Д.Золотницкий «Лиса и виноград» — Ленинградская правда, 4 октября 1967 года.

БОЛЬШОЙ драматический театр вновь встретился с Эзопом.

Это другой Эзоп. Это другой спектакль.

Правда, на вид он тот же самый.

Та же пьеса бразильца Г. Фигейредо, трактующая о вечном, как о современном. Пьеса строгой логики и четкой структуры, почти схематичная, почти тезисная: тезис — антитезис— синтезис. Ударные реплики-девизы, отточенный диалог, горечь и смех. Персонажи пьесы попадают в положения персонажей эзоповых басен.

Те же режиссеры — Г. Товстоногов и его испытанная помощница Р. Сирота — подписали афишу. Тот же облик спектакля. Легкая колоннада белеет на фоне синих сукон, меняющих тона от глубокого ультрамарина до небесной голубизны. Бронзовые курильницы у краев портала. Вдали белый храм — со спичечный коробок — отбрасывает фиолетовую тенъ, то вправо, то влево, на палевый песок холма. Товстоногов по- прежнему художник-декоратор своего спектакля.

Снаружи все, как было, а звучит спектакль иначе.

Тот, прежний, выглядел суровее. Подзаголовок «героическая комедия» больше подходил к нему. Прочный, монументальный, иногда оглушительно трагичный Эзоп — В. Полицеймако для видевших незабываем. Он, а с ним холодновато-проничная Клея— И. Ольхина и деловитый глупец Ксанф — Н. Корн останутся образами того именно спектакля, сквозной темой которого был порыв героя к свободе. Тема давалась крупным планом, генерально, как главная и, пожалуй, единственная. В том была его сила.

Новый спектакль стал многотемным. Теме манящей свободы сопутствует грустно-ироничная тема разочарованности. Но как ни отвлеченно, как ни фиктивно понятие личной свободы в рабьем мире, отдать за свободу жизнь прекрасно.

Когда Эзоп — С. Юрский в дырявой дерюге следит за полетом соек, расставив ноги и задрав к сияющему небу безобразно перекошенное свое лицо; когда он, распахнув негибкие руки, кричит о сойках — вестницах его свободы; и когда тут же криво усмехается, пряча слезу, потому что Ксанф опять небрежно обманул своего раба, — одна эта минута вбирает в себя необъятную горечь судьбы.

Это, пожалуй, самая патетичная минута у Юрского, минута наибольшего самозабвения и надежд. Обычно же руки прижаты к телу, охраняя замкнутую .в себе позу, и весь Эзоп — как-то вполоборота ко всему на свете. Усмехаясь одними глазами, плотно стиснув толстые губы, он изучающе всматривается в мир.

С. Юрский играет судьбу незаурядной личности в кругу заурядного рабства, где его герой занимает оборонительную позицию. Эзоп не выглядит ии словоохотливым, ни громогласным, некоторые резонерские тирады он подает сухо, словно нехотя. Не пафосом, а естественностью он привлекает к себе красавицу Клею, жену Ксанфа.

В сценах с капризно-усталой, пресыщенной и порочной Клеей —  Н. Теняковой вырастает еще одна тема, вынесенная в название пьесы. Тема лисы, зарящейся на виноград, говорит—в плане эзоповых иносказаний — о любви Эзопа и Клеи. Вожделенным виноградом и вожделеющей лисой попеременно становятся оба. I Соотношения подвижны. С. Юрский передает силу влекущего героя чувства, чтоб яснее сыграть внутреннюю борьбу, перевести драму любви все в тот же интеллектуальный план, где всего дороже свобода духа.

У Юрского Эзоп независимее всех свободных вокруг него. Превосходство естественности замыкает его в духовном одиночестве. Не ищет актер и прямого общения с залом; соучастие, возникающее там, тоже интеллектуального порядка, сдержанное внешне, вдумчивое, порой созерцательное.

Куда чаще взывает к залу Ксанф, просвещенный владелец рабов, томный, вальяжный и недалекий, каким играет его О. Басилашвили.

То, что Ксанф почитает себя мудрецом, едва ли не самое горькое комическое недоразумение в многосложности показанной жизни. Комедия  скверна, а Ксанф — Басилашвили безмятежен и лучезарен. Времена были такие, что философия занимала место в ряду изящных искусств, вот богатый господин и отдается забаве с уверенностью дилетанта. Да только какой же из него, прости господи, мудрец!

Ясноокая наивность, младенческая  беспомощность, отвага бесплодных  покушений на мудрость и изумленный  восторг от того, что какая-то куцая мыслишка, нет-нет, да осенит его, — все это сыграно на редкость искренне актером, будто не подозревающим тут и толики комизма.

Иной раз от бестактного вопроса о свободе и рабстве, например, затуманится ясный взор. Досадливо дернется плечо, когда надо приказать высечь Эзопа, — Ксанф рад бы изгнать шероховатости практической жизни из этого мира, устроенного так гармонично, так по его вкусу. Басилашвили ничуть не потешается над изнеженным, доверчиво самодовольным Ксанфом, скорее любуется про себя парадоксами характера, смакует их. Это высокий комизм. Чем глубже актер залезает в холеную «шкуру» персонажа, тем язвительнее сатирические итоги. И больше всего как раз тогда, когда небо и зрительный зал призываются в свидетели, заступники, судьи.

Трагикомедия, где сплетены голоса иронии и лирики, где пафос уживается с сатирой, даже откровенным балаганом, — таков сегодня этот спектакль, сыгранный  в свободной, чуть условной манере.

Да, даже с балаганом. Намеренно в лоб, без всякой там «психологии» рекомендует капитана стражи В, Медведев. Режиссура предложила довольно-таки избалованному актсру- любовнику трудную задачу на преодоление амплуа, и опыт показался интересным. Импозантный вояка подымается из дальней глубины сцены, сверкая доспехами, но когда их снимает, он почти гол. Капитан благодушно «разоблачается» во всех веселых смыслах этого слова. Сдавленным голосом бросает надменное «Нет!», утверждая свое тупое солдафонское превосходство над всеми и всем. Белки глаз косо сходятся у переносицы не то от непосильной натуги мысли, не то от пиршественных возлияний. Из забавных примет возникают весьма человеческие свойства,

В ступенчатой иерархии лиц где-то на самом дне — рабыня Мели, которую играет Т. Тарасова, к сожалению, несколько манерно. Она тоже хочет выбиться в люди, дело понятное, но ее мечта о свободе — с крошечной буквы. Мечта завистливая, хищная. Это особенно передано в сцене с бессловесным рабом-эфиопом (его пластически выразительно играет В. Караваев). Мели — Тарасова, подоткнув тунику, то испытывает на нем свои женские чары, то нравно командует мановением… ноги! Он, рожденный на воле, повинуется недоуменно и презрительно ей, впитавшей психологию рабства с молоком матери.

Режиссура привела в спектакль новых исполнителей, всех до одного, чтобы обновленная трактовка выступила еще нагляднее.

Правда, кое-какие черты прежней «героической трагедии» и связанной с ней театральной условности сохранились. Бренными останками давнего спектакля выглядят иные финальные эпизоды, хотя бы тот, где громы и молнии, надсаживаясь, провожают Эзопа на казнь.

Совсем другое дело, когда из ямы оркестра или из уходящей уступом вниз дальней глубины сцены актеры подымаются на площадку действия, как на форум диспута-поединка. Раскатистый удар гонга метит выход, другой удар — начало игры, а в конце акта — остановку, потом уход. Тоже условность? Бесспорно. Только другая, куда более близкая природе спектакля.

Хорошо, что Эзоп вернулся. Всякий театр имеет такие работы, с которыми можно беспечально распрощаться, и такие, что больно терять. «Лиса и виноград» — этап на пути Большого драматического, одна из первых премьер Товстоногова, принесших театру доброе имя.

Возвращаясь к однажды сделанному, художник не хочет, да и не может повторить это сделанное вполне. Меняется время, меняются поиски, пристрастия, вкусы. Теперешний спектакль об Эзопе дает образчики академического мастерства.

В репертуаре Большого драматического театра возрожденный спектакль займет по праву принадлежащее ему место.