Из статьи: Г.Данилова. Метаморфозы классичности. Театральная Жизнь, 1974. N15. 

(о «Мольере»)

…Этот спектакль Ленинградского Большого драматического театра возник в связи с 300- летием со дня смерти Мольера и, как подобает случаю, пронизан почтительностью, уважением памяти великого художника, тонким чувством истории. Но пусть не появится тут и тени иронии: мол, еще один холодный юбилейный «монумент». Спектакль этот рожден пылкой любовью, мыслью живой и страстной.

Своеобразна его драматургическая основа. В ткань пьесы М. Булгакова «Кабала святош» солидным массивом вошли тексты из комедий Мольера, во многом определив идейный замысел и стилистику спектакля. Его постановщику .С. Юрскому (он же исполнитель главной роли) удалось добиться удачного, без грубых соединительных швов сочетания разнородных литературных пластов. Логично включаются в действие герои как одного из самых первых драматургических опытов Мольера, фарса «Летающий лекарь», так и более поздних, зрелых произведений — «Тартюфа», «Версальского экспромта», «Мнимого больного», этих красноречивых документов бесстрашной борьбы непокорного художника с веком короля Людовика XIV. Мольер—и автор, и режиссер, и исполнитель своих комедий. И потому его образ раскрывается уже не только в перипетиях пьесы М. Булгакова, но и в живом процессе художественного творчества.

Собственно, с этого и начинается спектакль. Первый выход Мольера — перед закрытым занавесом церемонный поклон, как бы предназначенный публике своего театра, несколько натянутая, напряженная улыбка: сегодня в Пале-Рояле король… И вдруг—легкий, динамичный, озорной фарс — детище народных площадных представлений. Это бесхитростное зрелище с его заразительным оптимизмом, откровенным и грубоватым лицедейством, веселыми преображениями Мольера — Сганареля, который в конце за все свои труды получает вполне символичные пощечины,— первый впечатляющий штрих в создаваемом театром сложном, многокрасочном портрете великого драматурга и актера.

Вот еще один его штрих. В сцене у Людовика XIV Мольер, добиваясь разрешения на постановку «Тартюфа», терпеливо сносит унижения, что выпадают на его долю. Король согласен. И неудержимо, заглушая обиды, вырывается восторженный, ликующий возглас Мольера:            «Тартюф» разрешен!» Радость победы превращает проход Мольера в спальню короля — он удостоен «чести» стелить постель монарха — в торжественное шествие с высоко, парадно, как факел, поднятым подсвечником. 

Актер выделяет эти яркие моменты величия, духовного возвышения своего героя над житейской суетой, страданиями, неурядицами семейной жизни, которые драматической струей входят в его судьбу. Личность незаурядная, неисчерпаемо талантливая, Мольер С. Юрского неотделим от жизни сцены, ее будней и праздников, мук и радостей. Созданный в спектакле образ театра многогранен. Мгновение — чуть повернуты на сцене легкие стенки— и открывается другая, закулисная сторона театра с ее немного таинственной и пленительной атмосферой, деловитостью и творческими взлетами репетиций, бытовой естественностью поведения актеров… Сила Мольера — в слитности со всей этой жизнью театра, в захваченности стихией творчества, в деятельном жизнелюбии его таланта. Необычайно хороши выходы Мольера на сцену Пале-Рояля — в тех эпизодах, когда она перемещается режиссером вглубь от зрительного зала. Это всегда рывок, азарт, натиск. Мольер устремляется на сцену, будто с силой пущенная стрела, и тотчас раздвигается занавес, отступая перед этим неостановимым движением. Обобщенно передается в нем самый характер творчества Мольера — наступательный, энергичный, бескомпромиссный, выявляются существенные стороны образа. В Мольере С. Юрского ощущается человек сильного духа, способный к стойкому сопротивлению, натура демократичная, простая. У него, мэтра, главы театра, имеющего доступ в королевский дворец, в быту грубоватый, простецкий облик труженика, работяги; он никак не противопоставляет себя актерам руководимой им труппы, сам утверждает в ней отношения дружеские, по-семейному близкие.

Актеры — в сущности, это и есть его семья. Несмотря на краткость их характеристик, они предстают в спектакле разными, эти люди:            спокойный, рассудительный Лагранж (М. Данилов), хлопотливый и добрый Бутон (А. Андреев), самовлюбленный, заносчивый Муаррон (Г. Богачев), быстрая, деловая Мариэтта Риваль (И. Варшавская), душа возвышенная, чистая и глубоко драматичная — Мадлена Бежар (Э. Попова)… Их сплачивает в единое целое огонь творчества, преданной любви к сцене, что зажжен в них Мольером.

Динамичный, искренний и человечный мир театра контрастен мертвенно-холодному, чопорному миру Людовика XIV, где внешнее великолепие, блеск прикрывают жестокость, бездушие, цинизм. Королевский дворец предстает перед нами как бы увиденный глазами Мольера: тут тоже театр, только опасный, фальшивый театр в жизни,— своего рода спектакль, в конце которого придворные устало стягивают с себя парики, отдав все силы лести, угодничеству, манерно-танцевальным жестам, балетным движениям и позам, одним словом — безудержному возвеличению короля — Солнца. Людовик XIV (О. Басилашвили) красив и невозмутим. Своим обликом он напоминает чисто вымытую фарфоровую куклу с пустым, ничего не выражающим взглядом. Но разоблачает его не столько ирония постановщика и актера, сколько сопоставление с Мольером, который оказывается в королевских сценах единственным живым и естественным человеком.

У залитого ослепительным белым светом, мнящего себя вознесенным над обыденностью королевского дворца есть свое «закулисье» — уверенная в себе тирания, мрачная сила тайного общества «Кабала Священного писания» во главе с неотступно мстительным архиепископом Шарроном (В. Медведев). Этому миру противостоит, сталкиваясь с ним и разбиваясь в кровь о его твердь, падая и вновь поднимаясь, пробиваясь сквозь преграды, ярко демократичное, гуманистическое творчество Мольера. Его фигура в спектакле заметно укрупнена и усложнена. К булгаковской трагической теме художника, ограниченного в своих творческих проявлениях королевским деспотизмом, театр добавляет веско звучащую, а иногда и идущую ей наперекор в своем оптимизме, тему неистребимой жизнестойкости подлинного, глубоко народного таланта. О торжестве гения над низостью века короля — Солнца рассказывает спектакль, в название которого по праву вынесен подзаголовок пьесы М. Булгакова — «Мольер».

Художественная выразительность постановки — с ее лаконизмом, обобщенностью и заостренностью, внутренней смысловой емкостью форм — словно бы тоже подсказана самим Мольером, Яруса многократно размноженных, уходящих ввысь старинных канделябров, на черном фоне, с трех сторон кружевными шпалерами ограждают сцену и, загораясь частично, отдельными группами, или всей своей массой, с поразительной гибкостью включаются в атмосферу разнохарактерных эпизодов, красноречиво подчеркивают историческую конкретность действия (художник Э. Кочергин). Скупы мизансцены, пластический рисунок спектакля. Казалось бы, ничего особенно примечательного в размеренном, по виду бесцельном движении темных, обезличенных балахонами фигур в подвале «Кабалы»,— то по прямым параллельным линиям, то по кругу. Но эта монотонная «геометрия» полна зловещего смысла: она—как инквизиторская пытка для жертв «Кабалы», как гипнотическое внушение мысли о неотвратимости страшного конца.

Простые, ясные по форме и глубоко, философски содержательные образные решения, из которых слагается спектакль, сообщают ему поистине органное полнозвучие, с густыми низкими тонами исторического фона, рельефным узором человеческих мотивов, четко выраженным гуманистическим пафосом. Это сложное единство неожиданно заставляет воспринимать «Мольера», словно постановку классической пьесы: ведь оно как раз характерно для наиболее значительных серьезных прочтений классики.

Современный театр, заметно обновивший свои выразительные средства, широко пользуется условностью, метафорой, сгущенной реалистической образностью, интенсивно набирает мастерство создания оригинальной формы спектакля. Однако, когда речь идет о современности прочтения классики, гораздо более существенной оказывается проблема содержания. Проблема уровня его осмысления, меры включения в режиссерский анализ его исторических, социально-бытовых, психологических мотивов.

Прикосновение современного театра к классическому наследию прошлого порой напоминает таинство. Какими-то каждый раз особыми, лишь большому, мудрому таланту ведомыми путями сопрягается классика с современностью. Из самой плоти старого, хрестоматийно-известного рождается новое произведение, динамично устремленное в день нынешний и вместе с тем сохраняющее комплекс идей, признаки классического совершенства первоисточника…