Сергей Юрский. ЦЕНА СВОБОДЫ. Беседу вела Татьяна ИСКАНЦЕВА. Куранты, 25 июля 1992 года.
Когда улеглась ’’перестроечная” эйфория, стало ясно: жить в пору перемен некомфортно. И кое-кому очень хочется повернуть время вспять. А вот Сергей ЮРСКИЙ считает, что за крах несправедливой системы стоит платить. Даже если высока ЦЕНА СВОБОДЫ
— Сергей Юрьевич, хоть это нынче и не принято, начать хочу с расхожей ленинской цитаты: ’’Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя”. А вы как считаете?
— Думаю, Ленин прав, как и все остальные, кто высказывал эту очевидную истину. Под свободой иногда понимают жизнь по принципу ’’что хочу, то и делаю”. А чтобы этого добиться, нужно стать хозяином положения, быть у руля. Не буду расшифровывать, но все мы хорошо знаем: человек, ставший у руля чего бы то ни было — государства ли, общественной организации или общественного мнения, — тоже не свободен. Вообще со словом ’’свобода” нам нужно аккуратнее обращаться. А зависимости от общества, я думаю, не избежать. И, может быть, это не так плохо.
Когда-то я ставил ’’Фиесту” и необыкновенно увлекался Хемингуэем и этим романом. Там есть эпизод, когда два друга, писателя, разговаривают под шум горной речки, под выпитое вино на жаре испанской (в тени, между прочим, хоть и на жаре!) о том, как же выжить в очень трудной ситуации, в клубке противоречий и непреодолимых препятствий. А дальше — такие слова: ’’Мне все равно, что такое мир. Единственное, что я хочу знать, — это как в нем жить”.
Тогда эта фраза мне казалась все объясняющей. А сейчас так не кажется. Жить, не встав на путь познания мира, невозможно. А мы зачастую от этого отмахиваемся и говорим: да не важно! Не важно, что такое электричество: достаточно знать, где выключатель.
Так можно говорить довольно долго — пока электричество не ломается. И тут приходится либо вызывать мастера — а сейчас время, когда мастеров найти трудно, — либо самому штудировать книги, а то и с риском для жизни лезть в провода, искать поломку.
— А что вы предпочитаете — лезть в проводку или ждать мастера?
— Я, к сожалению, таким неумелым оказался. Думаю, и многие тоже. Но, если продолжить сравнение в том же игровом ключе, я, по крайней мере, не говорю мастерам, которых умолял прийти ко мне: ”Я сейчас очень занят, так что вы работайте, а я приду позже…” Я остаюсь с ними.
— Под мастерами вы кого подразумеваете? Президента, правительство?
— Да, я хочу верить нынешнему высшему руководству. Смотрю, что оно делает, вчитываюсь в документы, сколько хватает терпения, словом, пытаюсь понять. Потому что ответственности на всех нас стало больше. Раньше от нас очень мало что зависело. А сейчас зависит хотя бы продолжение нашей ежедневной жизни, благополучие близких. Раньше так легко можно было сказать: ну, не дают! А теперь не скажешь. Не дают — создай сам…
— Но когда многие ваши коллеги ушли в политику, вы остались в стороне. Почему?
— Главное тут — проблема компетентности. Может быть,
я и компетентнее многих хотя бы по своему юридическому образованию и по склонности к общественным наукам, но по тому уровню, который требуется сегодня, я — абсолютный профан. Мои коллеги и друзья
— тем более, однако они встали на этот путь, что печально. Тут-то мы и спорили, потому что, на мой взгляд, привычные формулы ’’учиться на практике”, ’’главное —ввязаться”, вся эта смесь наполеоновских фраз с цитатами из председателя ревкома, не обещающи.
И есть еще причина, которая помешала мне ввязаться в политику. Я стал пессимистом. Не вижу в том ничего хорошего и говорю об этом с горечью, констатируя факт. Мне просто скучно вступать в дело, конец которого я уже знаю. Общественная жизнь, к которой я вообще-то был склонен, дала мне несколько уроков, которые никак не могу забыть. И я вижу повторы, повторы…
— Неожиданно это слышать — со стороны вы кажетесь человеком, которого заботит лишь искусство. Каковы же уроки?
— Прежде всего — попытка существования в общественной жизни социалистического строя. Я же юрист. И никогда не забывал об этом, хоть и поступил на юрфак потому, что не был принять в театральный институт. И юрист определенного ’’призыва” — пятьдесят второго года, следовательно, бериевского. Я застал в университете факты потрясающие и тогда очень трудно оцениваемые!
Профессор, читавший нам, первокурсникам, вступительную лекцию об университетских традициях, в тот же год был арестован по доносу своего аспиранта. Тот благодаря учителю получил доступ к спецхрану, нашел там уличающие его факты и его же посадил. Я видел это. Видел откат сталинизма и начало реабилитации: как следователь-практикант я работал в прокуратуре, когда она чудесным образом ’’переменилась” — те же люди, которые санкционировали посадки, начали заниматься прямо противоположным. Я пережил момент, когда меня самого должны были исключить из университета, из комсомола, а по тем временам соответственно и из жизни. Не то чтобы расстрелять, но… За что? Просто возник конфликт на уборке картошки с местным партийным человеком. И это моментально было превращено в ’’дело” борца с колхозным строем.
Тогда я впервые испытал приступы настоящего страха. И понял своего отца, который тоже находился в ’’подвешенном” состоянии. Он, как и многие другие, попал под ’’кампанию”. Сняли всю ’’верхушку” цирковой системы (тогда периодически снимали руководящие ’’слои”), в том числе и отца как художественного руководителя. Его исключили из партии, а в те времена это вполне могло привести и к быстрому аресту, и к чему угодно.
Но не состоялось по простой причине — мы бежали из Москвы в Ленинград. Я сам — ленинградец по рождению, у нас там была комната. Думаю, это отца и спасло, хоть и сделало безработным на долгие годы. Работала мама: она преподавала в музыкальной школе и была вне общественных течений. А отец боролся за возможность заниматься своим делом и — победил.
Значит, есть повод для оптимизма, тем более у вас, ’’шестидесятника”?
— На мой взгляд,’’шестидесятники” — отвратительное слово, ярлычное. Оно одной бечевкой обвязывает гиганнтское количество людей — заметельных, но очень разных, часто противоположных. Но если уж обязательно нужно обвязываться, я туда пойду, потому что эти люди — ну, не все, но многие — мне нравятся. Участвуя в подъеме 60-х годов как театральный человек, я ощущал, что принадле жу к компании, которая делает благородное дело, что мы все вместе, что не зря живем.
Все это было. И был шестьдесят восьмой год, когда я случайно дважды оказался в Праге: сперва в разгар ’’пражской весны”, потом — 21 августа, во время входа наших танков. Это было очень страшно, потому что стало ЯСНО — все, конец! И мы с театроведом Григорием Хайченко написали об этом в отчете в те самые органы, которые нам задали соответствующие вопросы. Но страшнее оказалось то, что я наблюдал в Праге позднее, когда оказывался там. Люди жили, будто ничего не случилось, реакция разложила их, пусть не всех. А теперь они же опять разворачиваются в другую сторону…
— Вы считаете, у нас идет схожий процесс?-
— И у нас так. Я не считаю себя вправе заниматься общественной деятельностью потому, что вижу: любая партия, орган, в которые меня звали, очень быстро обрастают корыстью, коррупцией, эгоизмом. Создавать их все равно надо было, и свою позицию я не славлю. Но для участия в этом нужно хоть азарт иметь, а он сейчас в одном — забывать, чем все кончается. Я не смог…
— Тогда наш сегодняшний день должен рисоваться вам совсем уж мрачным: красно-коричневые, кровавые национальные конфликты…
— Только человек, не знающий первых правил арифметики, мог предположить, что не будет ответной силовой реакции на закрытие компартии и что эта сила не будет достаточно мощной. Нынешнее положение в стране определенного слоя населения, весьма обширного, показывает, что питательная почва для этого есть. Поэтому всякий разговор на тему: ’’запретить”, ’’закрыть”, по-моему, бессмыслен.
А что касается национальных конфликтов… Погиб мой друг — мужественный замечательный человек, честный юрист, прокурор Нагорного Карабаха бакинец Игорь . Погиб при странной и до сих пор не выясненной катастрофе вертолета в ноябре прошлого года. Много версий, много взаимных обвинений, искренних слез по погибшим и одновременно — политических спекуляций. Но главное — туман и невозможность установить объективную истину.
Я говорил с теми, кто так или иначе замешан в армяно-азербайджанском конфликте, в грузинско-осетинском. И слышал: ’’Все нужно сделать, чтобы остановить войну. Все! Но чтобы перестала литься кровь, следует прежде всего наказать и уничтожить тех-то и тех-то”. То есть ставится условие, в котором кровь замешана изначально. Вы думаете, югославы вдруг стали такими глупыми и не соображают, что уничтожают собственную страну? Безумны — да. И они и мы. Наступило время сумасшествия. Но мы живем. Зна- чит, будем существовать по законам сумасшедшего дома, сами будем изобретать лекар ство и из своей среды избирать врачей. Но идеалистично думать, что для спасения можно найти простой и разумный логический ход…
— Следовательно, ваш прогноз на будущее — беспросветность?
— Как я замечал, человеческое устройство действительно только Богом могло быть создано. Доказательств тому, что мы — слабые существа, находитея очень много. Вот спортсмены — прыгают и прыгают в длину, достижений — по сантиметру за десятилетия, а сколько оваций, наград. Но любой кенгуру делает это же — без тренировок, премий и криков. А наша хваленая сметливость, которая пасует перед любым цунами, природной или технической катастрофой? Но точно так же можно привести сколько угодно доказательств человеческой силы. Потому что удивительно, как мы вообще еще живы? Как не задохнулись в этом воздухе? Как не попадаем под машины каждый день и все сразу?
Есть, видимо, в нас какая-то божественная сила выживания. И как пример — ситуация
с искусством. Сейчас все время говорят, что оно умирает: нет денег, остаточный принцип… Однако непонятным образом спонсоров находят все, у кого есть хоть какая-то идея, пусть часто ложная, фальшивая. И разочарования — еще впереди, когда спонсоры опомнятся, а идеи окажутся нестоящими.
Но пока что происходит просто отбор действующих лиц от недействующих. И мне
кажется, некоторая жестокость нашего времени, боюсь произнести это слово, но — полезна. Это проверка, поворот дороги, на котором многие сойдут с дистанции. Окажется, что на их велосипедах лучше по тропинкам кататься, чем держаться в общем строю: тут на машинах все едут, куда ж с велосипедом? Это чистка, которая заставит нас опомниться, не заявлять о себе на словах, а все время подтверждать и проверять свою состоятельность.
— Вы этого не боитесь?
— Очень страшно. Очень! Я вам рассказал о своем первом — страхе, потом было их немало, И один из них: ты уже не едешь по жизни на полке с оплаченной плацкартой, а должен опять и опять что-то выдавать или — сходи с пути. Пока что наша страна схождение с пути практически уравнивает с ситуацией ’’пропадай!”. Это страшно. Но здесь уже винить некого — только себя. Или бесплодно взывать к мирозданию.
И знаете, кончается сезон, у меня — чувство большой усталости. Но и ощущение:
что-то брезжит впереди, хотя огни еще слабые и могут двадцать раз погаснуть. Еще недавно казалось: ничто не привлекает зрителей, залы опустели. Но где-то в середине зимы я заметил перемену. Сначала на своих концертах. Искусство чтеца — странное, все замешано на возможности читать со сцены вещи, которые не прочтешь в книжках, праве собственного толкования. Это как разговор членов тайного общества поклонников Зощенко, Бунина или Пастернака. При нынешней доступности всякой литературы наступил крах, я почти перестал давать концерты. И вдруг — переполненный чуткий зал. И в театре обнаружилось то же самое возрождение контакта.
— В последней своей премьере Игроки-ХХГ вы перенесли гоголевский сюжет в сегодняшний день. Это ради привлечения публики?
— Классика, которую я люблю, всегда привлекала меня именно применимостью к нашей действительности. Сколько раз мне говорили: ’’Сергей Юрьевич, вот вы ’’Онегина”, читаете, так почему бы вам во фраке не выходить?” Вот это я никогда не мог объяснить: почему нельзя. Потому что — ни в коем случае! Уже потом я стал доставать себе неплохие костюмы, а когда молодым был, для меня было очень важно, что мой костюм эпохи ”Москвошвея”. Смотрите, как на мне топорщится пиджак — и ’’идет” Пушкин! Это у меня — еще с товстоноговского ’Торя от ума”, которое было хоть и во фраках, но подчеркнуто погружено в сегодняшний день. А в ’’Игроках” я свою позицию выразил буквально. Впервые позволил себе выбросить манифест. И не только на словах — самим фактом, что персонажи в современных костюмах, у них современные интонации, отношения.
— Почему актер Юрский стал еще и чтецом, постановщиком спектаклей, кинорежиссером, писателем, наконец? Вы что — предпочитаете автономное существование?
— Я очень боюсь проговориться. Раньше говорил, что пошел в режиссуру потому, что никто не хотел ставить те пьесы, в которых я мечтал играть. Сейчас зачастую вынужден играть потому, что тот, кому я поручил это дело, делает его не столь хорошо, как нужно. Или я пишу большую статью об Ибсене, где рассказываю суть нашего спектакля ’’Гедда Габлер” по той причине, что критика не смогла этого всего сформулировать. И вовсе у меня нет тяги стать эссеистом или получить четыреста рублей за статью, которая займет два месяца работы. Причина та, что много пустот вокруг вижу и пытаюсь их заполнить, может быть, безосновательно.
С прозой — другое. Ее я писал, что называется, для себя, чтобы вылить свои страхи, ощущения. Что касается кино, то было интересно себя в нем попробовать. Но вот в августе должен был начать съемки фильма ’’Записки официантки” по своей повести — и отказался. Хотя сценарий был принят и даже деньги нашлись. Однако я с ужасом себе представил: съемки в Эстонии, про которую эта история написана, — и при нынешней гонке цен, валютной чехарде на меня сваливаются шестьдесят человек с техникой, транспортом, их надо селить, кормить… Может, все это можно было преодолеть, но тут, видимо, проявилась слабость моего характера, отсутствие желания командовать.
А насчет ’’автономного существования” напомню фразу из ’Торя от ума” — расхожесть не мешает ей оставаться весьма содержательной. Это наивная, быть может, мечта Чацкого служить ’’делу, а не лицам” — она является моим девизом. Если дело требует одиночества, конечно, лучше никого в него не брать. Мне в моем возрасте, например, легче было бы не давать двухчасовую сольную программу, а ’’разбавить” ее кем-то из молодых эстрадных коллег или пригласить хороших музыкантов. Я этого не делаю, потому что тут требуются цельность, сосредоточение зрителей на сути, а присутствие посторонних все разбило бы.
В театральном спектакле, наоборот, важнее сохранить общность с людьми, объединенными одним делом.
— В своих спектаклях вы обычно занимаете жену — Наталью Тенякову: говорят, она — ваш «талисман”. Будет ли она играть в вашей новой постановке? И как складываются отношения в семье, где все — актеры, ведь ваша дочь тоже предпочла эту профессию?
— Идея нового спектакля принадлежит одному французу. Зовут его Патрик Рол- лен. Он придумал поставить какую-нибудь замечательную французскую пьесу на языке оригинала, но — с русскими актерами, которые привнесут дыхание нашей психологической школы. Решили поставить ’’Король умирает” Ионеско, и я должен сыграть Беранже Первого — роль, о которой мечтал всю жизнь. Прелесть затеи в том, что она —практически ни для чего: знающих французский язык зрителей мы наберем представления на три, ну еще сверхтеатралы придут. А чтобы поехать во Францию, можно бы и полегче устроиться. Но пьеса эта может звучать только по-французски — даже неплохой перевод все равно оказывается плоским, поэтому и репетируем на французском языке с актерами, которые им хорошо владеют.
Посему Наташа в спектакле не занята. А отношения в семье… Все нелегко очень. К сожалению, смута нынешней жизни, проявление тайных вещей, которые раньше прятались за тоталитарной приглаженностью, коснулись не только общественной жизни, но и личной. Надеюсь, мы уходим от лагерной коммуны, от ее подобия — коммунальной квартиры, которая многим издалека кажется даже прелестной. Но уходим-то куда? В одиночество, индивидуализм, в общество, где каждый будет гораздо более сиротлив, чем раньше. Много печали в таком движении.
Оптимизма не теряет Даша. Она закончила второй курс Школы-студии МХАТ, очень довольна. Скоро поедет в Авиньон: выиграла контурс драматических актеров, играющих на французском языке. Ее вера в профессию заставляет и нас с Наташей вслед за ней не поддаваться совсем уж отчаянию.
— А не хотелось бы вам вернуться лет этак на двадцать — тридцать назад?
— Я не жалею о прошлом. И многим своим друзьям, которые на новом этапе жизни потерпели серьезное поражение — одни в силу возраста, другие — несправедливости или некомпетентности новой власти, — я тоже задавал вопрос: и что ты теперь скажешь? Процитирую моего друга — физика Никиту Макулова: ’’Для того чтобы рухнула прежняя несправедливая система, каждый должен заплатить цену. И сколько бы ни пришлось платить личными неудобствами, неурядицами и даже полным жизненным поражением, эта цена еще недостаточна за ту радость, что прежнее рухнуло”. Это ответ ’’шестидесятников”. И я бы очень хотел, чтобы те ’’новые люди”, которые сейчас пытаются их судить, когда наступит их час терпеть поражение —а такой час наступает у каждого, и это нужно помнить, —смогли сказать подобное.
Сергей Юрский 