«В 60-е годы у меня в руках оказалось несколько страничек со стихами Бродского, неизвестного мне тогда человека. Стихи писали все, но эти показались несовместимыми со всем, что было вокруг. Тем и понравились.

Буквально через несколько дней меня позвали в гости на Гороховую улицу, буквально в пяти минутах ходьбы от нашего БДТ, повидаться с этим человеком, выпить сухого вина. Тогда мы и познакомились, и тогда Бродский читал свои стихи. Мне очень не понравилось, как он читал. Что я ему и высказал. Я сказал, что читать надо не так, что я в этом что-то понимаю, потому что читаю уже Пушкина и успешно, всем нравится. На что он сказал, что читать можно, как угодно. Только – не актеру. Актер вообще не должен читать стихи, потому что никогда в них ничего не понимает. Мы поспорили».

У каждого стихотворения своя история. «Муху» Юрский прочитал, когда впервые после долгого запрета выехал надолго в Японию ставить спектакль, и тут же найдя подборку Бродского в подаренном свежем номере «Континента». Пришлось выучить, чтобы не везти обратно антисоветское издание через границу. Другое пришло в больницу в Сестрорецк, где когда-то лежал поэт, а тогда сам Юрский. И так далее. Жизнь – это непрерывный диалог, в котором не всегда отдаем себе отчет. 

Потом была встреча с самим Бродским нового, 1995-го года в Женеве, в доме Симона Маркиша. Юрский приехал после концерта, на котором исполнял стихи Бродского – рядом с Пушкиным, с Хармсом, с Гоголем. Спросил, не интересно ли послушать, как звучат его стихи в сочетании с ними? Он уклонялся от прямого ответа, но на концерт, как и на все другие, не пришел. Говорил: «Я и так знаю, что ты артист хороший». – «Откуда?» – «Ну… Знаю… Я тебе лучше напишу об этом». В январе 96-го Бродский умер. А через полгода в Америке вышла книга с большим стихотворением-пьесой, посвященной Юрскому: «Театральное».

«Потом уже, гораздо позже мне прислали эту книгу — «Пейзаж с наводнением». Это стихотворение было, как ожог – хулиганский привет мне с того света. Без всяких объяснений. И еще где-то через год, постоянно возвращаясь к нему, мне захотелось на это стихотворение ответить. Потому что ни Иосиф, ни весь его круг ничего в театре не понимал. И мне захотелось так же хулигански ему ответить, — что же такое театральный мир с точки зрения человека, топчущего сцену уже пять десятков лет. И под тем же самым названием, с тем же самым словом, завершающим стихотворение, я написал ему ответ – на тот свет».

Источник

“А вот как вы к Иосифу Бродскому относитесь, Сергей Юрьевич?”

“Это большой талант. Даже громадный.”

“Да?”

“Да.”

“Думаете?”

(Ну тут я тверд, тут волноваться нечего. О вкусах не спорят.)

“А вы вот в концертах его читаете. Это литовано? Это проверку прошло?”

“Я никогда его в концертах не читал”.

“Да?”

“Да.”

“Полагаете?”

Нет, тут все чисто. Может быть, давно, может быть, один–два раза какое–нибудь одно стихотворение — на пробу, “на бис”… А вообще нет — в концертах действительно не читал. Дома в компании — да! Часто. В концертах — нет. Мало того — Аркадий Исаакович Райкин рассказал мне о замечательном цензоре, который сидит на Невском в Доме книги. Райкин задолго до премьеры несет ему свои новые номера. Тот читает, смеется и ставит “лит”. Райкин посоветовал мне с ним познакомиться . И я пошел.

Принес на рассмотрение маленькую пьеску Александра Володина “Приблизительно в сторону солнца” и подборку стихов Бродского. Цензор вычеркнул из пьесы Володина две фразы и спросил: “А что вы с ней собираетесь делать?”

“Мы собираемся ее играть с Теняковой на эстраде”.

“Она дочку, значит, будет играть? А вы этого обкомовского папашу? Думаете, будут смотреть?”

“Я думаю, будут. Автор–то замечательный.”

“Да, Александр Моисеевич — наша гордость. А что касается Бродского, он, я слышал, эмигрировал?”

“Он был вынужден уехать. Но, я думаю, он настоящий патриот и настоящий поэт.”

“Ну, конечно… Я ведь обязан рассматривать не человека как личность, а только его произведение: есть в нем, в произведении, что–нибудь вредное для советского народа или нет? Так ведь? Так вот, в этих стихах ничего такого нехорошего, вредного я не нахожу. Для вашего исполнения я их “литую”. Все.”

Смотрит на меня пристально и хитро улыбается . “Это хорошо, что вы теперь пришли, а не позже. А то я скоро, наверное, уйду отсюда. Меня Аркадий Исаакович зовет к себе завлитом. Мне здесь что–то тяжело стало.”

Вот такие бывали цензоры в самые цензурные времена!

Так что — залитовано!

“А что вы скажете об этом вот стихотворении?” — Следователь достает из стопки один листок и протягивает его мне.

Это был небольшой стишок о старухе, которая живет в маленькой комнате, где почти темно, потому что праздники и окно перекрыто снаружи портретом кого–то из членов Политбюро… или Сталина? Я сейчас плохо помню это стихотворение.

“Что скажете?”

“Это мне, прямо скажу, не очень нравится.”

“Да что там “не очень”! Это антисоветчина!”

“Не знаю… Я этого стихотворения никогда не видел. Но ведь Бродский вообще–то совершенно неполитичный поэт. Он выдающийся лирик. Вот послушайте…” — И я читаю (да, так было!), читаю следователю стихотворение Бродского “Шесть лет спустя” :

Так долго вместе прожили, что вновь
Второе января пришлось на вторник…

Читаю, а сам думаю: сейчас начнется про его процесс, про эмиграцию, длинный будет разговор. Что бы еще ему прочесть? “Новые стансы” , что ли? (А, кстати, этот, с окном, закрытым портретом, я использовал потом через много лет в фильме “Чернов/Chernov ” в сцене майского праздника.)

“А кого из друзей Бродского вы знаете?”

“Мы с ним были знакомы довольно поверхностно. Много общих знакомых, а друзей… нет друзей — нет.”

“Эткинд?”

(Вот оно! Ах, все–таки сюда, остальное было только прелюдией!)