ведь тоже играет, но с азартной игрой это ничего общего не имеет.
— Что же такое личность игрока, что ею движет?
— Прежде всего стремление «попытать судьбу», и мне это человеческое стремление очень понятно. Игрок пестует свой эгоизм, и, на первый взгляд, это плохо. Но можно посмотреть иначе. Отделение себя от всех, стремление добиться личного успеха — кирпичик в строительстве личности. Игра затрагивает самые глубинные сферы сознания и подсознания. Попытать себя в игре — это значит, проверить, счастливчик ли ты. Избежав опасности проигрыша, человек ласкает себя мыслью: «Вот какой я ловкий, умный, находчивый. Меня Бог любит!».
— А почему же все любят повторять другую присказку: «Не везет в карты, повезет в любви»?
— Это очень понятно. Удачливый игрок ни на что, кроме игры, не способен. Можно играть с судьбой как бы с разным знаком. Например, Достоевский, Маяковский были неудачливыми игроками, но играть продолжали. Возможно, именно ради такого утешения: повезет в любви, повезет в чем-то другом…
— Игра и обман всегда идут рука об руку?
— Конечно. В книге «Игра и игроки в русской литературе» самый большой раздел посвящен шулерам. Если два туза в прикупе выпадают редко, значит, начинается работа ума, рук, связей, чтобы искусственно добыть и два туза, и любовь Бога в придачу. Гоголь гениально соединил в своих персонажах страсть к игре как таковой и страсть к ее конечному результату. Гоголевские герои мечутся между этими двумя страстями.
— А вы — игрок?
— Когда-то это увлечение занимало у меня массу времени. Я люблю играть, люблю смотреть, как играют, люблю выигрывать. Но… По духу мне близки «Записки маркёра» Толстого, остро чувствовавшего опустошающую силу игры.
Говорят, князь Талейран сказал кому-то, кто хвастался, будто никогда не брал в руки карты: «Вы готовите себе печальную старость». Если формула Талейрана справедлива, то наш театр, которому постоянно предрекают близкую смерть, хочет провести свою старость весело.
Сергей Юрский 