Ольга Скорочкина. “Я был влюблен в вас тысячу лет… Вы так переменились и ничто не изменилось в вас”. — Невское время,  5 мая  1996

Уехав однажды из Ленинграда, они снова и снова возвращаются в Петербург. Потому что это не тот город, с которым можно расстаться. Здесь их всегда любили особой любовью. Эту любовь не подтачивали ни прожитые врозь годы, ни расcтояния. В весеннем месяце апреле Сергей Юрский и Наталья Тенякова сыграли спектакль “Стулья” Ионеско на сцене Театра Комедии в рамках шестого международного фестиваля “Балтийский дом”. “Партер уж полон, ложи блещут…” Такого наэлектризованного любовью зала, такого взволнованного аншлага я не видала давно. 

Они сыграли древнюю супружескую пару, которая пронесла потрясающий дар любви, юмора и игры через всю жизнь. На наших глазах они прожили в этом спектакле, кажется, все возрасты человеческой жизни. Человеческую комедию и человеческую трагедию. Печаль старости и восхищение жизнью и друг другом,.. Трагизм неизбежного расставания с жизнью и вечное удивление перед жизнью… Готовящийся к уходу из жизни Месье Сергея Юрского был похож на капризного старого ребенка: детство и старость потрясающе соединились в нем… А когда Мадам Натальи Теняковой в своем алом балахоне вдруг начинала танцевать, из старухи с квохтающими материнскими интонациями она превращалась в Прекрасную Даму—обольстительную, роковую… Сама Тенякова в интервью отвергла свое амплуа “роковой женщины». “Ну какая я роковая? — искренне недоумевала она, — Меня и вахтеры сейчас в театр пускать не хотели. Все допытывались: кто я такая?» Юрского в одной из рецензий на “Стулья» сравнивали с Жаном-Луи Барро. Может быть, но только когда он в белом костюме клоуна-гимнаста, печального мима выходил на сцену, вспоминался его Адам из раннего спектакля в БДТ “Божественная комедия».

Все переменилось, и ничто не переменилось в них!..

За эти годы переменилось все: жизнь, культура, в отечественное искусство пришли другие герои. Да, на нынешней сцене трудно представить себе необразумившегося Чацкого, сующего руку в огонь. Никто не станет сегодня метать бисер перед свиньями. И только «крамольный» пушкинский эпиграф, предварявший тот легендарный спектакль Товстоногова «Горе от ума», остался звучать в воздухе жизни… “Черт меня догадал родиться в России с умом и талантом!’’. …Все поменялось, и ничто не меняется в России. Как был Остап Бендер в исполнении Юрского — не великим комбинатором, не аферистом, но трагической фигурой великого комика на просторах русской жизни, так им и остался. Он ни с социализмом, ни с капитализмом — он с артистизмом. Сегодня бы его не признала, как и тогда, ни одна из существующих партий. Его территория — таинственная и бездонная сцена-коробка, дающая возможность, как считает Юрский, словно семь нот в гамме, вместить туда «весь мир»… И всю жизнь…

Классик абсурдизма Ионеско избегал слова «абсурд» — он предпочитал говорить: разрыв, распад… Юрский и Тенякова сыграли этот разрыв: как люди мечутся между январем и мартом, никак не попадая в февраль. Как они «сидят возле жизни, вспоминают о печке…» И что «только шесть часов, а уже ночь».

Но их дуэт, в котором они звучат как эхо друг друга,—это вызов всем разрывам и распадам. Это теснейшая в мире связь—артистическая и человеческая. Может быть, абсурдизм и есть норма бытия. Но не того, в котором существуют они.

—Когда-то вы уехали из Ленинграда — к великому огорчению вашей публики!— теперь вот возвращаетесь в город под названием Санкт-Петербург. Что изменилось в ваших отношениях с городом?

Ю — Мне всегда было очень тяжело сюда возвращаться. Потому что здесь всегда для меня оставалось слишком много долгов и обязательств. Неприятности родных и близких мне людей всегда огромным грузом наваливались на меня. Но сегодня — исключительный день. После того, как мы трижды отыграли “Стулья» в Театре Комедии… Какой был зал! Какой зритель!.. Такого потрясающего контакта со зрителями у нас не было давно.

Т — Бывают родители родные — и крестные. К крестным относишься как к родным: к Москве я привыкла, она нас в свое время приласкала, приняла… Но к Ленинграду отношение нежнее — как к настоящим родителям… Здесь многое изменилось. В детстве я жила на Пушкинской улице, в огромном дворе-колодце, на Пушкинской, 3, мы играли в лапту. Я все время ходила к памятнику Пушкину, и он мне в детстве казался таким величественным, огромным!.. А сегодня прихожу к нему: Господи! ну до чего маленький!.. И еще: сегодня оказалось, что Невскому проспекту так идут дорогие, роскошные магазины! Они так его украсили! Гораздо больше, чем заплеванные подворотни.

— Всю жизнь вы отдали актерской профессии. Тема артиста, артистизма — особая в вашем творчестве, не случайно Юрский сыграл Мольера (да и все его герои — великие артисты прежде всего: от Остапа Бендера до Глова-старшего), Тенякова — Арманду Бежар…

Т.—Да, а теперь во МХАТе я играю уже Мадлену Бежар…

—То есть в человеческой жизни и в жизни этой профессии — замечательной, волшебной и, наверное, временами ужасной — вы как бы узнали и сыграли разные состояния и разные времена. Скажите, изменились ли за состояния и разные времена. Скажите, изменились ли за эти десятилетия ваши отношения с профессией? Если изменилось, то — что?

Ю. — Мое отношение к профессии ничуть не изменилось. Уточнились критерии. Ведь многие сегодня, называющие себя актерами, не являются профессионалами. Потеряны критерии мастерства… Мне кажется, я их знаю, и каждый день стараюсь укреплять себя в профессии.

— Мне казалось, что вы “укрепили” себя в этой профессии раз и навсегда еще в шестидесятые годы, когда уже в молодости стали легендой отечественного театра и кино…

Ю. — Я никогда не жил прошлым, хотя прошлое как категория, конечно, для меня всегда существовало. Многие критики все время оглядываются сегодня в шестидесятые и настоящее пытаются поверять теми легендами… Мне это смешно! Они как будто ослепли! Мы живем сегодня, в 1990-е годы, и надо это осознавать. И повторю: укреплять себя в профессии каждый день. Тренаж, правильное распределение нагрузок, количества спектаклей, публичности, репетиций… Кроме того, сейчас нашу профессию приходится защищать. Раньше этого не требовалось….

— Разве профессия актера нуждается в защите?

Ю. — Нуждается. В том смысле, что подлинное нужно уметь отличать от неподлинного. Сегодня театрами, актерами, спектаклями прикидываются многие, в том числе те, кто ими не является. Столько подделок, химер, иллюзионистов!.. Сегодня важно уметь отделить искусство театра от не-театра.

Т.—А профессия наша осталась все той же: она всегда сулила массу неожиданностей. В ней огромную роль всегда играл случай — ну и, разумеется, умение работать, до конца использовать этот случай… У меня был гениальный учитель, который научил меня работать — Борис Вульфович Зон. Сегодня многие актеры работают, да без толку. У Зона — посмотрите на его учеников — очень умные актеры. Посмотришь на иных артисток сегодня — молодая, красивая —а глупая! И такая леность души! Не знает приемов, не обучена: как сохранить индивидуальность, как разбередить душу и вытащить из нее то, что необходимо для роли. Зон учил нас вытаскивать все из себя — и использовать во всех направлениях… Это счастье, что мне встретился в начале жизни такой учитель.

—В пьесе Т. Уильямса “Крик” актеры — бродячая труппа, брат и сестра,— говорят: “Театр—это тюрьма”. Вы готовы с этим согласиться?

Ю. — Никогда не ощущал так театр…

Т.— Тюрьма только в том смысле, что очень трудно оттуда уйти, когда попадаешь. Очень мало кто может покинуть его по доброй воле. Мы всегда были очень привязаны к нему. Цепями, цепями… Сейчас молодежь свободнее, не боится ничего: уходят, возвращаются… Мы — боялись. Годами сидели на насиженных местах. Теперь — другая, совсем другая жизнь. Никто ничего не боится бросить.

—Сергей Юрьевич, в те же шестидесятые в книге “Без грима и в гриме” Раиса Моисеевна Беньяш писала о вас: “Искусство для него — часть мира, а не способ существования”. Это так и осталось?

Ю.—Да, наверное, театр есть часть жизни, а не целое…

— В таком случае как вы относитесь к высказыванию Питера Брука — на Международном Чеховском фестивале, который проходит сейчас в Москве, он признался: “Театр перестал меня интересовать, как прежде. Куда важнее понять ход жизни, суть вещей…”?

Ю.—Я удивляюсь такой фразе Брука… Это пространство-театральное, прекрасное пространство! Оно достаточно, чтобы поместить там “весь мир” и — я не люблю слове ‘‘смоделировать” — может быть, скорее, обнаружить в этом пространстве и ход жизни, и суть вещей. Я болезненно отношусь к современным поискам в попытках сломать это пространство. Поменять все местами: сцену и зал, зрителей и актеров… Это —нарушение конвенции. Я бесконечно верю в сцену-коробку—и зрителя, сидящего в зале, за чертой рампы. Такое ‘‘древнее” решение, устройство театрального пространства —бездонное, как семь нот в гамме. И оно не утратило ни надежд, ни своих перспектив.

—Сергей Юрьевич, вы все эти годы читаете Пушкина (не хочется говорить — с эстрады, скажем так: в своем литературном театре). Вы как-то признавались, что читали Пушкина, когда прогуливали коляску со своей маленькой дочкой. Сегодня Даша выросла и сама стала актрисой… Но она живет в совершенно другой стране и другой реальности. Как вы считаете, совместимы ли “Евгений Онегин” и новая русская реальность с ее идеологией капитализма?

Ю. —Интересный вопрос! И у меня случайно готов на него ответ, Я об этом думал. Я думаю, что Пушкинская эпоха и культура заканчиваются—и закончатся они, видимо, как раз к 200-летию со дня его рождения. Я уверен, что уже никогда не состоится торжественных народных гуляний, как предположим, при Сталине…

Возникающая в России новая шкала ценностей противоположна той культуре, которая начиналась с Пушкина. Эта культура существовала в России независимо от политической погоды на дворе. Пушкин был свой, родной, с него все начиналось—язык современный, которым мы говорим,.. Вернее, говорили. Сейчас он меняется… Меняется язык, шкала ценностей… Рыночная психология—она, конечно, несовместима с Пушкиным. Для людей, которые родятся в конце этого века, Пушкин уже будет в чем-то древний поэт, как Ломоносов, как Державин…

—То есть для ваших внуков Пушкин уже никогда не станет тем, чем он был для вас?

Ю. — Боюсь, что так. Нет, не боюсь, я отношусь к этому спокойно. Может быть, с небольшой долей горечи… Но мы можем, несомненно, гордиться тем, что мы были последними, кто застал отблеск пушкинской культуры, этот умный, ясный, солнечный заряд.

—Наталья Максимовна, как вы чувствуете себя в новом времени? За всеми вашими героинями стояла тоска женской души по идеальному, томление духа — романтическое, трагическое… Где бы вы ни играли: в “Фантазиях Фарятьева” в “Дачниках”, в “Гедде Габлер” или — в телевизионной “Фиесте”… Философия страдания—как это совмещается с идеологией успеха, которую несет с собой новая эпоха?

Т,—А ничего в России не изменится! Русский человек останется таким же еще очень долго, и еще очень долго наше искусство будет говорить про душу, про страдания… Ведь не случайно нынешнее молодое поколение, я сужу по своей дочери, с таким восторгом смотрит по телевизору фильмы пятидесятых — шестидесятых годов.

-Без иронии?

Т.— Да нет же, с любовью и интересом.

-В своем “Литературном наследии” великий русский актер Михаил Чехов оставил философию и технологию актерской игры. Но семья, как и игра — если понимать ее не как “общее ведение хозяйства”, но — как искусство жизни, как род, древо — великое изобретение человечества… если бы вы взялись писать книгу о семье, об искусстве семьи, какие золотые правила вы бы прежде всего туда вписали? Скажем так: на первую страницу…

Ю.—Я бы не взялся писать ничего цельного… В семье присутствует все: любовь,долг, секс, обязательства… Там все заложено и все раскрывается. Но я бы прежде всего сказал, что лично я рассматриваю долг не как скучное обязательство, но как одно из самых интересных дел в моей жизни. В осуществлении долга—перед семьей, родными—есть творчество.

Это чрезвычайно интересно: соблюдать долг! Перед своими близкими, равно как и перед самим собой… Где-то мне попалась фраза: “Желание переложить на других свои заботы есть варварство”. Я с этим абсолютно согласен. Варвары ведь и воевали, видимо, не из любви к войнам, но чтобы, покорив других, заставить кого-то все за себя делать. А выполнение долга есть признак цивилизации и цивилизованного человека. То, что отличает нас от варваров. Как и аристократизм не является привилегией определенного класса пользоваться чужими услугами… К семье я отношусь прежде всего как к прелести долга. Это как в театре: есть прелесть подчинения режиссеру, чужой творческой воле. Но если в подчинении нет любви и творчества — тогда это действительно становится рабством и скучной обязанностью. Но настоящая семья и долг перед семьей есть творчество.

Т. —В семье не обязательно иметь общие вкусы, но вот интересы—должны быть. Необходимость понимания… Семья—это общие шутки. Юмор спасает, многие ведь семьи гибнут из-за отсутствия юмора. У нас в семье ссоры потухают только в шутках.

— В “Стульях” герой Юрского говорит своей партнерше: “Я был влюблен в вас тысячу лет назад… Вы так переменились и ничто не изменилось в вас”. Что переменилось в каждом из вас за эти годы, которые вы вместе, за эти “тысячу лет”, прожили, ичто осталось неизменным?

Ю.—В этой фразе Ионеско— поразительное сочетание насмешливости и нежности. Действительно, многое меняется с годами, но он же узнал ЕЕ сразу! Ему сразу в сердце попало, кольнуло: это ОНА! Значит, ничего не меняется…

Т.—У Юрского за эти годы прибавилось седых волос и горечи… Но в нем не переменилось главное: его честное отношение — к людям, театру, к своему собственному таланту. Его он никогда не предаст и не продаст: ни за три копейки, ни за все блага мира.

—“Я маршал этого дома!”—постоянно повторяет герой Юрского в “Стульях”. А кто маршал вашего дома?

Т. — Ну конечно, Юрский маршал. Генералиссимус. Все глобальные вопросы нашей жизни решает он. Он ведает внешней политикой дома. А на мне — внутренняя политика: куда поехать отдыхать, в какую школу отдать ребенка…

—Трудно быть маршалом дома, Сергей Юрьевич?

Ю. (смеется)— Тенякова просто ленится заниматься внешней политикой. Она больше любит лежать на диване и читать книги… А я вот — хожу по фестивалям, спектаклям, отвечаю за наши “международные связи”.

—Что труднее делать вместе: играть на сцене или жить?

Т.—Конечно, жить труднее   Один ремонт чего стоит сделать. Ужас!

—Говорят, что семья — это искусство компромисса. Вечные “двое на качелях”. Вы согласны с этим?

Т.—Конечно. Но даже проигрывающий здесь всегда выигрывает. А выигрыш — в счастье семьи, спокойствии, гармонии. В сохранении главного.

—Как вы думаете, наследуются ли отношения детей и родителей в поколениях? Передается ли это? Ваши отношения с родителями как-то напоминают сегодня ваши отношения с дочерью?

Ю — Как я замечаю, да. Наследуются. Хотя я знаю, к сожалению, и семьи, где наследуется и принципиальное неприятие поколений.

Т.—Я очень рано потеряла маму. Я сегодня ее уже по возрасту пережила. Мне потом ее очень долго не хватало. Очень долго. Мы страшно рано с ней расстались. Она мне многое не успела рассказать, многому научить. С Дашей у меня доверительные отношения, дружба. Она совсем другая по характеру, чем я. Она сильнее меня. Мне кажется, она с жизнью справилась бы и без меня.

—Самые главные встречи в вашей жизни?

Т.—Зон. Юрский. Дочь — рождение дочери. Это то, что мне послано Богом. Если бы этого не было?.. Ничего бы не было. А все остальное я в жизни заслужила трудом, все остальные удачи зависели от меня, от моей работы: Товстоногов, театр, роли, спектакли…

-Какая из жизненных ролей труднее: родительская или сыновняя?

Ю.—Теперь я уже могу сказать: сыном быть труднее, чем отцом. В моем возрасте, с годами, очень сильно ощущаешь вину перед родителями, и это, увы, непоправимо. Долг перед детьми осуществлять легче.

-Вы рано заглянули в старость, другое, особое время человеческой жизни. Юрский с молодости в БДТ переиграл всех стариков: Илико, профессора Полежаева в “Беспокойной старости”, вы сыграли комическую пару стариков в фильме “Любовь и голуби”, теперь вот —’’Стулья”...

Ю. — Вы хотите спросить: совпадает ли то, что я про старость играл, с тем, что чувствую сегодня, когда она приходит?..

—Я этого категорически не хочу спросить, потому что я так не думаю. И очень сомневаюсь, что ей когда-нибудь удастся догнать вас…

Ю.— Когда нас куда-нибудь приглашают со спектаклем, умоляют: приедьте, мы посмотрим, как вы постарели…

—Это форма закамуфлированного признания в любви. На самом деле ждут посмотреть, как вы НЕ стареете,как правите ремесло… А мой вопрос таков: что вы поняли  про старость, играя эту тему и это время жизни на сцене?

Ю.— Это время интересное. Оно даже интереснее молодости. Старость, когда мышление не отказывает. Сравниваю свои ощущения с размышлениями знаменитых людей, которые на эту тему всерьез думали. Эйзенштейн говорил: “Когда у меня угаснет сексуальная энергия, я покончу с собой, потому что тогда я уже не смогу сочинять”.

То есть все дело в творческом потенциале. Зощенко полагал, что сила ума может менять ситуацию. Бывает даже, что происходит омоложение в старости. И Гете размышлял, что это за феномен—омоложение, связанное с деятельностью человека. Они все были люди умные и печаль старости чувствовали. при этом очень остро. Или тот же Ионеско, его преследовал страх смерти, и он все время описывал в своих пьесах смерть, например в пьесе “Король умирает’’, пытаясь разобраться в людях, в себе…

Т.— Я очень завидую красивой старости. Без брюзжания. Во МХАТе, где я работаю, есть замечательная старая актриса Софья Пилявская — сколько в ней жизни!.. Я думаю, что сохранить в себе молодость —это чего-то хотеть, причем хотеть очень многого и невероятного! Сколько сейчас стариков среди молодых, которые уже ничего не хотят…

—Театральный критик В. Гаевский писал: “Место Юрского в БДТ пустует. Не уверен, мог бы занять его сам Юрский сейчас…” Что вы думаете по этому поводу?

Ю.—Хорошие театральные вещи — спектакли, актеры, роли — как и хорошая поэзия, хорошая литература, к фразе “незаменимых нет” отношения не имеют. Вообще-то Товстоногов всегда ставил на один состав, а если и говорил: “У нас незаменимых нет”, то, мне кажется, это были только слова… Немногочисленные попытки меня заменить ему не удавались. Когда он попытался ввести Рецептера на роль Чацкого, я его просил не делать этого, я редко об этом просил, но тогда просил. И что? Ничего из этого не вышло. Или попытка заменить Смоктуновского в Мышкине… Было, да не было… Я и сам сегодня признаю в спектакле только один состав. Когда уходит принципиальный артист из моего спектакля—я предпочитаю расстаться со спектаклем, но не заменять артиста,

— В “Игроках-XXI” у вас скрестились, кажется, все театральные школы и направления: МХАТ, Таганка, “Современник”… Ощущали ли вы разницу школ?

Ю. — Конечно, ощущал. Эта разница действительно существует. “Игроки”—это был счастливый момент, поразительный момент доверия друг к другу артистов разных школ, сошедшихся в одном спектакле. Правда, его хватило ненадолго… Спектакль подтачивался все-таки изнутри этой разностью школ. Но какое-то время его держало почти случайное счастливое соединение…

—Сергей Юрьевич, вы играли с большими, можно сказать — великими актрисами нашего театра: Раневской, Дорониной, Яковлевой, ну и, конечно, с Теняковой…

Ю.— Только непременнопоставьте в этот ряд Эмму Попову и Зинаиду Шарко.

—Да, конечно… У вас, наверное, сложился образ идеальной партнерши…

Ю. — Я думаю, что этими именами все сказано. Правда, за исключением Фаины Георгиевны Раневской. Она не была партнершей, она была великой солисткой. Но это было настолько интересно, что было уже и не важно…