М.Хейфец. Комментарии к «Запискам незаговорщика»

« Оперативный отдел, видимо, давно вел наблюдение за Эткиндом. Вот пример: кто-то им донес, что Эткинд давал мою рукопись артисту Сергею Юрскому, который как раз тогда готовил программу из стихов Бродского. Они мне уверенно про это рассказали, и, признаюсь, я был здорово польщен! Каково же было разочарование много лет спустя, когда Юрский приехал на гастроли в Израиль, я пошел к нему за кулисы, чтоб спросить, правду ли сказал в 74-м году майор Виталий Николаевич Рябчук, и артист твердо ответил: нет, ничего этого не было, ничего он не читал, «они меня тогда же вызвали на допрос, я им прямо и ответил»… 

Может, у Эткинда мелькнула мысль об этом, может, он высказал ее дома, при включенных микрофонах, да тут же забыл, мало ли что приходит в голову, а идея была зафиксирована в оперативно-наблюдательном деле как свершившийся факт! И поскольку «припереть» Юрского моими показаниями они не могли, он так и остался в ситуации «недобросовестного свидетеля». И первого артиста тогдашнего Питера перестали на несколько лет выпускать на сцену БДТ… 

Любопытный психологический феномен: Юрский отказывался мне поверить в Иерусалиме, когда я объяснил ему эту механику. Это как раз понятно: человек может принимать наказание, даже суровое, когда действительно виновен, но не может впустить в голову мысль, что, как говорится, сам «ни сном, ни духом», ровно ничего не совершал, а его «по неисповедимой в нашей стране силе тайного доноса» (А. Солженицын) выкидывают из театра на многие годы. Чтоб «научить жить»… Намекал ему главреж Товстоногов: «Пойдите в Большой дом, спросите, что они имеют против вас» — а Юрский все равно не мог в такую абсурдную чушь поверить…”

Сергей Юрский. ( «Опасные связи» ):

«Товстоногов на репетиции отвел в сторону: “ Сережа, я очень огорчен, но вас окончательно вычеркнули из списка на присвоение звания . Надеюсь, вы понимаете, что для меня это личная неприятность. Я им объяснял, что это нарушает весь баланс внутри театра (я играл тогда главные роли в семи спектаклях), но мне дали понять, что это не от них зависит. Сережа, у вас что–нибудь произошло? ”

Готовились к началу съемок фильма–спектакля “Беспокойная старость ” , где я играл профессора Полежаева. Товстоногов вызвал меня к себе: “Сережа, я не понимаю, что происходит, но нам закрыли “ Беспокойную старость ” (спектакль о революции, посвященный 100-летию со дня рождения Ленина, и при этом без всяких скидок, очень хороший спектакль) и предложили вместо него снимать “ Хануму ”. По тональности разговора я чувствую, что тут какая–то добавочная причина. Это не простая замена. Слишком резко. Что происходит? ”

И тогда рассказал я Георгию Александровичу все, как оно было. Он был сильно огорчен и сильно встревожен: “ Вам надо выйти на прямой контакт. Этот узел надо разрубить. Вы должны задать им прямой вопрос. Если действительно, как вы говорите, ничего не было, а я вам верю, то, может быть, это просто бумажная бюрократическая волокита — нелепый шлейф от того вызова. Вы должны говорить… не отмалчиваться … Иначе они могут испортить всю жизнь ”.

И я позвонил ТУДА .

Меня принял не Чехонин, а некий гораздо более высокий чин. Он был рассеян и неприветлив.

“Я не могу работать, — сказал я .— Мне повсюду обрубают возможности, перекрывают дорогу. Какие у вас ко мне претензии?”

“А–а… — разочарованно протянул начальник. — Я думал, вы к нам с другим пришли… Нет, претензий у нас к вам нет, а вот дружбы у нас с вами не получилось.”

“Но что происходит вокруг меня?”

“Не знаю. Это вы попробуйте прояснить в партийных органах. Может, у них к вам что есть.”

Я вышел из Большого Дома, проклиная и этот день, и себя, и Гогу за этот визит. Я чувствовал себя оплеванным и сознавал, что сам виноват. Такое унижение — и никакого результата. И, самое главное, может быть, и вправду это не эти органы, а те? Но кто именно? И почему?

Сергей Юрский (из интервью 1997 года):

«Я уже рассказывал эту историю – как я познакомился года четыре назад в троллейбусе с Романовым. Из-за него я ушел из БДТ, уехал из Ленинграда, потому что в городе стало невозможно жить… Самое интересное, что ни он меня, ни я его никогда не видели.

И вот в троллейбусе еду по бульвару к Пушкинской площади. Зима, народу мало, сидит человек. Пирожком шапка, воротник каракулевый, говорит мне: «Садитесь». Я: «Да не хочется». Так несколько раз переглянулись, поклонились. И я думаю: «Стоп-стоп-стоп… Кто же это такой?» Зрительная память у меня плохая, я думаю: «Это — министерство культуры. Я к нему ходил, когда запретили спектакль «Похороны в Калифорнии». Он говорит: «Я видел ваши афиши. «Игроков» вот сделали», — «Да, да». – «А в Ленинграде бываете?» – «Бываю. Но редко». – «Ну что, трудно в театре без Георгия Александровича?» – «Трудно». – «Кириллу трудно сейчас… А в доронинском театре бываете?» – «В доронинском? Нет. Ну вот один раз был». – «Да, конечно, у вас был сильный театр… А как здоровье?» – «А ваше как здоровье?» – «Ничего, ничего». И он встает. И тут какой-то глаз, какая-то сила вдруг появилась в человеке. Хотя он вообще подтянутый, аккуратный человек. Мы жмем друг другу руки. И последнее, что он говорит: «До свидания, спасибо, что вы меня узнали». А я и не узнал. И вот в момент, когда он спускается, когда закрываются двери, я вдруг его по уху, по затылку узнаю и понимаю, что это – Романов. Которого я никогда в жизни не видел. И он меня никогда в жизни не видел.

Он мне сломал десять лет жизни. Что, он для меня – «они»? Думаю, что нет. Что, я ему поперек дороги, что ли, встал? Его словом, его распоряжением все произошло: «Этого человека – изъять!» Это точно. Но не из-за того ведь, что мы с ним поссорились. Кому-то я действительно был поперек дороги, с чьей-то подачи все произошло. Но кто – «они», если даже Романов – не «они»!

Я пришел домой, рассказал Теняковой. Она говорит: «Да как ты смел! Ты вспомни, что мы пережили! Ты вспомни, как ты ему письмо писал и не послал, что с тобой было, когда у тебя рука отнялась! Ты вспомни!» Я говорю: «А что бы ты сделала?» – «Да я бы…» А в общем-то, что?.. Ну что? Вот – человек, и он – не «они». Никто – не «они».