1978 LP Сергей Юрский читает рассказы В. Шукшина «Сапожки» и «Обида». Фирма «Мелодия».

Обида https://vimeo.com/494869775

Сапожки http://staroeradio.ru/audio/7675

Наталья Крымова [Предисловие на конверте пластинки]

Сергей Юрский сегодня — один из самых популярных мастеров нашего театра. За ним прочно утвердилась репутация актера-интеллигента, интеллектуала, который органично связан с художественным миром Пушкина, Грибоедова, Достоевского, Шекспира, Булгакова, Пастернака.

И вот тот же актер исполняет Василия Шукшина. Он признался как-то, что, будучи сразу покорен прозой Шукшина, какое-то время мысленно отстранял себя от этого материала: «Не мое амплуа. В театре мне не дали бы играть ни одного из этих крестьянских парней, шоферов. плотников. Я привычно соглашался с этим… Не мое. Мое дело интеллигенты. А Шукшин все тревожил, напоминал о себе…»

Шукшин тревожил, томик его рассказов актер постоянно таскал с собой, читал всем, кто соглашался слушать, и вот уже сами стали укладываться в памяти фразы, диалоги, герои все приближались, их речь звучала где-то внутри и уже просилась наружу.

Осенью 1974 года умер писатель Василий Шукшин. И на первом же своем московском концерте, в программу которого входили и Пушкин, и Булгаков, и Зощенко, артист сказал, что выступление свое посвящает памяти Шукшина, и прочитал его рассказ «Сапожки». В тот вечер произошло что-то, чему не подберешь иного слова как открытие.

По-новому был открыт Шукшин. По-новому, как актер, открылся и Сергей Юрский. Шукшина принято было считать самородком, талантом от земли, наделенным мощной интуицией и крепкими корнями, уходящими в массовый народный уклад жизни. Про Юрского никто не говорил, что это талант «от земли», и корни его казались хоть и крепкими, но иными.

Неожиданностью была та видимая легкость, естественность, с которой актер вступил в мир Шукшина и в социальную среду его героев. Он, казалось, не сделал для этого никаких добавочных усилий, — и стало ясно, что писатель Шукшин сам входит в тот мир русской литературы, в котором давно освоился и со свободным достоинством творит и живет артист Юрский. Между автором и исполнителем нет внутренних преград. Артист нашел свою дорогу к писателю, он играет тот мир чувств и мыслей, который в нашем сознании обрисован именем «Шукшин», а если присмотреться, станет видно, что границы этой сферы он еще и несколько расширяет, к каким-то новым обобщениям силой своего искусства ведет и подымает.

С того первого концерта Шукшин занял свое прочное место в репертуаре артиста, в его контактах и связях со зрителем. Это место — рядом с Зощенко, с Булгаковым. С Пушкиным и Есениным. Все дело в том, что, когда про Юрского говоришь «актер-интеллигент», имеешь в виду не амплуа, не сумму внешних данных, располагающих к каким-то определенным ролям, а нечто иное и более значительное. Актер-интеллигент — это высокая степень духовности, это сила самостоятельной мысли, трактовки, это напряженная работа сознания и, если можно так сказать, определенное качество этого сознания. Настоящий интеллигент не делит жизнь на что-то достойное внимания и что-то другое, недостойное. Он наделен чувством долга по отношению ко всему, что есть жизнь, и не устает этот долг выполнять.

Шукшин пишет о простых людях, о каждодневных подробностях их быта и судеб. Некоторые склонны ценить в нем писателя-бытовика. Юрский, со своей стороны, не склонен к бытовым и жанровым краскам. Темперамент Шукшина, по словам актера, «отдает кулачным боем». Темперамент Юрского — это напряженная работа мысли, проявляющей мир автора. Мысль артиста по- своему истолковывает рассказы Шукшина, открывая в них новые черты народного духа, новые пласты социальных, домашних, семейных, — словом, очень разных человеческих отношений. Юрский не снисходит к героям Шукшина, не похлопывает их по плечу, не подстраивается к ним сам. Он по праву видит самого себя рядом с ними, ибо весьма и весьма условны, на его взгляд, всяческие перегородки между людьми. Но знает он этих людей иногда лучше, чем они сами знают себя. Он их изучил и полюбил, тут одно неотделимо от другого — знание и сердечная привязанность.

И вот — рассказ «Сапожки». О том, как шофер Сергей Духанин купил в магазине подарок своей жене, не пустячок какой-нибудь, а сапожки за 65 рублей. Решился — и купил, хотя вроде и прямого повода для подарка не было. Повод был, мы понимаем это, когда рассказ кончен. Поводом была вся жизнь этого Сергея вместе с Клавдией, жизнь, которой он жил день ото дня, не слишком вдумываясь в ее смысл, в ее устои и собственное в ней место.

Человек купил жене сапожки, а те оказались малы. Кажется, бытовой случай, ничего необыкновенного. Можно и прочитать этот рассказ именно так, в нем много забавных деталей и т. п.

Юрский, однако, исполняет рассказ иначе. Оказывается, что через те же детали можно осветить важнейший момент человеческой жизни — момент самоопределения личности. Это не высокие слова, а более или менее точное название смыслу того, что делает Юрский. Сергей Духанин, может быть, впервые посмотрел на себя со стороны. Не сразу, не в тот момент, когда увидел на витрине сапожки, а в глазах продавщицы «белую ненависть», не тогда даже, когда решился и заплатил деньги, а тогда, когда сел с такими же шоферами, как он сам, в машину и держал в руках свою покупку и слушал, как хохочут над ней приятели — на что в деревне такие сапожки, грязь месить?! И дальше все укрепляется этот новый, сторонний и упрямый взгляд человека на себя и свои поступки, на все окружающее — на Клавдию, потрясенную подарком, на молча смотрящих дочек, на натруженные женские ноги, не желающие лезть в «белую нежную нутрь», на горькие причитания жены и каждое произносимое ею потом слово. Все это для Сергея и ново, и значительно, и что-то самое главное в собственной жизни освещает и укрепляет. Тут у Шукшина нет подробных излияний, и у Юрского, вслед за автором, -— простые слова, краткая точность интонаций. Все просто, коротко, но вся жизнь этих людей перед нами, и прожитая, и будущая, в чем-то прежняя, а в чем-то и новая, ведь, бывает, от пустяка словно обновляется человеческая душа.

Юрский как-то сказал, что испытывал к Шукшину сердечное влечение еще до того, как принялся работать. Думаю, что в этих словах, почти банальных, тем не менее — существо и отношения к писателю, и того, чем в Шукшине артист дорожит более всего. У Василия Шукшина, мужественного человека и художника, было ранимое сердце. Он как бы защищал, закрывал его то юмором, то грубоватостью, и в защите этой не было доли трусости или малодушия. Защищалось самое нежное, легко уязвимое, и притом человек шел прямо навстречу трудному, не отворачивался от драм, не избегал резких конфликтов. Сочетание этого драматизма и внутреннего такта, острой боли и резкого действенного темперамента, впрочем, спрятанного в крайнюю простоту слов и ситуаций, Юрский раскрывает в рассказе «Обида», по его мнению, одном из самых личных рассказов писателя. На первый взгляд кажется — что личного может скрываться в истории о том, как некий Сашка нарвался в магазине на чужое хамство и попробовал было установить справедливость? Этот Сашка, разумеется, не Шукшин и не Юрский. Но объединяет всех троих одно чувство, в Сашке взыгравшее внезапно, стихийно, в других людях поселившееся прочно, так сказать, вполне осознанно. Это чувство справедливости, потребность в ней, такая же насущная и острая, как потребность в Воздухе.

Рассказывая о случае в магазине, Юрский будто фотографирует происходящее идеальной фотокамерой: и продавщица, и завотделом, и человек в плаще, и сам Сашка, и маленькая его дочь, держащая отца за руку, — все перед нами, как на четком снимке. Это не «зарисовка», а именно снимок, а может быть, нечто, подобное протоколу, который при подобных происшествиях составляется в случае, если события развиваются в сторону скандала. Скандала, по-существу, не было. Сашка мог бы и уйти домой, но он решил объясниться с человеком, который его обидел, — что-то не давало покоя, хотелось ясности. Далее следует очень короткая и страшная сцена: избитый неким Игорьком, сыном «того, в плаще», Сашка летит с лестницы. Мы, как в кино, успеваем разглядеть лицо этого Игорька, у которого глаза полыхнули «радостно-скорой расправой», видим, как поднимается на ноги Сашка, и отдаем себе полный отчет, почему Сашкина голова вдруг заработала с такой ясностью: «в прихожей у него лежит молоток»… И наша фантазия, страшась, но не в силах остановиться, рисует то, что могло бы произойти дальше, если бы из дома не выбежала насмерть испуганная Вера и у Сашки при виде ее не подкосились бы ноги, — он подумал, что что-то случилось с детьми. Этот естественный отцовский испуг, взметнувшись, сам собой заслонил и задушил то страшное и противоестественное, что поднималось в Сашкиной душе.

Столкнувшись со злом, со звериным, диким инстинктом, мирный и добрый человек чуть не стал убийцей. К счастью, не стал. Шукшин ничего не приглушает и не преуменьшает, силу конфликта он рисует точно и жестко. И Юрский дорожит этой точностью, понимает смысл авторского лаконизма, он знает, ради чего рассказ написан и ради чего он, актер, взялся его исполнять.

Иногда не вполне осмыслена, но человеку свойственна тяга к справедливости, добру и истине. Дороги моменты пробуждения сознания: страшны секунды его потери; мудрое понимание другой, закрытой до сих пор, но соседствующей души, проникновение в нее и уважение к ней. Все это — лишь некоторые (хотя и важнейшие) мотивы творчества Василия Шукшина, освещаемые Юрским в «Сапожках» и в «Обиде». В сплаве многих дарований, составлявших личность Василия Шукшина, писателя, художника и человека, артист Юрский разглядел нечто очень важное, может быть, самую основу. Разглядел, изучил — и заново, актерски, воссоздал, не измельчив, не принизив личность писателя, но, напротив, возвысив ее — по справедливости.