Из интервью в программе «Дифирамб» 30 ноября 2014 года

К. Ларина: Когда вы впервые столкнулись с системой лоб в лоб?

С. Юрский: С системой – всегда.

К. Ларина: Сразу?

С. Юрский: Всегда, да. Ещё когда я был ярым, во всяком случае искренним комсомольцем. Это 1952 год. Я говорю, самые страшные годы. И я попал в колёса системы, но просто счастливо из них вышел. Ну, кому везло, кому не везло. Мне повезло. Меня крутанула эта система. Меня объявили человеком, которого надо отлучить и от комсомола, и от университета, и вообще от будущего.

К. Ларина: Это в институте было, да?

С. Юрский: В университете, да.

К. Ларина: А с чем-то конкретным связано? Вы что-то сказали?

С. Юрский: С конкретным, совершенно конкретным. С тем, что мы ездили в колхоз на работы. Как всегда, студенты в осеннее время, начало сезона. И там я увидел плохую глупую организацию дела, которая была фальшивой. Это время было, когда появились впервые студенты из других стран. Это был первый опыт, когда на курсе были немцы, чехи, китайцы, корейцы, монголы, словаки. Вот такой курс был юридический. И когда нас обвиняли, что мы плохо выполняем свои нормы и ставили нам в пример китайцев… Но китайцы пришли, будучи сельскохозяйственными рабочими там у себя.

К. Ларина: То есть профессионалы.

С. Юрский: Они были профессионалы. Они просто были как-то и крепче, и более умелые. И я всего-навсего поставил вопрос о том, что нельзя требовать одинаково и надо бы нам попробовать чему-то научиться, а тем, кто нас обвиняет, нужно научить. Меня обвинили в виде доноса в борьбе с колхозным строем. И я прошёл… Это было очень страшное обвинение, очень страшное, потому что это зачёркивало всю жизнь вперёд. Потом я ещё сталкивался с такими ситуациями. Но тогда это было совершенно определённо.

К. Ларина: И что, всякие собрания? Или что? Угрозы?

С. Юрский: Да, конечно. Это всё было очень страшно. Ну и опять уж в который раз вспомню моего однокурсника и секретаря нашей комсомольской организации Валю Томина, который был очень упёртый комсомолец в то время, а впоследствии – упёртый коммунист, упёртый юрист. Но он был абсолютный законник. И он там, где от него ждали поддержки исключения из комсомола, из университета, он сказал: «Я не вижу никаких оснований». Потому что это был призыв к соцсоревнованию, развил эту мысль. Какая борьба со строем колхозным? И этого одного мнения, но вот такого человека, от которого ждали поддержки, оказалось тогда достаточно – меня оставили в покое. А я с тех пор уже в партии не вступал.

….По радио мужской и женский голос, сменяя друг друга, говорили возбужденно: “Полностью блокирован аэропорт. Продолжают приземляться транспортные самолеты, и из них выходят танки. Генерал Свобода приказывает войскам не оказывать сопротивления. Призыв к населению — встречайте войска цветами”.

Гул в небе стал стихать. Начался рассвет. И мы услышали, сперва отдаленный, а потом близко, на соседней улице, лязг танковых гусениц.

По радио кричали: “Запомните наши голоса! Нас сейчас подменят. С вами будут говорить другие люди. Вас будут обманывать. Мы постараемся обратиться к вам на другой частоте. На частоте свободного радио. Запомните наши голоса. (Были слышны стуки и крики.) Внимание, опасайтесь больших черных машин. В городе идут аресты. Опасайтесь больших черных машин. Запомните наши голоса!”

Передача оборвалась. Захлебнулась.

(…)

В эту ночь мы не спали ни минуты. Не спали и днем. Не спали и в следующую ночь. Разговаривали и пили водку, закусывая яблоками. Другой еды как–то не попалось. Ресторан гостиницы закрылся по случаю всеобщей забастовки и в связи с отсутствием посетителей. Август — месяц туристов. До событий гостиница была полна, а теперь… Уехали многочисленные немцы, уехали австрийцы, исчезли американцы, французы, скандинавы… Во всем огромном отеле, кажется, остались только мы с Гришей. На нас смотрели с недоумением и плохо скрытой неприязнью.

Мы дошли до вокзала, чтобы узнать, пойдет ли поезд на Москву 22-го вечером. На этот поезд у нас были билеты. Однако вокзал был полностью блокирован, и ходил слух, что никакие поезда не ходят и не пойдут по причине все той же всеобщей забастовки.

Мы позвонили в посольство, нам ответили, что не до нас. Мы спросили, а как быть? Нас послали на “три буквы”. Транспорт не ходил, и перемещаться в другую часть города можно было только пешком. Периодически слышались выстрелы, по радио все время призывали сдавать кровь для переливания раненым. Во всех храмах звонили колокола.

Бесконечные разговоры, колоссальное напряжение и вынужденное полное бездействие угнетали. “За свободу надо платить!” — не раз вспоминалась фраза и обретала разные смыслы. То она требовала немедленного героического поступка — выйти и громко крикнуть, что… Или добраться до Москвы и там публично заявить, что… Поклясться друг другу, что отныне мы…

А потом… потом уже иначе звучало это: “За свободу надо платить!” Чехи только понюхали свободу, мы только вблизи посмотрели, как они ее нюхают, и вот пришла железная сила…

Что теперь начнется в Москве!.. Какая фальшь, какое вранье… или какое унылое безразличие на годы и до конца дней.

Возбуждение сменялось унынием. И стыд. Все время было стыдно — говорить по–русски, предъявлять советские паспорта, объяснять, что мы возмущены, испытывать страх перед будущим…

На следующий день пошли в большой поход по городу, местами бурлящему, местами абсолютно вымершему. Пошли сдавать кровь и искать Елену Сергеевну. Пишу, как было. На станции переливания крови могли дежурить “наши люди”. Или могли спросить паспорта и записать данные. Власть в стране двоилась. Последствия любого поступка были абсолютно непредсказуемы.

Когда на Красную площадь в Москве вышли те ВОСЕМЬ героев, это был акт смелости невероятной. Самосожжение. Прыжок в пропасть, взявшись за руки. И тогда думал о них с восторгом и замиранием сердца, и теперь.

Мы шли, доверившись туристской карте, иногда несмело спрашивая дорогу и получая недоуменные взгляды и неясные указания. Вопрос: зачем мы шли? Разве мы не понимали, что с кровью обойдутся и без нас? Понимали, конечно. Может быть, мы хотели поразить своей самоотверженностью людей с кровяной станции? Вряд ли. А может быть, спрашивая по–русски дорогу к станции переливания, мы всем этим случайным прохожим хотели намекнуть, что не все советские поддерживают вторжение, есть и другие? Как это мелочно, думаю я, глядя из сегодняшнего далека, капля в море! Но выплывает уже затертая цитированием, но тем не менее прекрасная чеховская фраза: “Я по капле выдавливал из себя раба”. Это лучше, чем: “С этой минуты я перестал быть рабом!” — лучше, потому что честнее. Так вот, это и была первая капля государственного непослушания. Первое миллиметровое отклонение маршрута от указующей стрелки, микроскопическое самоопределение НЕ В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ, А В ГРАЖДАНСКОЙ СФЕРЕ. В конце концов это была абсолютно невидимая и никому не нужная акция. Но мы с Гришей шли и не только ноги пооббивали о камни пражских мостовых, мы еще разглядели друг друга. А это важно. Мы друг другу поверили.

Кровь у нас не взяли. Прием был окончен — раненых оказалось меньше, чем предполагалось поначалу….

ОНИ ПОЗВОНИЛИ в дверь часов в девять утра. Двое стояли вплотную к порогу. Третий подальше — у лифта. Они сразу показали документы и пробормотали что–то невнятное. Дошло только: надо подъехать… мы подождем… быстренько… одевайтесь. Я стоял в трусах и мокрый. Только что отбегал свои три километра и собирался принять душ.

— Кто там? — спросила Наташа из детской комнаты. Она занималась маленькой Дашкой.

— А что за срочность? — довольно нелепо спросил я двоих у порога. — Я сейчас никак не могу.

— Очень надо. Вы одевайтесь. Мы внизу подождем. В машине.

— Да вы заходите. Сейчас кофе выпьем и поедем.

— Ну уж… — усмехнулся один, а второй пошел вниз по лестнице. Третий — в глубине — нажал на кнопку лифта.

Я спокойно пил кофе и ел яичницу.

— Это кто? Что им нужно? — спросила Наташа. — Куда ты собрался ?

— Кажется, в Большой Дом. Концерт, наверное.

— С утра?

Я действительно прокручивал в голове и такой вариант. В те годы мои выступления были нарасхват. Страха еще не было. Вот если бы стали обыскивать квартиру, тогда, может быть… может быть, и было бы страшно… А так… ну поговорим. О чем? Там видно будет. Я чувствовал себя хорошо защищенным. Я известный артист, меня все по кино знают… Я работаю в знаменитом театре, мой шеф — великий Товстоногов. Да и вообще… 

(…)

…“НУ ТАК ЧТО , Сергей Юрьевич, надумали? ” — Следователь все постукивает карандашиком по бумаге и головой покачивает утвердительно.

Вот так бывает — видишь сон, долгий, подробный, как двухсерийное кино со сложным сюжетом и множеством персонажей, а потом оказывается, что спал всего–то пару минут в неудобной позе. Я очнулся .

“Нет, не знаю… представления не имею. А вы в каком качестве меня сюда вызвали? (Молчание, улыбка, опускание глаз.)…

“Ну ладно, Сергей Юрьевич. Вы понимаете, надеюсь, что о нашем с вами разговоре никто не должен знать? Понимаете? ”

“ Понимаю ”.

Это ошибка! Не надо было произносить этого слова! Но уж очень хотелось скорее уйти отсюда, а он занес ручку, чтобы подписать мой пропуск, и задержал в воздухе, ожидая моего ответа.

“Понимаете? ”

“Понимаю ”.

Эх, моя ошибка!..

“Я вам запишу мой телефон. Вы позвоните, если придут в голову какие мысли ”.

“По поводу чего? ”

“Да по любым поводам. Вот телефон. Вам пригодится . Спросить товарища Чехонина ”.

………..

…..Начались случайные неприятности. Или неприятные случайности. Предложили роль в новом фильме. Прошли пробы, состоялось утверждение. Обо всем договорились. Но что–то произошло. Кто–то что–то посоветовал. Пробы посмотрели еще раз. То, что нравилось, вдруг перестало нравиться . Режиссер сопротивлялся, но на него нажали. Мы расстались, не начав. А ведь я был уже опытным и даже весьма популярным актером. Ну бывает… ну срыв… во вкусах не сошлись…

Когда это же случилось со второй картиной, настроение стало постоянно угнетенным.

Товстоногов на репетиции отвел в сторону: “ Сережа, я очень огорчен, но вас окончательно вычеркнули из списка на присвоение звания . Надеюсь, вы понимаете, что для меня это личная неприятность. Я им объяснял, что это нарушает весь баланс внутри театра (я играл тогда главные роли в семи спектаклях), но мне дали понять, что это не от них зависит. Сережа, у вас что–нибудь произошло? ”

Готовились к началу съемок фильма–спектакля “Беспокойная старость ” , где я играл профессора Полежаева. Товстоногов вызвал меня к себе: “Сережа, я не понимаю, что происходит, но нам закрыли “ Беспокойную старость ” (спектакль о революции, посвященный 100-летию со дня рождения Ленина, и при этом без всяких скидок, очень хороший спектакль) и предложили вместо него снимать “ Хануму ”. По тональности разговора я чувствую, что тут какая–то добавочная причина. Это не простая замена. Слишком резко. Что происходит? ”

И тогда рассказал я Георгию Александровичу все, как оно было. Он был сильно огорчен и сильно встревожен: “ Вам надо выйти на прямой контакт. Этот узел надо разрубить. Вы должны задать им прямой вопрос. Если действительно, как вы говорите, ничего не было, а я вам верю, то, может быть, это просто бумажная бюрократическая волокита — нелепый шлейф от того вызова. Вы должны говорить… не отмалчиваться … Иначе они могут испортить всю жизнь ”.

И я позвонил ТУДА .

Меня принял не Чехонин, а некий гораздо более высокий чин. Он был рассеян и неприветлив.

“Я не могу работать, — сказал я .— Мне повсюду обрубают возможности, перекрывают дорогу. Какие у вас ко мне претензии? ”

“А–а… — разочарованно протянул начальник. — Я думал, вы к нам с другим пришли… Нет, претензий у нас к вам нет, а вот дружбы у нас с вами не получилось ”.

“ Но что происходит вокруг меня ?”

“ Не знаю. Это вы попробуйте прояснить в партийных органах. Может, у них к вам что есть ”.

Я вышел из Большого Дома, проклиная и этот день, и себя, и Гогу за этот визит. Я чувствовал себя оплеванным и сознавал, что сам виноват. Такое унижение — и никакого результата. И, самое главное, может быть, и вправду это не эти органы, а те? Но кто именно? И почему?

……

Пришел ко мне мой близкий приятель. Человек заметный, публичный. Заходит ко мне часто. Болтаем всегда весело, шутливо. А на этот раз что–то заметно нервничает и разговаривать зовет куда–нибудь в садик. В садике и рассказывает: “Вызывали. ТУДА . Беседовали. О тебе расспрашивали. Назначили место, где будем встречаться регулярно. Будем разговаривать. Я не могу больше. Либо сбегу отсюда, либо повешусь ”.

Друг подошел в театре: “Куратор вызывал в связи с предстоящей заграничной поездкой. Просил подробно рассказать о тебе. Говорит, что это в твоих же интересах ”.

……..

Позвонил режиссер торжественного вечера в Октябрьском зале в честь 7 ноября : “Решено, что ты в первом отделении исполняешь в гриме речь профессора Полежаева перед матросами, весь этот знаменитый монолог: ,,Господа! Да, да, я не оговорился, это вы теперь господа ” … и так далее ”.

Я говорю: “Ребята, это ошибка. Такого монолога в нашем спектакле нет, потому что его в пьесе нет. Это добавка сделана была для фильма, где Полежаева играл Черкасов, и, откровенно говоря, мы с Товстоноговым это обсуждали на репетициях, и такой монолог принципиально не может быть в нашем спектакле. Так что вы перепутали ”.

Второй звонок: “Сережа, концерт курирует сам секретарь Обкома по идеологии. Он настаивает ”.

“Но я не исполняю этого монолога, его нет! У меня нет этого текста! Он отсутствует. Я не приду ”.

Концерт прошел без меня . Коллега, вхожий в кабинеты, шепнул: “Тобой недовольны. ЭТОТ сказал: он меня попомнит, это у него последний шанс был ”.

………..

Я пришел в дом на улице Чапыгина, в дом, куда в течение двадцати лет ходил почти ежедневно, — на студию телевидения . Мой пропуск оказался аннулированным. Несколько дней я дозванивался главному режиссеру. Наконец он назначил встречу. Он отвел меня в угол своего кабинета и сказал почти на ухо: “ Я ничего не могу вам объяснить, я уверен, что все выяснится, все будет хорошо… Но я прошу вас больше мне никогда не звонить и не пытаться войти на телевидение. У меня есть распоряжение ”.

……Ленинград для меня закрылся . Но есть Москва! А вот и приглашение в столицу — участие в передаче из Дома актера к новому, 1976 году. Приезжаю в столицу и как будто свежего воздуха вдохнул — все спокойно, весело, доброжелательно. Идет съемка. Я в одном сюжете с вратарем Владиславом Третьяком. Он говорит о хоккее, я играю комический “Монолог тренера ” М . Жванецкого. Наш блок идет после выступления новой прелестной звезды на эстрадном небосклоне — она здорово исполняет песенку “Арлекино ” , и зовут ее Алла Пугачева…

А 2 января будет НАША “ Театральная гостиная” . В центральных газетах объявлено среди других и мое участие. Да кто тут в больнице газеты читает, да еще центральные! Я и помалкиваю, но про себя готовлюсь. Волнуюсь, как жених перед свадьбой. Как будто в первый раз — вот сейчас покажут меня на голубом экране на всю страну и на все наше второе отделение, в Новый год мы будем вместе с Третьяком, с Пугачевой, с Михаилом Жаровым — и всё … И сойдет наваждение последних лет.

Началось! В нашем колченогом, колчеруком коридоре аншлаг. Вот представляют участников передачи. Камера движется по лицам слева направо. Жаров… Алла Пугачева (какая она все–таки обаятельная!), вот Третьяк и… малюсенький, почти незаметный скачок, просто дрогнула пленка… И пошли разные другие лица. Случайность? Или… Возникшее подозрение было хуже того, что случилось потом. А случилось потом — чудо! Чудо техники.

Я ведь был там! Я это знаю! Это реальность! Мы сидели с Владиславом Третьяком плечо к плечу, и я начинал свой монолог прямо встык с его речью. Так было, я помню: мы же просматривали это в Москве на экране. И сейчас все, как прежде, как было раньше, но меня там… не было! Ни нашего разговора с Третьяком, ни монолога тренера, ни моих реплик с места — ничего не осталось. Меня вырезали. Как корова языком слизала. Пришла другая реальность.

Наутро после бессонной ночи прямо из больницы я начал названивать в Москву — самому Лапину, министру, Председателю Комитета по телевидению и радиовещанию. На удивление самому себе я дозвонился . И к полному моему удивлению он сам взял трубку. Я рассказал, что и как было, и спросил — почему? А он очень просто и совсем не в официальной манере проговорил, подумав: “Ну что вам расстраиваться ? Это не первая у вас передача. И не последняя”

“Но я хочу знать, кто распорядился это сделать и почему? ”

“А это вы не у нас ответа ищите, а там, у себя . Мы далеко. А вы близко посмотрите, рядом ”.

ВОТ ТУТ МНЕ СТАЛО ОЧЕНЬ СТРАШНО . Скучная, вялотекущая многолетняя операция по вдавливанию головы в плечи одного из граждан города Ленинграда была завершена.

…………..

Кто же он, мой персональный злодей, мой давитель, мой угнетатель? Кто тот, от кого я начал свой побег из Питера, а он меня не выпускал? Долго не выпускал — годы прошли, а он все не выпускал. Не за рубеж, не в эмиграцию, а в столицу нашей родины — в Москву, в другой академический театр! ОН ЗНАЛ обо всех моих передвижениях и намерениях и везде перекрывал мне дорогу. И таких, как я — повторюсь! — десятки тысяч по крайней мере. И КАЖДОГО ИЗ НАС надо было держать в поле зрения, чтобы держать в узде, и каждому напоминать: “Ты не свой, ты мой, и ты мне очень не нравишься !”

Кто же он? Не знаю! Не вижу лица. Иногда он снился мне. Облики бывали разные. Мне снилась месть. Мне снилась личная встреча. И находились слова, которые называли наконец, чья вина, и кто виноват, и какое наказание за испорченную жизнь, и как вернуть и пережить заново эти лучшие годы, пережить их без уныния, без сводящей с ума тревоги, без постоянного ожидания запрета, отказа.

Но это сны, сны… коловращение подсознания, ил, поднявшийся со дна души.

Страшна ли моя судьба? Да вовсе нет! Я счастливчик! Какие ужасы испытывали люди вокруг меня, рядом со мной! Некоторые ожесточились. Некоторые научились хитрить настолько ловко, что потеряли и позабыли начальную точку — ради чего, собственно, хитрить–то надо было. Некоторые притворились “ на время ” , а оказалось — навсегда. Некоторые не выдержали и просто ушли из жизни.

Репетируя роль, я думал о природе власти. О предназначенности данного человека быть носителем власти. Когда в зрительный зал пришла публика, я вслушивался в реакции сидящих в темноте — в их покорное оцепенение, в их попытки осмеять свою покорность. Осмеять и саму власть в лице актера. Я давал им возможность почувствовать свободу от этой власти — это все, дескать, игра, театр, это все уже в прошлом, вы можете насмешничать, не бойтесь, сам он не страшный, это актер, кукла… А потом — переменой внешности, приближением к натуральности, сменой интонации, снова заставить зал ЗАМИРАТЬ, потому что, даже игрушечная, даже загримированная, РОССИЙСКАЯ ВЛАСТЬ опасна и беспощадна.

(…)

Сталин в нашем спектакле после ухода певицы Надежды Блаженной, сделав намек понимающим его людям, что, видимо, скоро с этой слишком самостоятельной молодой женщиной должно случиться несчастье, помолчав, пошагав взад-вперед по кабинету, вдруг взрывается криком: “Никогда! Никогда не построим мы великое государство. Если не сумеем проникнуть внутрь этой… ягодки!” — и отбрасывает виноградину, которую держал в пальцах.

Это так! Это правильная фраза. Это хорошая фраза! 

Душа бессмертна. Душа открыта. И при этом она — непроницаема.

Непроницаема! Отсюда гнев Сталина.

Власть стремится к увеличению самой себя. Любая власть — государственная, власть денег, духовная власть, власть авторитета… Любая. В некоторых обществах (такая у них наследственность) стремлению власти к безграничному расширению ставят границы, находят противовесы. Там, где этого нет, образуется диктатура, тирания, тоталитаризм. Диктатура начинает с требования подчинения. Но обязательно переходит ко второму этапу — требованию ее (диктатуры) прославления. Любить надо диктатуру! Процесс углубляется — нужны не знаки любви, а искренняя любовь. За этим надо следить! Возникает служба проверки на лояльность. — Да, мы знаем, что ты говоришь правильные слова, но!.. Надо проверить, ВЕЗДЕ ЛИ ты их говоришь и ВСЕГДА ЛИ? Наконец, ОТ ДУШИ ЛИ ты так говоришь? Есть ходячее выражение: “Не лезьте ко мне в душу!” О-о! Еще чего! Именно в душу к тебе и лезем. Именно за этим создаются дорогостоящие спецотделы, структуры наблюдения, органы слежения, институты психологического контроля. 

“Никогда не сможем построить мы великое государство, если не проникнем ВНУТРЬ этой ягодки!”

Противостояние двух несопоставимых сил — мощь государства и то зернышко внутри человека, которое делает его существом по образу и подобию Божию…

Тень. Континент № 126, 2005

Наблюдая за судом, не только Кафка вспоминается, но очень сильно вспоминается и Толстой. И стороны процесса, и общество, внутри которого происходит этот процесс, вошли в абсолютно тупиковую ситуацию. Содержание всего этого, мне кажется, уже уловимо только, может быть, крайне заинтересованными лицами, и сегодня таким заинтересованным лицом выступил Платон Лебедев. Все остальные просто физиономически проявляют незаинтересованность и усталость, что закономерно, потому что это физиологически античеловечно, антиосмысленно и, на мой взгляд, антигосударственно.

Мы не знакомы с Ходорковским и Лебедевым. Мы знакомимся через взгляды сегодня. Лебедеву я передаю, что я его слышу, он мне внятен. Я уже сказал, что в нем я вижу единственное заинтересованное лицо. Сегодня я познакомился с матушкой Михаила Борисовича, с Мариной Филипповной, и это знакомство для меня крайне радостно. Я его поздравляю с такой матушкой.

Ситуация с Ходорковским и Лебедевым – один из главных нарывов, но многие до сих пор не понимают, что происходит. Мешают его богатство, его прошлое, ложь, навороченная вокруг него. Но парадокс ситуации в том, что больше такому персонажу – который отказался бы все это терпеть и начал прозревать – неоткуда было бы взяться. Он все это знал, среди этого жил и первым не захотел дальше играть по этим правилам.

Я долго не решался пойти на суд – отчасти мне мешала сама ситуация, когда это превращается в политическую демонстрацию, тогда как это нормальный акт сочувствия, чисто человеческий. И неприятно мне смотреть на человека – вдобавок умного и сильного человека – в стеклянной клетке… Но потом я пошел на этот суд, и это было одним из главных моих впечатлений. Я понял, что этот нарыв набух больше прочих, он видней. И с этим надо что-то делать. С этим ощущением я живу.

С Зачем вы  приходите на акции протеста?

Будучи весьма занятым человеком, я, когда имею возможность, иду посмотреть на происходящее своими глазами. Посмотреть, что за лица. 
Я однажды видел, как проходила демонстрация в защиту 31 статьи Конституции. Это было в темноте и в мокром снегу. Очень тяжкое впечатление. Люди понимали, что идут, чтобы выслушать Немцова, Алексееву и других, идут через ряды ОМОНа, которые сомкнутся. И на моих глазах они сомкнулись. Это был ниппель: воздух проходил в одну сторону и не выходил обратно.
То, что я увидел зимой 2011 года, когда начались демонстрации протеста, — это было совсем другое. Я помню, как сперва проехал на машине и посмотрел на лица, когда был «Белый круг» на Садовом. Толпы не было. Были отдельные люди, которые вместе не создавали толпу. Тогда я  вышел из машины и встал со всеми. И махал рукой машинам, которые проезжали мимо и приветствовали нас. Я снова посмотрел на лица. Эти люди мне понравились. Они были естественны, они не были агрессивны. Я искал тех, кого знал благодаря книгам Прилепина. Я их не нашел. Но я понимал, что они никуда не исчезли, что это просто не их место.
А потом была «Прогулка писателей». Быков позвонил мне и спросил: «Не хотите пройтись?» Я сказал: «Конечно, хоть повидаемся». Никакого Быкова я там не увидел, потому что пришло огромное количество людей. Это был день, я бы сказал, праздничный. Пришли тысячи! 
Потом, когда создали лагерь на Чистых прудах, я пришел туда. И увидел тех же идеалистически настроенных людей. Я обратил внимание на отсутствие пьющих даже пиво, о водке и говорить нечего. Как курящий человек, я обратил внимание на некурящую толпу — тех, кто дымил, были единицы. 
А когда я пошел на Кудринскую площадь, то для меня стало очевидно фарисейство власти. Меня изумило, что газон был чист, хотя люди находились в этом месте уже сутки. Еще больше меня удивило, что по чистому газону ходили люди в форме дворников и, видимо, с микроскопами искали мусор. В руках у них были большие мешки. Вот это — чистое фарисейство, мнимое благочестие власти, которая подбирает соринки, чтобы обвинить протестующих  в том, что они мусорят. Хотя мусор на улицах — это одна из бед России, и мы все это знаем (….)

И начались эти странные и очень интересные лекции, которые читали достойные люди. Причем лектора часто было не слышно, и люди по цепочке передавали друг другу то, что он говорит! Это очень идеалистично. Это начальная школа.

С Школа чего?

Не знаю. Мы еще не видим всего явления в целом… Мужчины, которых я встретил в этих импровизированных лагерях, были возбуждены, иногда перевозбуждены, кажется, даже несколько фанатичны. А вот женщины необыкновенно хороши в своей разумности, уверенности. Они разговаривают без упертости, без надрыва. Молодые женщины, которые присутствуют в этом «протестном движении», произвели на меня вдохновляющее впечатление.

С Как вы думаете, что произойдет с этим идеалистическим настроем, если власть все чаще будет применять силу?

Это было бы ужасно. Тогда эти люди  изменятся. У них исчезнут идеалистические улыбки. 

В вашей книге «Игра в жизнь» вы писали о диссидентах: «Когда мне случалось приближаться к диссидентам и диссидентствующим компаниям, я всегда ощущал в них крутую смесь искренности безоглядных борцов, наивных лопухов-подражателей и очевидных провокаторов. От запаха этой смеси мутило». Как вы думаете, что-то изменилось в составе сегодняшних борцов с властью? Понятно, что диссидентами нынешних оппозиционеров не назовешь, это совсем иная ситуация, иное время и иные люди.

Это, конечно, разные совсем вещи. Но я думаю, что «смесь» правильно сформулирована. Такое сочетание всегда присутствует. Корыстные очень быстро налипают на бескорыстных, чтобы они были витриной. А провокаторы — мы ведь знаем, что они есть, что они внедряются.

С Как вы относитесь к лидерам оппозиции?

Я, во всяком случае, выбираю их, а не защитников того, что и так слишком хорошо защищено ОМОНом.

К. ЛАРИНА — А насколько правомерно деление интеллигенции, вот как у нас демократия бывает суверенная, такое у нас определение, да? Интеллигенцию тоже у нас называют «либеральная интеллигенция» — понятно, что вкладывается в этот смысл, когда об этом говорят представители другого лагеря интеллигенции. Вот это вот разделение – не знаю, как его назвать. «Патриоты», «государственники» и «либералы» — насколько оно сегодня, действительно, правомерно?

С. ЮРСКИЙ — Ну, всегда в России существовало, во всяком случае – в обозримый период, который для нас, все-таки, начинается именно с войны 1812 года. Дальше тоже, там есть люди, фигуры. Но они у нас какие-то такие, вроде памятников. А вот начиная с того, что мы сейчас отмечаем так активно – войну 1812 года, ее людей, и Пушкина, лицеистов, и пушкинское окружение, и преддекабристское, декабристское – вот тут, вот тут вот рождалась она, эта самая интеллигенция. Какова, мне кажется, главная опасность? Бродский – он все-таки не просто истинный поэт, а он действительно человек, формулирующий самые важные, метафизические уже вещи, касающиеся его родной страны – то есть России. Он к советскому варианту России относился… он, именно. Это не я, это он. И это отличало его от нас. Он относился с некоторой брезгливостью. Я тут, я среди, я не хочу отсюда уезжать, но… И причиной этому называл ужасную вещь – антропологический геноцид.

К. ЛАРИНА — Страшная вещь.

С. ЮРСКИЙ — Это его формулировка, процитированная Лосевым в воспоминаниях о нем. Вот, мне кажется, что это в какой-то мере наблюдается. Что это значит? Очень много от рабовладельческого строя. То, что мы называем гастарбайтерами, то, что я вижу из окна. Это узбеки. Они мне никак не чужды, потому что я жил в Узбекистане, потому что у меня есть друзья узбеки. Национально я просто хорошо отношусь к ним. А другой относится хорошо еще к кому-то. А другой ко всем плохо. Они идут вереницей, зимой и летом, днем и ночью. В один и тот же громадный сарай с мешками то песка, то опилок, то не знаю чего. Они идут непрерывной вереницей, как на египетских фресках. Вот эти бесконечные… Это рабовладельческий строй. Они рабы, конечно. Они всегда идут.

Они мне мешают жить, потому что они все время строят. Но они сами не знают, что они строят. Все время говорят, как гастарбайтеров разоблачить, тех, которые не имеют лицензии. Как это самое сделать. Но они часть нашего общества, часть. И теперь уже – большая часть. И они – будь то киргизы, узбеки, таджики – поддерживают наш город, Москву, в относительно чистом порядке.

Все время показывают, как они наркотики в подпольных цехах превращают в героин, клофелин и во все остальное. Это есть? Есть. Я не думаю, что это вранье. Так и есть. Но это их беда, потому что они рабы. У меня они честно идут и несут мешки. Но это тоже не жизнь. Одна из задач – понять это и создать программу для того, чтобы эти люди, у которых есть и жена, и дочка, и сынок, и жизнь их, и потребности их – приподнять их. Дать им дышать. А не только говорить слова, которые они говорят. «А что у вас там? У вас там что, совсем плохо?» — «Нет, у нас там не плохо» — «У вас что там, работы нет, что ли?» — «У нас есть, но очень мало платят».

Мы-то знаем, сколько им здесь платят. Я-то слышал по телевидению. Я видел предпринимателя у Соловьева в дискуссии, когда человек то ли проговорился, то ли сказал истину. Вот он патриот был, и он сказал: «Русский человек вообще не должен делать черную работу». Меня резануло, потому что рядом лежит фраза «Русский человек вообще не должен за собой убирать». То есть, национальность превращается в касту, превращается в пренебрежение к отбросам от себя самого. Они принадлежат другим. Это уже как пример.

К. ЛАРИНА — Это одна только часть, простите.

С. ЮРСКИЙ — Это часть проблемы.

К. ЛАРИНА — Да, потому что…

С. ЮРСКИЙ — А вторая состоит в том… я сейчас закончу, чтобы не тянуть… того, что бы я, вслед за Иосифом Александровичем назвал бы «антропологическим геноцидом». Это создание такого устройства общества, общественных организаций, государственных организаций, в которых наверх выходят те, кто готовы подчиняться. Те, кто встраиваются. По-разному, по-прежнему говорят – по родственному, по блату. По сегодняшнему – по коррупции, по откату. По разным причинам.

К. ЛАРИНА — По феодализму.

С. ЮРСКИЙ — Но поднимаются те, кто готов служить. Все то, что имеет необходимый государству творческий потенциал, то есть некоторую самостоятельность – оно не то чтобы уничтожается, не то чтобы… Но это другой тоже слой. Если на слой гастарбайтеров положить этот слой, то посмотрим, какая же пустоватая жидкость возникает наверху, то это опасно для нас, для всех.

Текст целиком —

Сергей Юрский редко дает интервью, но для Sobesednik.ru сделал исключение и рассказал о своей политической позиции. 

– Последние несколько лет все обсуждают вашу общественную позицию. Мало кто из артистов высказывается оппозиционно государственной машине.

– Оппозиция – это что-то множественное, я ни в каком политическом движении не состою и никогда не состоял. У меня не оппозиция, а позиция.

– И в чем она заключается?

– В пьесе «Ресепшен», которую я сейчас ставлю в Театре Моссовета. Это трудная работа, да еще и возраст мой, болезни, утомляемость….В «Ресепшене» я играю главную аккомпанирующую роль, потому что этот человек говорит в третьем акте: «Может, все, что происходит сейчас вокруг меня – это не происходит, все это в моей голове». Это спектакль-катастрофа, но правильное название жанра – триллер. 

…Мы накануне катастрофы, причем всем миром. Это ощущение, свою тревогу хочу передать художественными средствами. 

ПОДРОБНО о спектакле на странице 2018.Reception